Через замочную скважину

— Не правда ли, Уотсон, она прекрасна? — мечтательно протянул Холмс, покручивая перед глазами новенькую трубку. — Все-таки у него прекрасный вкус, удивительное умение сочетать изящество и практичность, редкое в наше рациональное время… Друг мой, что вы скажете? Тяжело охнув, я закатил глаза и зарылся лицом в газету. До недавних пор я и не догадывался о том, как мой друг и сосед по квартире может быть впечатлителен. Посылку от его таинственного воздыхателя ему лично в руки вручили еще ранним утром, задолго до того, как обычно начинала работать лондонская почта, и вот время уже клонилось к обеду, а Холмс так и не посвятил себя никакому настоящему делу. В небрежно наброшенном поверх тонкой ночной сорочки халате, не соизволив и одеться, он возлежал на диване в гостиной и любовался своим подарком. Как друг, я не мог не умилиться внезапному порыву нежных чувств со стороны моего холодного и рассудительного компаньона, но от меня требовали реакции, а расточать из раза в раз восторги, стараясь не повторяться в выборе выражений, мне уже изрядно наскучило. Я отложил «Таймс» и обернулся. Холмс меня не заметил: он был поглощен созерцанием своего подарка, и на его лучащемся лице была написана незамутненная, почти детская радость. Справедливости ради я должен заметить, что трубка была действительно хороша, и не просто хороша — великолепна, единственная в своем роде. Элегантный корпус из дорогого бриара ласкал взор своей сдержанной роскошью, полированная чаша, увенчанная по краю тонким ободом серебра, несомненно, высокой пробы, лежала в ладони моего друга, как будто под нее и была создана. Массивное серебряное кольцо, охватывавшее чубук, украшала искусная гравировка, и хотя мне так и не удалось ее разглядеть, но по выражению лица Холмса и довольной улыбке я мог догадаться, что там было написано. Это был действительно роскошный подарок… Я бы даже сказал, слишком роскошный. — Щедрый подарок… — кивнул я и, немного помолчав, добавил: —…особенно для преподавателя математики. — Вас что-то смущает, Уотсон? — удивился Шерлок и наконец-то перевел взгляд с гравировки на меня. Каждый раз, когда он смотрел на меня так, мне становилось неловко: он явно ждал от меня вещей, чуть более интересных, чем я мог бы ему сказать. Я поежился и, автоматически пригладив кончик растрепавшегося уса, вздохнул, собираясь с силами. — Холмс, — начал я осторожно, — вас никогда не интересовало, откуда ваш…друг берет деньги на такую щедрость? Мой друг изумленно фыркнул и, на мгновение закатив глаза, тут же воззрился на меня вновь с видом крайнего недоумения. — Это было бы невежливо, Уотсон, — интересоваться у человека, чем он живет на жизнь, особенно если он питает к тебе столь теплые чувства, — ответил он и бросил короткий нежный взгляд на трубку в своей руке. — Это смутит его и заставит его усомниться в чистоте и бескорыстности моих помыслов. — А у вас разве есть какие-то особые помыслы, Холмс? — удивленно спросил я, и Холмс не менее удивленно на меня воззрился: — Разумеется, мой дорогой друг! Я все же считаю себя порядочным джентльменом! Это заявление меня действительно весьма озадачило. С каким бы уважением и теплом я ни относился к своему другу, его роман все еще казался мне противоестественным и весьма непристойным, не подчиняющимся нормам общественной морали. Тем странее было в таком контексте слышать о джентльменском поведении. Мне было предельно ясно, что значит «порядочность» в обращении и связи с женщиной, и я мог сказать, что как со своей покойной первой женой, так и с любимой Мэри я был предельно обходителен, честен и именно порядочен, как и подобает уважающему себя мужчине. Но о какой порядочности может идти речь в романе двух мужчин? Как врач, я имел свои представления о природе того досадного расстройства, которое, несомненно, лишало Холмса радостей жизни, которым я предавался с удовольствием. Но в то же время я вынужден был признать, что его гениальным способностям врожденное отвращение к женскому полу шло на руку. К тому же, я не мог не отметить, что с появлением в его жизни этого загадочного джентльмена он стал гораздо спокойнее и вежливее с окружающими и даже в периоды крайнего бездействия и застоя почти не прибегал к помощи кокаина. Наконец, такая мелочь просто не могла бы положить конец нашей многолетней крепкой дружбе. Если для счастья Холмсу нужна была компания себе подобного, то так тому и быть, главное, чтобы его избранник был человеком надежным. А именно этот пункт и вызывал у меня серьезные опасения. — Друг мой, — вздохнул я примирительно, — вы знаете, что ваша личная жизнь для меня неприкосновенна и я не вторгаюсь в те ее области, куда вы меня не пускаете. Но ваш роман вызывает у меня серьезные опасения. Точнее, ваш…избранник. — И что же не так с моим...избранником? — Он выдержал паузу специально, чтобы меня подразнить, но я сделал вид, что не заметил. — Я не могу сказать, что именно меня в нем смущает, кроме того, что я совершенно ничего о нем не знаю, — пожал я плечами. — Вы мне ничего о нем не рассказываете, а меж тем, будь он женщиной, он бы уже давно считался вашей невестой! — Ну как же, как же! — возразил Холмс, сердито сдвинув брови. — Я же рассказывал вам о нем: он преподаватель математики, готовит молодых людей к экзамену на офицерский чин. Мы с ним познакомились во время одного из тех дел повышенной опасности и крайней секретности, о которых я даже вам, во избежание случайной утечки, не рассказывал. Его роль в этом деле была воистину неоценима, и я не смог пройти мимо такого человека. Вы же сами знаете, Уотсон, как я падок на живой, гибкий, тренированный разум! — Да, безусловно, — согласился я, — это очень интересно, но… Холмс, — в сердцах воззвал я к другу, — разве же вы сами не видите в этой ситуации какого-то противоречия? Разве у преподавателя математики, каким бы именитым он ни был, если только он не сам де Морган, могут быть деньги на…на это все? Я обвел рукой гостиную, указывая поочередно на баснословно дорогую копию «Вокзала Сен-Лазар» Моне, выполненную настолько тонко и точно, что я бы принял ее за оригинал; датированное 1768 годом издание «Искусственного воздуха» — одного из виднейших трактатов Кавендиша в области пневматической химии; стоящую на каминной полке бронзовую птицу с гранатовыми глазами и серебряным клювом, с которого Холмс каждое утро, презрев остальную уборку, любовно стряхивал пыль; инкрустированные мелкими антверпенскими бриллиантами запонки из белого золота и к ним (сейчас она лежала в спальне, но я до сих пор не забыл) тончайшая рубашка с французскими манжетами — и это лишь то, что трепетно относящийся к своей связи Холмс не унес себе в спальню сразу же, а решил для общей радости и удобства оставить в гостиной. Временами наша квартира напоминала мне королевскую сокровищницу, в которой Холмс царствовал, словно легендарный дракон, перебирая золото и драгоценности и не находя никакого противоречия в том, что все они попали в его руки. — Я не понимаю, что вас не устраивает, Уотсон, — раздраженно отозвался Холмс и прихватил губами мундштук, тут же блаженно расслабляясь от первого же вдоха. — Кстати, тот табак, что он прислал, тоже совершенно исключительный. Не знаю, где он сумел его найти, но… — Холмс, вы слышите меня?! — отчаянно воскликнул я, пытаясь хоть как-то достучаться до своего друга. — Я переживаю за вас! Вы связались с человеком и скрываете его от меня, а меж тем я совершенно уверен, что он не так прост, как кажется! Посудите сами: чтобы сделать Вам хотя бы половину тех подарков, которые Вы уже получили, обычному преподавателю пришлось бы трудиться в поте лица не один год, с трудом сводя концы с концами и откладывая каждый пенс на очередного Моне или Кавендиша. Но ваш кавалер сорит деньгами так, будто он богат, как Крез! — Если вы считаете, что я не способен сам разобраться со своей личной жизнью, Уотсон, — холодно заметил Холмс, выпуская через сложенные в трубочку губы светлый дым, — то я вынужден вас расстроить: я уже не ребенок и прекрасно решу свои личные вопросы без вашей, мой друг, помощи. Наши с Джеймсом отношения — это исключительно наше дело, и ваше в них вмешательство, даже дружеское, будет неуместно. — Ах так у него все-таки есть имя! — воскликнул я, но Холмс уже не слушал, углубившись в собственные раздумья. Я тяжело вздохнул и, подняв с пола «Таймс», сердито распахнул газету, углубляясь в чтение, напряженно покусывая ус, но мысли мои были далеки от свежих новостей. Кем бы этот загадочный Джеймс ни был, думал я, бездумно бродя взглядом по печатным строкам, он явно нагло врет Холмсу насчет своей занятости. И нам всем несказанно повезет, если в итоге он окажется отпрыском древнего дворянского рода, скрывающимся под чужой фамилией от посягательств на свое наследство. Впрочем, уже спустя несколько дней таинственный воздыхатель Холмса утратил часть своей загадочности. В то утро мы, как обычно, завтракали за одним столом: Мэри в столь ранний час еще спала и тревожить ее домашним шумом мне очень не хотелось, — как вдруг Шерлок произнес:  — Я надеюсь, у вас сегодня не было никаких планов на меня, Уотсон? В противном случае, Вам придется их отложить. От неожиданности я поперхнулся и, едва прокашлявшись, чудом не расплескав чай, вопросительно воззрился на Холмса, и тот пояснил: — Сегодня у меня будет важный гость, и мне бы не хотелось, чтобы нам кто-либо мешал. Увы, Уотсон, в данном случае, мой друг, даже вы будете помехой. Я многозначительно промолчал и, коротко кашлянув, вновь посвятил себя своему омлету, оставив Холмса явно недовольным таким демонстративным безразличием к его делам. Тот помолчал и раздраженно, явно подчеркивая сделанное мне одолжение, добавил: — Хорошо, доктор, это он, да, я не стану отрицать. Сегодня к трем часам дня он намеревался наконец-то нанести мне визит, и я жду его с нетерпением. — Судя по тому, как нервно и тяжело он вздохнул, закатывая глаза, я слишком явно и довольно ухмыльнулся. Мне было приятно наконец-то добиться от своего друга откровенности, пусть и такой. Тем более, в моей голове уже зрел один план, который мне не терпелось привести в исполнение. В том, что Холмс не соврал мне насчет визита своего кавалера, я не сомневался: когда мой друг нервничал и злился, он часто проговаривался о важных для себя вещах. Так получилось и теперь, и я не собирался упускать этой возможности. Закончив завтракать и попрощавшись с Холмсом, я выловил на улице кэб и направился в Паддингтон, где сразу после женитьбы на Мэри приобрел практику. До того, как таинственный и загадочный Джеймс появится у дверей дома 221б на Бейкер-стрит, у меня еще было достаточно времени, чтобы отдать своим ассистентам распоряжения касательно переноса времени приема и обслуживания простых пациентов, а заодно и переодеться. Конечно, я не предполагал, что Холмс будет дежурить у окна и сумеет расстроить каким бы то ни было образом мои планы, но на всякий случай я все-таки сменил плащ и шляпу. Этого должно было хватить, чтобы в случае взгляда в окно я остался неузнанным. В таком виде я вернулся на Бейкер-стрит, купил ненужную газету, сел на лавочку, с которой открывался лучший, по моему мнению, обзор на входную дверь, и стал ждать. Ровно в без пяти три у нашего дома остановился кэб. Я подобрался и раскрыл газету с предусмотрительно проделанными дырочками для глаз, погружаясь в наблюдение. Сердце мое колотилось, как никогда, и в горле пересохло, как не пересыхало во время самых опасных приключений с Холмсом. Дверца кэба распахнулась, и на мостовую ступил одетый в черное с ног до головы мужчина, достаточно высокий, но все же чуть ниже Холмса, хотя, возможно, так казалось из-за его ссутуленных плеч. Его голову венчал цилиндр, рука в перчатке сжимала тяжелую трость с крупным набалдашником. При ближайшем рассмотрении загадочный воздыхатель оказался достаточно немолод, я сказал бы, что ему было уже под пятьдесят. В чертах его лица, от тяжело нависающих над черными глазами бровей и до глубоких складок от опущенных уголков губ к орлиному носу, действительно виделось что-то птичье, и я оценил иронию подаренной бронзовой статуэтки, равно как и столь нежное отношение к ней Холмса. Никаких явных признаков преступника-рецидивиста, равно как и скрывающегося инкогнито принца крови, я не обнаружил, зато на профессора математики таинственный гость весьма походил. От него веяло холодком, замкнутостью и отменным интеллектом, и не удивительно, подумал я, что Холмс не позволил ему ускользнуть. Однако я не мог не признаться себе и в том, что ожидал увидеть кого-то более яркого и интересного, более заслуживающего столь пристального внимания моего дорогого друга. Впрочем, мне ли не знать о специфике его приоритетов! Я уже свернул газету и порывался уйти, как вдруг то любопытство, которым я так легко и часто заражался от своего друга, остановило меня. Раз уж слежка была начата, то ничто не мешало мне довести ее до конца и не только проводить загадочного гостя, но и встретить его после их с Холмсом — и я невольно сморщился при мысли об этом, внутренне коря себя за брезгливость по отношению к чему-либо, что было связано с моим другом, — свидания. Вот только как надолго затянется их встреча, я предсказать не мог. Более того, проработка вариантов развития событий вызывала у меня непреодолимое отвращение, и мне оставалось только надеяться, что два джентльмена проведут все свое время вместе за чинной и интеллектуальной беседой. Я сердито раскрыл газету, случайно порвав тонкую страницу, и силой заставил себя читать еще с утра не позабытые статьи, твердо вознамерившись ждать столько, сколько потребуется. Спустя два с половиной часа — я не забыл засечь время по своим карманным часам, — дверь резко распахнулась и на улицу вылетел, кутаясь в неплотно запахнутое пальто, уже виденный мной гость. Глаза его полыхали таким искренним гневом, что я невольно съежился за газетой, едва заметив их выражение. К превеликому моему счастью, он мою фигуру не удостоил и взглядом: едва захлопнулась за его спиной тяжелая дверь, он порывисто запахнулся, натянул перчатки, попадая мимо пальцев, и мрачной тенью зашагал прочь по улице, отмеряя ритм своих шагом глухим и тяжелым стуком трости о брусчатку. Мне мгновенно стало не по себе: подозрения, которые я лелеял насчет этого джентльмена, не утихали во мне ни на миг. Волнения за судьбу Холмса одолели меня настолько, что я поднялся, выбросил в урну истрепанную со скуки газету и, презрев любой риск и воззвания здравого смысла, бросился в холл, стрелой взлетая на второй этаж и замирая на пороге гостиной. Увиденное повергло меня в шок: пол ровным желтовато-белым слоем устилали разбросанные листы записок, выписок и всех тех анкет, которые Холмс любовно собирал долгие годы. Весь его архив, развороченный и измятый, лежал у его ног на ковре, где-то в стороне темнели и выдернутые из стола ящики, и над всем этим мой друг, сидящий, поджав ноги, в кресле, возвышался, как король над погруженной в хаос страной. Вид у него был преизрядно потрепанный и помятый, уложенные еще с утра волосы были всклокочены и падали на лоб, а на воротнике распахнутой рубашки не хватало пары пуговиц. В руке он держал подаренную трубку, но не курил, а только лишь задумчиво покусывал кончик мундштука, флегматично и необычно печально смотря в окно. — Входите, Уотсон, что вы встали в дверях, — бросил он, не оборачиваясь в мою сторону. Осторожно переступая на мысках от одного островка ковра к другому, я едва успел дойти до своего кресла, как Холмс спросил:  — Надеюсь, вы удовлетворили свое любопытство? Не буду спрашивать, каким вы его нашли, потому что наши взгляды по этому вопросу принципиально расходятся. — Холмс, но как вы… — От неожиданности я даже забыл начать отпираться, а когда спохватился, было уже слишком поздно. — Я видел вас из окна, — пояснил он, обнимая губами мундштук и выпуская снова. — Если вы думаете, что я могу не узнать своего дорогого друга в другом пальто и шляпе, то, я боюсь, мне нужно подыскать себе нового биографа, поумнее. Его слова про дорогого друга согрели было мне сердце, но то, что он сказал после, больно укололо и сбило весь эффект от первой части фразы. Набрав побольше воздуха, я хотел уже бросить что-нибудь столь же хлесткое и злое в ответ, но вновь взгляд мой упал на его печальное задумчивое лицо, удивительно беззащитно-трогательное с этими упавшими на лоб прядями, на тоскливо сгорбленную спину, и злость, поднявшаяся было в моей душе, угасла. — Холмс… — участливо позвал его я. — Я могу вам чем-нибудь помочь? В ответ он только вздохнул и, как мне показалось, усмехнулся, прикусив губу. Затем он снова закусил мундштук и медленно произнес, качая головой: — Нет, милый друг, ничем не можете. Ничего серьезного, так… Бытовая ссора. То, что я видел, не вязалось с моими представлениями о посведневных препирательствах влюбленной пары, и на лице моем отразилось крайнее недоверие, смешанное с удивлением. Видимо, Холмс его заметил, потому что со вздохом прояснил: — Дело в том, Уотсон, что Дже..мой возлюбленный считает мою профессию слишком опасной и уже не один месяц уговаривает меня ее бросить. И, надо сказать, в выборе аргументов он проявляет удивительную для человека его профессии фантазию. Их запас неиссякаем, и он никогда не повторяется. И сегодня мы в которым раз заговорили об этом, я снова пытался его образумить, но он был, как обычно, непреклонен. Он разозлился, а мы с ним весьма похоже себя ведем, когда злимся… Чем это кончилось, вы видите, — печально объявил он, обводя рукой царивший в гостиной беспорядок. — И самое печальное, что на этот раз я действительно сильно задел его хрупкое, но злое эго. Не могу сказать, что я совсем не имел этого в виду, но все же, мой милый Уотсон, на душе у меня тяжело оттого, что я обидел человека, который меня так любит и, вероятно, уже не простит. Он снова вздохнул и уронил голову на подогнутое к груди колено. Собственное кресло показалось мне неуютным, и я поежился, нервно кусая губы и хмурясь. Как врач, я достиг определенных высот, но не имел никакого опыта в исцелении душевных ран, тем более нанесенных любовью, какой бы противоестественной она ни была. Я искренне сочувствовал своему другу, и это несколько притормаживало мой мыслительный процесс, ибо только теперь я понял, что все случившееся Холмса ни капли не разозлило.  — Я надеюсь, вы не собираетесь его защищать, — произнес я, удивленно воззрившись на него, и с укоризной воскликнул: — Вы только посмотрите, что он здесь устроил! — О, Уотсон, — протянул Холмс, флегматично выпуская изо рта трубку, — этот человек может устроить и не такое, стоит его хорошенько разозлить. А я опасаюсь, что именно это мне сделать и удалось. Видите ли, моя профессия, по его словам, мешает ему вести нормальную и спокойную жизнь, посему он в решительной форме пообещал мне принять все доступные ему меры, чтобы положить этому конец. И эти слова следует воспринимать буквально. — Ну не нагнетайте, друг мой! — недоверчиво протянул я. — Я могу представить, что да, ваш избранник весьма…импульсивен, но существуют же и для него какие-то приличия, нормы, наконец, законы! В ответ Холмс лишь усмехнулся, прикусывая мундштук, и оттого, что в его лице я не увидел явного согласия с тем, что я полагал совершенно очевидным, мне стало не по себе. Мои опасения, которые поутихли было с того момента, как загадочный Джеймс утратил часть своей таинственности, напомнили о себе с новой силой. Влечение плоти сводит с ума даже разумнейших, и мой друг, не имевший прежде никакого опыта противостояния своим позывам, сам себя загнал в ловушку, из которой, вероятно, и рад бы был найти выход, но в упор его не видел. Вызволить его из столь досадного положения было моим долгом, и его зов в моей душе заглушал воззвания морали. Холмс, говорил я себе, никогда не гнушался преступить закон и нормы нравственности, если того требовало дело, и я не имею права называться его другом, если не сделаю ради него то же самое. Принятое решение меня обнадежило и приободрило, и я преисполнился жажды деятельности, поле для которой было обширно и сияло бумажной белизной. — Лучшее средство от хандры, друг мой, — преувеличенно бодро произнес я, поднимаясь из кресла и склоняясь на корточках перед горой бумаги, — это какое-нибудь не отягощающее разум занятие, и оно у нас под носом. Как вы смотрите на то, чтобы убрать весь этот хаос, пока миссис Хадсон не хватил удар? В ответ Холмс что-то недовольно и неразборчиво проворчал, но, видимо, моя оживленная суета с бумагами будила в нем задремавшую совесть, и он спустился ко мне и принялся перебирать разлетевшиеся у подножья кресла листы. Впрочем, толку от него было немного, и вместо того, чтобы сортировать дела и записки по каталогам, он выудил из всей горы бумаги одну, судя по всему, какое-то письмо, и погрузился в нечто среднее между чтением и созерцанием. По крайней мере, по его замирающему умиротворенному взгляду я не мог точно сказать, какое из двух слов описывало его состояние более полно. Примерно с минуту он провел, держа в руках тонкий листок, а потом тяжело вздохнул и небрежно отбросил его в сторону, вновь погружаясь в свою меланхолию уже на полу. От моего взора не ускользнула эта перемена, и в один момент друг и сыщик во мне возобладали над джентльменом, забота и тревога — над уважением к личному пространству и личным тайнам. Быстрее, чем я успел укорить себя за такой порыв, мои руки потянулись к письму и, схватив его, подняли к самым глазам. С первых же строк мои сомнения насчет личности отправителя развеялись, как дым. Человек незаурядного ума и твердого нрава, судя по почерку и выбору слов, он обращался к моему другу с той интонацией, с какой неизменно звучали строки моих писем сперва к Констанс, а затем и к Мэри. Это было настолько откровенное, честное и искреннее письмо, что я против воли залился краской и торопливо бросил на Холмса взгляд, моля Господа, чтобы ему не пришло в голову обернуться. Но он был слишком занят созерцанием стены перед собой и курением незажженной трубки, чтобы обратить внимание на копошащееся поблизости живое существо. Я больше не мог читать, от каждого слова меня бросало в жар, и все же бросить это отвратительное, низкое занятие было выше моих сил. Я чувствовал себя, как мальчишка в период созревания, подсматривающий в замочную скважину за тем, как переодевается ко сну его старшая сестра: осознавал тяжесть своего греха и готов был понести за него наказание — и все же тянулся к его запретности. Несколько раз еще я отрывал взгляд от бумаги, и каждый раз сидящий передо мной Холмс представал передо мной в новом свете взгляда не только цепкого и внимательного самого по себе, но еще и до дрожи, трепетно влюбленного. Мысленно я попытался связать эти слова с человеком, которого совсем недавно видел на пороге, и разум мой воспротивился такому сочетанию несочетаемого, а сердце, напротив, сладко защемило. Усилием воли я заставил себя оторвать взгляд от замочной скважины, к которой я так жадно присосался, и прочесть то, ради чего я и пошел на преступление против своего друга, — изящным росчерком пера выведенное внизу страницы имя: Джеймс Мориарти. «Мориарти…» — мысленно повторил я, прислушиваясь к звуку фамилии, и осторожно отложил письмо туда, откуда его и взял, принимаясь перебирать и сортировать дела. Но мысли мои были далеки от каталогов и преступных шаек: ими моментально завладела дорогой ценой раздобытая фамилия. Вне всякого сомнения, она уже попадалась мне на глаза, вот только где? Мне казалось странным, что, столкнувшись со столь редким и звучным именем, я мог запомнить его, но забыть обстоятельства, при которых его услышал. Задумчиво кусая измочаленный порядком ус, я бездумно перебирал бумаги и папки, пока мой взгляд не зацепился за нечто, от чего меня сперва бросило в жар, затем — в холод, в конечном итоге поражая вышибающей холодный пот молнией. В моих руках лежало подписанное и подшитое Холмсом личное дело на имя профессора Джеймса Мориарти. Мои опасения сбывались с космической скоростью. Сердце мое колотилось как бешенное, когда я, в ужасе затаив дыхание, листал содержимое записей, забыв и об осторожности, и о сидящем рядом Холмсе. Перед моими глазами проносились знакомые мне факты биографии: год рождения, ирландские корни, статус преподавателя математики, по крайней мере, официально; я даже нашел в ворохе записок то дело, о котором мне под предлогом крайней секретности не рассказывал Холмс (и совершенно не был удивлен, обнаружив Мориарти в списке организаторов преступления). До сего момента мне и в голову не могло прийти, что Холмс мог меня обманывать. Теперь же у меня в руках лежали неопровержимые доказательства его лжи, настолько искусной, что ее практически нельзя было обнаружить простым сличением фактов. В тот момент меня не заботили вопросы морали, которыми Холмс, вступая в такую связь, пренебрегал начисто: я был искренне травмирован пренебрежительным отношением его к моим чувствам. Видя мои переживания, мой друг не удосужился даже намекнуть мне на истинное положение дел, и этим я был чрезвычайно рассержен и поражен. Похоже, я слишком увлекся изучением материалов, слишком мерно шелестел страницами, слишком громко и удивленно ахал, и тем себя выдал. — Надеюсь, вы удовлетворили свое любопытство, Уотсон? — раздался в шорохе листов голос Холмса. Я вздрогнул и торопливо захлопнул тетрадь, поднимая глаза на своего друга, — тот сидел на полу и смотрел на меня в упор, сжимая до побелевших костяшек чашу трубки. Я видел, как напрягались его стиснутые челюсти, каким искренним гневом горели его глаза, и тем страшнее мне была его демонстративная вежливая холодность. — Я не хотел… — ляпнул я, не подумав, чем вызвал на его красивом, тонко вылепленном лице презрительную усмешку. — Конечно, не хотели, — согласно кивнул он, — не хотели устраивать дневную слежку, не хотели копаться в моих архивах и уж тем более не хотели читать моих личных писем, ведь это же так низко и недостойно джентльмена! Что вы еще хотите узнать, Уотсон? Не стесняйтесь, спрашивайте, я избавлю вас от необходимости шпионить и искать информацию самому! — Он приглашающе вскинул руку и пытливо воззрился на меня, зло закусывая трубку. Былой энтузиазм оставил меня моментально. Еще минуту назад я гневался на Холмса за то, что он смел так грубо и нагло водить меня за нос, но теперь во мне осталось лишь искреннее чувство вины. И без того непростую и чрезвычайно неловкую ситуацию я, руководствуясь лучшими и чистейшими побуждениями, только усугубил. И все же во мне еще теплилась последняя надежда на то, что все не так, как выглядит. В этот момент мне ничего так не хотелось, как вновь перенести на Холмса вину за его умолчание. — Одну только вещь, Холмс, — коротко произнес я, для твердости выпятив подбородок, и заглянул ему в глаза: — Вы никогда мне не лгали, когда говорили о нем...о вас? — Хотите услышать, что это тщательно проработанная и разыгранная операция по обезвреживанию опаснейшего преступника? Что я решил втереться к нему в доверие и стать вторым пауком в его паутине? — В его голосе сквозило такое презрение к этим предположениям, что мне стало стыдно за то, что именно это я и подразумевал. Вместо ответа я только кивнул, пряча голову в плечи, и Холмс разочарованно хмыкнул: он снова предугадал все наперед. — Нет, Уотсон, это, к сожалению, не так. Профессор Мориарти слишком умен, чтобы поверить в такой дешевый маскарад, а я слишком плохо разбираюсь в человеческих чувствах, чтобы быть в состоянии разыгрывать любовную драму достаточно долго. Хотя, признаться, так было бы намного легче и нам, и вам. — Услышав это короткое «нам», я вздрогнул и поднял на своего друга теплый извиняющийся взгляд, но следующим же словом он разбил все мои надежды на куски. — Мне очень жаль, Холмс… — покаянно пробормотал я, но он оборвал меня на полуслове: — Это все, что вы хотели знать? — Послушайте, Шерлок… — Это все? — с нажимом повторил он и метнул в меня холодный презрительный взгляд. Мне ничего не оставалось, кроме как кивнуть снова, ощущая свое полное ничтожество. — Тогда я требую, чтобы вы ушли, — спокойно произнес Холмс, не глядя больше в мою сторону. — Сейчас же. У вас теперь есть своя квартира, так что не думаю, что это составит для вас хоть какую-то сложность. На душе у меня скребли кошки. С того самого дня, как Мэри пошла со мной под венец, я был на Бейкер-стрит лишь частым и желанным гостем, приходил на завтрак и ланч и изредка, когда того требовала очередная загадка, овладевавшая разумом Холмса, оставался ночевать в своей бывшей спальне. Но ни на миг я не прекращал думать об этой квартире как о своей, более того, как о нашей с Холмсом. Дом 221б всегда оставался для меня тем маяком, где я мог найти утешение в самых сложных и гнетущих жизненных ситуациях, и я дорожил им так же, как дорожил моей с Холмсом дружбой. Изгнать меня отсюда было равносильно изгнанию Адама и Евы из Райского сада, и именно это Холмс и делал, железной рукой посылая меня в край юдолей и скорбей, который я сам заслужил. Я молча поднялся, кусая губы, и положил на свое пустующее кресло материалы по делу Мориарти, которые все еще держал в руках. — Простите меня, Холмс, — глухо произнес я и торопливо зашагал к дверям, чувствуя, как в горле встает предательский комок. У самого порога я замешкался; я до последнего надеялся ощутить хотя бы прощальный взгляд в спину, но мой оскорбленный друг не удостоил меня и этим намеком на прощение. Просовывая дрожащие руки в рукава пальто и кое-как надевая шляпу, я мог лишь порадоваться тому, что миссис Хадсон, заблаговременно отосланная Холмсом на свободу, еще не вернулась. Милая женщина бы неизбежно встревожилась и завалила меня расспросами, а я от тоски и стыда не нашел бы в себе сил сказать ей правду. Со второго этажа донесся грохот и шум, как будто что-то тяжелое и твердое со злости швырнули о стену. Совесть уколола меня снова, и я, решив, что еще одного укола будет явно много, поспешно ретировался. Приближающийся вечер обдал меня сырым холодом, и я поплотнее запахнул пальто, поднимая воротник. Впервые со дня моей свадьбы мне было совершенно некуда идти. Я скитался по улицам квартала Мэрилебон, в который раз проходя одними и теми же маршрутами, натыкаясь на одних и тех же попрошаек и газетчиков, и ловил на себе их недоуменные взгляды. Пару раз меня окликнули вслед, а когда я не отозвался, один из уличных мальчишек заулюлюкал, а другой многозначительно покрутил пальцем у виска. Мне не было никакого дела до этих сорванцов и их выходок. Напротив, их вид живо напоминал мне тех юнцов, которых так часто использовал Холмс в качестве своих осведомителей, и на сердце снова тоскливо заскребли кошки. Я бродил по знакомым до последнего камня брусчатки улицам, теряя счет времени, и ноги сами вынесли меня на Бейкер-стрит с наступлением густой темноты. Пора было направляться домой, и я снова и снова порывался остановить кэб, но каждый раз что-то меня останавливало. В окне моего друга горел свет, и на рыжеватом фоне чернел его вытянутый, очерченный силуэт. Во рту у него была все та же трубка, которую он так и не набил заново табаком и не зажег. Утомленные беспрерывной ходьбой ноги отказывались меня держать, и я опустился на ближайшую скамейку, откинулся на жесткую изогнутую спинку и закрыл глаза, прислушиваясь к шуму постепенно отходящего ко сну города вокруг меня. Мне совершенно не хотелось никуда уходить, и я сомневался, что смогу сделать хоть шаг, попробуй я подняться. На соседней половине скамьи лежала брошенная кем-то вечерняя газета, и я пожалел о том, что света газового фонаря неподалеку не хватало, чтобы я мог читать: это бы меня здорово отвлекло. Не знаю, сколько я просидел так, переводя взгляд с мысков собственных ботинок на горящий в темноте прямоугольник окна с темным силуэтом в нем, прежде чем мои глаза уловили движение в глубине улицы. С севера по направлению к дому 221б шагал человек, и мои глаза не без труда различили в его сливающемся с мраком силуэте очертания цилиндра, гулко стучащей о брусчатку трости, уже знакомую сутулость плеч. В иной раз я был бы взволнован или озадачен этим обстоятельством, но завершающийся день уже достаточно меня удивил и устыдил, чтобы я еще осмеливался высказывать какие-либо свои предположения. Откинувшись удобнее на спинку скамьи, я смотрел, как профессор подошел к дверям и, сделав пару шагов прочь от дома, запрокинул голову, заглядывая в то самое окно, в которое так преданно и виновато смотрел все это время я. Меня вновь охватило чувство стыда, каким одержим посматривающий, и вновь я не мог ничего поделать со своим желанием смотреть на то, как два человека, уверенные в том, что никто их не видит, вели свой безмолвный диалог, не нуждающийся в словах. Наконец темный силуэт в окне пошевелился и исчез, а мгновение спустя погас и свет, оставляя незашторенное окно зиять черной прорехой на светлеющий в ночной темноте стене. Не в силах отвести взгляда, я смотрел, как распахнулась черным зевом входная дверь, захлопываясь за спиной шагнувшего на улицу Холмса, и как несмело шагнул навстречу ему, срывая с головы цилиндр, его ночной гость. В этот момент я не смог бы различить лица Холмса, светлеющего маской во мраке ночи, но это не мешало мне знать, что бы я увидел, вспыхни над ним солнце. Я слишком хорошо помнил, какими глазами смотрела на меня Мэри всякий раз, когда у меня хватало сил и совести попросить прощения первым. На фоне одетой в черное спины мелькнули светлые пятна узких ладоней, лицо приблизилось к лицу, и я, вздрогнув, отвернулся, не в силах понять, чего было в этой дрожи больше, отвращения к противоестественному или того священного трепета, какой неизбежно охватывает человека при столкновении с настоящей, не загнанной в рамки приличий наотмашь бьющей искренностью чувств. Прошла, должно быть, вечность, прежде чем я вновь услышал гулкий стук трости о мостовую и вторящие ему шаги. Я поднял глаза — Холмс стоял у двери, расслабленно прислонившись к стене, и смотрел вслед удаляющейся фигуре, и с каждой секундой, что он не сводил взгляда с растворяющейся в темноте улицы спины, мне все тяжелее становилось на душе. По сравнению с тем, что я только что имел наглость наблюдать, любое письмо, даже самый графический эпистолярный роман, было бы детской шалостью. Кому, как не этим двоим, было знать, как часто и легко даже надежно охраняемые письма попадают в чужие руки! Но никто и никогда не должен был даже представить себе, как два идейных врага под покровом ночи разыгрывают классическую сцену шекспировской драмы, как силится распрямить плечи заглядывающий в окно стареющий Ромео и как сбегает со своего балкона кажущийся мальчишкой детектив, без стеснения берущий на себя роль Джульетты. Я, никогда не страдавший сентиментальностью, почувствовал, как от этого напыщенного сравнения болезненно набухли мои глаза, и, сморгнув набежавшие слезы, мысленно пообещал себе забыть все, что только что видел, пусть и знал заранее, что никогда с этим не справлюсь. — Не сидите на холоде, Уотсон, вам продует остатки совести. — Голос моего друга разорвал ночную темноту так неожиданно и резко, что я подскочил на скамейке. Холмс смотрел на меня, стоя в дверях, и нужно было быть глухим, чтобы не услышать в его холодном голосе ту теплую искорку, за которую я мог попробовать уцепиться. — Холмс, мне так жаль, — торопливо бормотал я, спеша к нему, спотыкаясь о прежде никогда не попадавшиеся мне выступы в брусчатке, едва не уровнив с головы шляпу. — Я не мог идти домой, я бродил, не в силах успокоиться, я так виноват перед вами… — Но Холмс оборвал меня, прижав к своим губам палец. — Вы за этот день наделали достаточно глупостей, чтобы себя дискредитировать. Надеюсь, завтра вы будете умнее, а сегодняшний день я спишу на какое-нибудь заболевание. Подберите подходящее сами, — произнес он и, тяжело вздохнув, как будто нехотя положил мне руку на плечо. — Идите спать, Уотсон. Ваша комната всегда готова. Я никогда не занимался психиатрией, но не нужно было слыть специалистом в этой области, чтобы убедиться: мир определенно сошел с ума. В моей голове роились скопища вопросов, и я уже раскрыл рот, чтобы задать первый из них, но суровый взгляд подталкивающего меня в холл Холмса ясно дал мне понять, что лучшее, что я могу сделать, — это молчать и слушаться. И я, сглотнув и покорно склонив голову, подчинился. Ступени знакомо поскрипывали у меня под ногами, когда я поднимался на второй этаж, и никогда еще их звук не казался мне столь прекрасным. Ступив в гостиную, я лишь успел заметить, что порядок был восстановлен и без моего участия, когда услышал за спиной голос друга: — Спокойной ночи, Уотсон. — Спокойной ночи, Холмс. Холмс, я… — порвался я заговорить, но Холмс тяжело и обреченно простонал, и я почти увидел, как он закатил глаза. — Уотсон, — выдохнул он, — я чудом сдерживаю в себе желание вас если не убить, то точно прогнать прочь. Благодарите Мориарти за мой приступ доброжелательности и почитайте его своим спасителем. Но даже он не всесилен, и если я услышу от вас еще хоть одно слово до завтрашнего утра… — Спокойной ночи, Холмс, — торопливо сказал я и скрылся за дверью своей комнаты, прежде чем мой друг успел понять, что только что я произнес не одно слово, но целых три. Сидя на краю своей кровати в одной ночной рубашке, я не мог перестать думать обо всем, что занимало мою голову на протяжении сперва дня, а затем и вечера. Мне казалось, что я давно привык к эксцентричности своего друга и не способен уже был удивляться чему-либо, что связано с его персоной, но Холмс заставил меня в который раз убедиться, что это не так. Снова и снова я прокручивал в голове ситуацию, в которую невольно сам себя впутал, и сперва задавался вопросом, что нам всем теперь делать, а потом и это занятие бросил. В конце концов, решил я, Холмс уже большой мальчик и сам сумеет решить свои жизненные вопросы, тем более, такие. К тому же, к делу профессора он явно подходил с особой любовью и старанием: все материалы были написаны аккуратно и чисто, газетные вырезки — подклеены без оттопыривающихся уголков, а заметки включали в себя такие подробности биографии, что не оставалось ни малейших сомнений в том, как именно они были получены. Успокоенный, я лег в постель, закрыл глаза и с облегчением провалился в сон. День, как-никак, выдался нелегкий. Утро встретило меня бьющими в окно лучами редкого в последние дни солнца. Сидя за накрытым к завтраку столом, я медленно потягивал горячий кофе и блаженно щурился, смотря на сидящего перед настольным зеркалом Холмса, придирчиво поправляющего воротник и мурлыкающего себе под нос нечто, в чем я узнавал его любимого Сарасате.  — Ну что, Холмс, я так понимаю, что вы с профессором помирились? — спросил я и украдкой усмехнулся в усы, пряча губы за чашкой. — Вы удивительно наблюдательны, мой дорогой, милый Уотсон, — протянул он и мечтательно улыбнулся своему отражению в зеркале, аккуратно поправляя на новеньком аскоте изящную серебряную булавку, присланную Мориарти с утренним курьером.