--why (don't) you--

Это так просто — писать свои действительные проблемы просто сложно, не надо ему ничего объяснять и пытаться внушить. Это личное — Келлину кажется, что делиться подобным сравни тому, чтобы срезать с грудной клетки кожу и выставлять наружу поросшее плесневелым налетом сердце. Будто он один напротив всего мира и этих огромных темных арен с людьми-светлячками и людьми-черными туманностями, а в его груди все эти грязные мысли и попытки понять себя наружу бьют ключами черного дыма. Это все неправильно, это все не то, что надо показывать, когда хочешь помочь людям. Выписывая такое, только заводишь их дальше в это все дерьмо с суицидальными наклонностями и чувством бесконечного одиночества. Келлину сводит грудь и выбивает воздух из прокуренных легких. Келлину плохо, и он давит это, потому что, потому что, ну, так надо. И еще — он чувствует себя чертовым ребенком, который будто не вписывается со всеми этими своими концептами и видением мира в эту «взрослую» тусовку. Туда, где Вик, и Остин, и еще эти все Крис, и Оливер, и Тайлер. Они работают все рядом, да, но Келлину словно дышать сложнее об этом всем, и он просто думает каждый вечер себе под нос: как они, черт возьми, делают это так просто? он не один в этом всем он не один в этом он не один в он не один он не он Келлин борется с демонами и пишет о любви — ну, потому что это вторая по важности проблема у всех кидов, и ему надо же писать о чем-то еще. И пусть проблем никогда и не было, ему кажется забавным воображать эти все страдания, ну вот хотя бы из-за Вика или Джастина, или той же Кейтлин. И киды, они совсем как эти восприимчивые попугаи, или какие-то читатели, говорят, что видят в этом себя, хотя Келлину думается, что они совсем не правы. Они должны не смотреть на мир его глазами, но искать снаружи и находить отражения внутри себя. Это так просто. (нет, совсем нет) (он знает, что это такое) Келлин совсем потерян, Вик за сценой говорит ему что-то о выходе эмоций, и еще — о том, как важно не терять себя в шуме, и еще: «почему ты не пишешь об этом, келлс?» И: Боже, ну как тебе это объяснить. И: Боже, ну почему так сложно быть среди этих взрослых людей. И: Боже, почему так страшно. Да, совсем не так, совсем не так, как надо. Его вот этот новый альбом совсем не приживается, хотя он пишет и о том, что в голове. (он знает, что это такая чертова смена стиля, и что это совсем не то, что от него хотят) (ну конечно, у его кидов есть эти вот все пирсы, и топы, и вот еще омам, и мивы) Он был создан для другого в музыке, ему надо было творить другое, и вот Джесси уходит, ну, вот так просто, и сменяет это -i’ll take you there- на вот это -kick me when i’m down-, и это вызывает такое себе недоумение, типа: «почему ты вообще пишешь об этом, келлс?» Вик не понимает. Вик отдаляется, черт его дери. Да, Вик ну вот просто как один из этих старых кидов, который знает все эти песни с первых альбомов на-и-зусть, вот только он совсем не кид, и он совсем не слушает его работы за пределами сцены, но. (ему тоже нравится вообра-) Келлин знает, что он надумывает — Келлин знает, что Вик надумывает — Келлин знает, что нет вот совсем ничего — Келлин знает, что Вик, возможно, и влюблен в него, но. Он сам — не. По-но-чам маятник в его голове сту-чит вот этим звуком гулкого дыхания над ним, и он шепчет что-то вроде: — Боже, Вик, Боже мой. И-по-но-чам маятник в его голове не-сту-чит, как надо. Он просит его вернуться на круги своя, и все уходит: утром, когда он выходит из вот выигранной у Фуэнтесов на су-е-фа спальни с большой кроватью, и ест Fruit Loops горстями и запивает их Спрайтом из банки такого прекрасного зеленого цвета. Так просто, будто дышать о важном. Петь воздухом. Это просто для него: писать о своих проблемах ему не впервой, вспомнить бы только, как это делать. Вот так, тряскими пальцами по клавишам — как вспоминать, как играть на фортепиано, так и писать эти все проблемы, ему просто надо время и немного фразовых глаголов. Ему надо, чтобы кто-нибудь вот держал его за уставшие ноги близко к земле, и чтобы его сердце -ма-ят-ник- стучал чуть медленнее, пока это все складывается в строки. Отключение мозга и наполнение метафорой, как вот у Тайлера, ага, потому что тот делает это так, что его понимают. Надо что-то, что люди увидят. Что люди поймут, и что Вик увидит вот в себе, будто эту фразу закулисья: «почему ты не пишешь об этом, келлс?» Потому что все, что важно, его просто так не взять в руку, не описать, не вскрыть вот эту грудную клетку со всеми ребрами, не. Не перевязать это все потом вот этими кровавыми лентами, чтобы зажило, так не делается, так не живется, that’s not how it’s being done, man. Вик вцепляется в его голые плечи по ночам, и вот совсем будто понимает, и Келлин шепчет что-то вроде: — Спасибо, спасибо тебе, Боже, спасибо. Келлину хочется верить, что Вик сейчас вот ближе всех, что знает больше, что его давно уже надо причислить к. Да, именно к ним. И еще вот: Я пишу, чтобы ты понял. И еще вот: Чтобы ты знал обо мне. И еще вот: Глупо, верно? // Извини. // Мне стыдно, извини. И: перестань извиняться, Келлс. Вот такими фразами на этом их дурацком рычащем языке, Боже, Келлину так безумно хочется говорить на каком-нибудь китайском, да, он куда лучше, благозвучней, правильней. Где каждое слово может быть другим, поставь только другую интонацию, ага. Вик тычет в его щеку своим холодным пальцем посреди какой-то там известной дороги, Вик ест Fruit Loops горстями и пьет Спрайт из банки, и это вот самая его суть, будто выжимка из Вика без добавления алкоголя, будто самая эссенция, как у Сюскинда, как у Жана-Батиста Гренуйя, как у гениальных вот философов, ага. Келлин так не может, не может, совсем. На сцене он один перед всеми этими людьми-светлячками, и он — такая себе вот лампа, стремятся, стремятся, стремятся — обожгутся, сгорят, по-гиб-нут. Келлин знает, как это. У него ожоги вместо крыльев вот там, на спине и сердце. В жарком автобусе пасмурно, а за окном печет, и вот ноги-по-полу, ноги-по-босу, ноги-палки, ноги-колеса, и кровоточит, кровоточит, ис-те-ка-ет кровью. Потом еще вот в голову ему лезут вот эти мысли о странных людях, что не признают его, о людях в супермаркетах, которые молча косятся на его темные длинные волосы и женственную фигуру, вот так, будто его внимание — это что-то отсутствующее, будто он никогда и ничего не увидит, ага. Ему в голову лезут мысли о том, что, возможно, надо возвращаться на круги своя, Вик тычет в ему в щеку вот своим холодным пальцем с мозолями от гитары, Вик улыбается и запивает Fruit Loops Спрайтом. — Неужели ты и правда все вот это думаешь, Келлс? Келлин посреди этой сцены с закрытым сердцем и закрытой грудью, позади ребята, но он не с ними, потому что впереди вот эти все люди-черные дыры и их восторженные крики больше похожи на крики голодных сирен (какая ирония), или вот: растерзанных рыбами утопающих. Опухшие от воды (читай, проблем) тела с вот этими пираньями (читай, страхами) вокруг. (почему ты не пишешь об этом, келлс) и (почему ты вообще пишешь об этом, келлс) и (неужели ты и правда все вот это думаешь, келлс) - (перестань извиняться, келлс) - — Я думаю, что хочу назвать тебя своим другом, — бормочет Келлин этой ночью, когда слезает в сторону с теплой груди Вика. — Но боюсь тебя, Боже, как я тебя боюсь. Вик тыкает его пальцем в щеку и хмыкает, будто это самое вот простое, что может быть. Вик молчит, начинает напевать что-то из Бетховена, Келлин подпевает ему своим дурацким фальцетом, просто и легко. Так всегда, да, всегда с Виком, и он так хочет, чтобы Фуэнтес всегда вот был на сцене с ним, чтобы напевал что-то из его первых альбомов и весь зал безлицых людей-светлячков начинал подпевать этому. Просто, чтобы не надо было писать вот об этих всех проблемах, чтобы не надо было писать о том, что тянет на дно, чтобы не надо было утягивать за собой остальных. Просто помогать, да, для этого он нужен здесь. Просто держать хотя бы часть кидов на плаву, просто держать их души светлыми. Зажигать надежду? Не показывать им черный дым, что под потолком всех комнат, в которые он заходит, и держать-держать-держать на плаву. Это — слишком личное, и Келлин не готов, и никогда не будет, ему кажется отчего-то, что всем просто дышать об этом легче, и он шепчет Вику в ухо этой ночью, следом за словами про страхи: «черт, как вы это делаете вообще?» Вик улыбается, да, улыбается и тыкает ему холодным пальцем в щеку. Вик поет. (келлин знает, что это такое)