A já bych si měl sebrat to Števkovo děcko*? Лаца, 2 акт
– Господа! – Лаца торопливо заколотил в дверь дома старосты. Тут же опомнился – староста мог подумать, что где-то пожар или другая какая беда – и постучал потише. Никто не ответил. Света в окнах не было, а, приглядевшись, Лаца увидел под крыльцом ключ. Ключа этого староста не прятал – в селе друг друга все знали, ходили друг к другу домой по сто раз на неделе. Лаца перевёл дыхание после быстрого бега. Ждать? Да ну, может, староста в другое село или вовсе в город поехал. Почему бы и нет? Каролка наверняка захочет, чтобы приданое ей шили в Брно или, кто знает, в Праге – с неё станется. А он обещал тётушке, что вернётся быстро. Спросить о том, когда свадьба, он всегда успеет – не завтра же она состоится. Щёки щипало морозцем. Ещё накануне Лаца бы с радостным предвкушением подумал о непременно ожидающих его у тётушки горячих кнедликах, но сейчас ему было решительно не до них. В голове была одна мысль – Енуфа! Енуфа вернулась... то есть не вернулась, никуда она и не уезжала, но она выйдет к нему сегодня. «Охлынь, – тут же сурово сказал он себе. – У неё горе – умер сын; пусть и от Штефки, а душа живая. Она и не согласится, наверное, за тебя пойти». Стараясь шагать спокойно, он направился было к дому дьячихи – и вдруг услышал со стороны мельничного пруда пронзительный жалобный крик. Пока Лаца нёсся туда через сугробы, он перебрал все возможности. Неужели дурачок Янко решил порыбачить и провалился под лёд? Нет, не такой же он всё-таки безмозглый, лёд-то тонкий, оттепель недавно была... Или, может, Каролка не поехала с родителями по их делам и решила покататься на коньках? Да нет, она бы обязательно позвала с собой Штеву, а на такую дурь даже Штева бы не согласился... Но того, что он увидел, Лаца не мог бы представить и в страшном сне. Сторожиха, согнувшись в три погибели, пыталась протолкнуть в небольшую трещину во льду нечто, похожее на большой свёрток тряпья. Свёрток пищал и трепыхался. – Тётенька! – Лаца не помнил, как ринулся к ней, как выхватил у неё узелок... Из узелка на него глянуло сморщенное красное личико. На несколько мгновений воцарилось страшное молчание. Первым нарушил его младенец, сипло заплакав – Лаца поспешно сорвал с него уже задубелые тряпки и укутал его в своё пальто. Сторожиха, рухнув в снег, даже не зарыдала, а взвыла: – Я не хотела... не хотела... не хотела... – Боже мой, опять от меня одни несчастья, – пробормотал ошеломлённый Лаца, уставившись на ребёнка (тот, согревшись и успокоившись, с интересом смотрел голубыми глазёнками на него). Молодой человек помнил, как сам же в запальчивости ужаснулся тому, что придётся растить сына Штевы. А тётушка в ответ заверила его, что младенец умер. – Лаца! – вдруг всплеснула руками вскочившая сторожиха. – Пойдём скорее в дом, ты же замёрзнешь! Всё ещё в каком-то оцепенении, они пошли к её избе. – Мальчик крещён? – тихо спросил Лаца. – Сама крестила. Штевой зовут. – Жаль, его за моего сына никак будет не выдать. Будто двадцать три года назад ушли – Штефка был ну точь-в-точь такой же, когда родился. Что ж, всё равно правду рано или поздно узнают. – Ты что? – ахнула сторожиха. – Ты его примешь? – Да, и обещайте мне, что будете любить его так же, как моих с Енуфой детей, если они появятся, – решительно сказал Лаца. – А-вы-вы-вы... – не дойдя двух шагов до собственного порога, тётя затряслась в истерике. – Тише, тише, – руки у Лацы были заняты младенцем, он только изловчился взять с ветки дерева снегу и кинуть сторожихе в лицо. – Тише, тётушка, Енуфа разволнуется. – Ты будешь его воспитывать как родного? Штефкиного сына? – повторяла та, вцепившись в дверной засов. – Ох, давай мне его сюда, а ты открой дверь – пальцы не слушаются... – она протянула ему ключ, и впрямь плясавший в её руках и прямо выпавший на его ладонь. Опасаясь, как бы она не выронила и младенца, он поскорее открыл дверь – и нос к носу столкнулся с Енуфой. – Лаца? – изумлённо и растерянно воскликнула она, отступив на шаг, и тут заметила мачеху и сына. – Мама? А куда вы носили Штевушку? – На мельницу, куда же ещё, – горько сказала сторожиха, передавая ей ребёнка трясущимися руками. – Штева на него и взглянуть не захотел. Предложил деньгами откупиться, а о женитьбе на тебе слышать не желает – мол, ты страшна стала, как ведьма... – Лаца сдавленно застонал, опустив глаза. – И вообще он, дескать, помолвлен со старостиной Каролкой. – Господи, прости его... – только и прошептала Енуфа, но Лаце даже в полусумраке горницы было видно, как отлила краска от её лица. Он поднял было руку, чтобы положить её на плечо Енуфе, но, опомнившись, отдёрнул её. Тонкий шрам через всю щёку несчастной напоминал ему, что его она, скорее всего, ненавидит с полным на то правом. Если бы не он, не его жгучая и бессмысленная ревность, женился бы Штефка на Енуфе, и ничего бы этого не было... На взгляд самого Лацы, красоты у Енуфы совсем не убавилось – наоборот, материнство сделало её ещё более прекрасной, даже величественной, словно какая-нибудь княжна. Сторожиха затворила дверь. – А что, что-то случилось, матушка? – спохватилась Енуфа. – Почему Штевушка завёрнут в Лацино пальто? Опустившаяся без сил на скамью тётя явно не могла уже ничего сочинять, и Лаце пришлось подхватить: – Енуфка, всё в порядке. Просто твоя матушка так расстроилась после ссоры со Штевой, что шла, не разбирая дороги, поскользнулась и упала. К счастью, малыш упал в глубокий снег и не пострадал, но вот чепчик и одеяльце у него, пока тётя поднималась, промокли насквозь. А тут как раз я шёл вас навестить, ну и дал своё пальто, всё равно идти оставалось недалеко. – Спасибо тебе, – слабо улыбнулась Енуфа. – Ох, слава Богу, что всё хорошо, а меня что-то так тревога грызла, так страшно было за Штевушку, будто он пропал неведомо куда... Обнадёженный её улыбкой, Лаца осмелился обнять её одной рукой за плечи. – Ну видишь, всё обошлось, – сказал он. А если бы младенец не закричал?.. Страшно было и подумать, что произошло бы. Что стало бы с бедной матерью? Что стало бы со сторожихой, когда она бы пришла в себя? Легка на помине, тётушка окликнула их: – Садитесь за стол. Я разогрела кнедлики. «Ну и характер! – и с восхищением, и с ужасом подумал Лаца. – Как держится! Будто и не она только что пыталась... пыталась... ох, не буду об этом даже вспоминать». На самом деле большая часть великолепных сторожихиных кнедликов так и осталась опять стыть в миске до лучших времён. Тётушка, дрожа, только пила холодную воду. Енуфа кормила Штевушку и почти не ела, а Лаца глядел на Енуфу. – Прости меня, Енуфка, – тихо сказал он, дождавшись, пока сытый младенец задремлет и она отнесёт его к колыбельке. Пока Енуфа поднимала голову, казалось, прошла вечность. А потом он вновь увидел слабую, усталую, но всё же радостную улыбку: – Поверь, Лаца, я больше не держу на тебя зла. Не забывай – я же всё время была тут, всего лишь за этой дверью... Я слышала, как ты приходил к тётушке и расспрашивал обо мне. Почти каждый день. Мне очень это помогало – то, что кто-то обо мне беспокоится. Беспокоится – не то слово! Лаца места себе не находил. Он ведь подозревал, что поездка в Вену – благопристойная выдумка сторожихи, и долгое время боялся, не покончила ли Енуфа на самом деле с собой. Но в лице тётушки не было ни следа горя и отчаяния, да к тому же она его то и дело ободряла, намекая, что, быть может, отдаст за него падчерицу. Постепенно он и успокоился. – Лаца просил твоей руки. Ох, ну почему тётушка не могла подождать хоть немножечко!.. – Енуфка?.. – только и сумел он выдавить. Язык будто одеревенел. Разве мог он сейчас выразить всю любовь, что хранил в душе с детства, все страдания последних месяцев? Да ещё под строгим взглядом тётушки? – Ах, Лаца, подумай хорошенько, – Енуфа не возмутилась, не перепугалась – в её светлом лице виднелись лишь мягкая укоризна, печаль и смирение с судьбой. – Нужна ли тебе такая жена? Ни богатого приданого, ни доброго имени, ни девства, ни любви, да ещё с ребёнком от другого… Сердце сладко заныло, и руки будто сами обхватили талию Енуфы. – Мне нужна ты, Енуфа, ты и больше никто, – лихорадочно шептал Лаца, покрывая поцелуями её лицо. – Если только ты согласишься, если только ты за меня пойдёшь! – Соглашусь, – он даже не услышал её ответ, а почувствовал, как шевельнулись губы. – Вот умница! – захлопотала сторожиха. – Вот всё и сладилось! Лаца её не слушал. Прижав к себе Енуфу, он мечтал теперь лишь о том, что, может, когда-нибудь окажется по-настоящему достойным этой незлобивой души. И вдруг Енуфа замерла и отпрянула: – Лаца… А сиротинушку моего маленького, Штевушку, не оставишь? Лаца прикусил губу. – Бабушка, бабушка! – просил темноволосый мальчик, глядя на сидевшую на скамье старушку. Он не знал, чего именно просил – чтобы его пожалели, чтобы его взяли на руки, как делала покойная мамочка, чтобы старушка просто на него посмотрела, ведь с тех пор, как вышла мамочка за нового отца, теперь вот тоже умершего в мор, эта старушка ему, Лаце, бабушка… – Баю-баюшки, баюшки-баю… – ворковала старушка, не обращая на него внимания и качая на коленях златокудрого годовалого малыша. – Бабушка… – Бедненький ты наш, сиротинушка ты наш, солнышко моё, – приговаривала она, но глядела только на маленького внучонка. Старший мальчик знал, что он тоже сиротинушка. Но понял он и то, что здесь сочувствия не дождётся. Лучше пойти к дядьке Томасу, его новая жена гораздо добрее бабушки, она и пряничка даст, и приголубит, и о рае Божьем расскажет, куда мама с папой жить отправились! Да и забавно лепечущая первые слова дочка дядьки Томаса нравилась Лаце гораздо больше вредного братца Штефки. – Лаца?.. – потрогала его за руку поникшая Енуфа. – Он совсем не сиротинушка, – подойдя к колыбели и взяв малыша на руки, ответил он. – У него уже есть самая замечательная на свете мать и самая славная и любящая тётушка, – сторожиха попыталась возразить, но что-то, видно, было во взгляде Лацы, что заставило её закрыть рот. – А теперь будет и какой-никакой, но всё же отец. – И ты не против, что его зовут Штевой? – расцвела Енуфа. – Ну и что? Имя не хуже любого другого, – через силу признал Лаца. – И я уж постараюсь, чтобы Штева Клемень вырос в лучшего человека, нежели Лаца Клемень и Штева Бурыйя. – Да как ты себя даже на одну доску с этим проходимцем ставишь, – забурчала тётушка. Енуфа ничего не сказала – она подошла и впервые сама поцеловала новоявленного жениха в губы. Ради этого, подумал Лаца, углубив поцелуй и с наслаждением прикрыв глаза, можно взять на себя заботу хоть о десяти маленьких Штевушках. …Они обвенчались ранней весной, когда ещё только начал сходить снег. Потрясающая весть уже успела, конечно, облететь село, и те, кто ещё недавно с презрением и опаской отворачивались от Лацы, превозносили его до небес. Так, мол, благородно отважился пойти на спасение чести сторожихиной падчерицы, да ещё и усыновить золотоволосого голубоглазого мальчишку, в чьём происхождении никто не сомневался!.. Каролка снова бегала на гулянки одна – Штева Бурыйя стал всеобщим позорищем. Открылись глаза даже у бабушки, которая, как восторженно рассказывали работники, выставила его с мельницы метлой. Кончилось всё тем, что Лаца, получивший пресловутую мельницу, пришёл к брату и сказал, протягивая набитый кошелёк: – Держи. Тут достаточно денег, чтобы начать жизнь в другом месте. – Выгоняете меня совсем? – простонал Штева, уткнувшись носом в стакан пива. – Ничего подобного. Мне так вообще безразлично, живёшь ты у нас или нет. Не хочешь уезжать – пожалуйста. Не сомневаюсь, это очень весело и приятно, когда от тебя уже последние пьянчуги отворачиваются на улице. – Да хоть ты душу не трави, а? И так тошно! – Раз тошно, вот деньги. И не вздумай их прокутить. Я прослежу, чтобы за две недели ты отсюда уехал. Штева встал. Пошатываясь, прошёлся взад-вперёд. Выглянул в окно. Прихлопнул какую-то муху. – А мальчик? – его мутные глаза на миг блеснули. – Будет расти у нас с Енуфкой. «И рад бы я тебе его отдать, да тебе я не то что ребёнка, крысы дохлой не доверю», – мысленно прибавил он. Через десять дней непривычно трезвый Штева молча уехал из села в сопровождении – это было ещё непривычнее – сводного брата. Напоминая себе, что как-никак это существо когда-то любила Енуфа, Лаца помог Штеве найти место подмастерья в Брно и проводил его до лавки нанимателя, чтобы убедиться, что он не свернёт с дороги в кабак. – Я буду писать тебе о сыне, – скрепя сердце пообещал Лаца. «Если ты будешь отвечать. В чём я очень сомневаюсь». …После долгих мучений и ночных кошмаров тётушка покаялась перед Енуфой в том, что едва не убила её сына. Ужаснувшаяся женщина, кажется, всё-таки не очень поверила, что сторожиха действительно могла это сделать: теперь, когда мальчик перестал быть угрозой чести семьи, тётушка относилась к нему намного мягче. Да и Лаца с ней поговорил, напомнив, как она же когда-то заступалась за него, Лацу, перед бабушкой. И он сам, по правде говоря, уже не мог сказать, что терпит этого ребёнка только ради жены. Штевушка приветствовал его улыбкой и весёлым гулением, обожал, когда Лаца тряс для него погремушку, и Лаца как-то раз с удивлением понял, что золотые кудряшки и голубые глазёнки мальчика вызывают в нём не больше отвращения, чем шрам на щеке Енуфы – он попросту их не замечает. Пусть Штевушка уродился в отца! Где он, этот отец? Отвечает на письма одной строчкой, и то когда не уходит в запой. Лаце мальчонка ведь тоже обязан жизнью – кабы не он, лежать бы Штевушке в пруду; так что и он ему отец в некотором роде. Енуфа снова осунулась, её стало часто мутить, и бабушка с тётушкой, улыбаясь и с пониманием переглядываясь, понемногу взяли на себя домашние дела. Лаца был счастлив до безумия – наконец-то появится родное дитя, его кровиночка, плод его любви! Его ещё мучила исподтишка мысль о том, что за восемь месяцев брака милая жена, если не считать обетов при венчании, ни разу не сказала, что она любит его. «Она тебя сразу предупредила, что любви, как к Штеве, у неё к тебе не будет, – укорял он себя. – Ты должен радоваться, что она тебя простила и вышла за тебя замуж. Пусть даже ради доброго имени и Штевушки». А теперь он вдобавок думал, что, быть может, её приблизит к нему их общий ребёнок. Штевушка тем временем учился говорить. Он уже мог отчётливо сказать «мама» и «тётя» (последнее – по убеждению сторожихи; лично Лаца слышал не более чем «фёфя»). Однажды они гуляли втроём у мельничного пруда. Туда захотела пойти Енуфа, Лаца этот пруд с прошлогодней истории по возможности избегал. Усевшись на ствол упавшего дерева, Енуфа подставляла лицо белёсым лучам октябрьского солнца, а Лаца учил Штевушку ходить. Без опоры малыш пока не мог, но, держась за чьи-нибудь руки, очень любил перебирать ножками по земле. Особенно если при этом шуршали опавшие листья. Лаца торжественно провёл его от пруда до колен Енуфы. – Схожу посмотрю, там, кажется, Янко за мукой приехал, – сказал он, когда Штевушка, вроде бы усталый после долгой дороги по листьям, вскарабкался на руки к матери. Но не успел Лаца отойти и на десяток шагов, как его остановил крик: – Папа! Па-апа! Штевушка сучил ножками, всем своим видом показывая, что хочет ещё походить и поворошить листву. Не дожидаясь Лацы, встала сама Енуфа и поставила сына на землю. – Пошли к папе, маленький мой, – лучась радостью, сказала она, и Штевушка, цепляясь за её руки, засмеялся, топая ножками и слушая, как шуршат под ними листья. – Мама, папа, – замахал он в сторону недвижно стоявшего Лацы. – Да, солнышко, это папа, – подтвердила Енуфа. – Идём. Но когда они дошли до него, Штевушка таки действительно устал и сел на ближайший пенёк с донельзя довольным видом, будто это не мать привела его к отцу, а наоборот – он её привёл. Впрочем, Лаца считал, что это недалеко от истины. – Видишь, ты был прав – ты стал ему отцом, – сказала Енуфа, взяв его за руки. – И не каким-никаким, а лучшим отцом, какой только может быть. – Хочется надеяться, что с двумя детьми я всё же улучшусь ещё немного, – неловко пошутил Лаца. «И хочется надеяться, что потом детей будет больше». Но этого он не произнёс. С самой брачной ночи он приходил к жене со скрытой опаской: не откажет ли? Вот и сейчас внутри всё похолодело при мысли, что на одном законном ребёнке – для окончательного закрепления брака – она и остановится. Как он ни старался сдерживать свою страсть, говоря себе, что это отнюдь не самая важная часть любви, всё равно он не мог думать об этом без горечи. – Ах, Лаца, ты всё лучше с каждым днём, хотя лучше уже, кажется, некуда! «Отшутилась… да, скорее всего, она просто отшутилась». – Сегодня пришло письмо от Штевы, – посерьёзнев, продолжила Енуфа. – Обычное? – Какое же ещё. «Получил ваши весточки. Очень рад за сынка». Хоть бы пару слов поменял! Он вообще наши письма читает? – Раз отвечает, значит, хотя бы пару строк просматривает. – Знаешь, а я гляжу на это письмецо и чувствую, что совсем Штефку забыла. Ну не забыла, конечно, но как вспоминаю – вижу просто высокого светловолосого мужчину, да ещё с испитым лицом… Что меня в нём цепляло? Почему я ради него девственностью пожертвовала? Не понимаю. У нас ведь с ним один только раз и был, потом я испугалась и сказала, что до свадьбы больше не согласна… Они присели на камень напротив беспечно ловившего позднюю бабочку Штевушки. Лаца слушал с возраставшим изумлением – о Штеве со времён его отъезда почти не говорили, а о своей с ним связи Енуфа мужу прежде не рассказывала вовсе. – Это произошло в гостевой комнате на мельнице, когда бабушка была в отъезде, а матушка болела. Мне даже тогда вроде бы и приятно было, даже очень, но и странно – да, неплохо, но чтобы с этим, гм, действом так носиться? Я решила, что это совесть меня мучает, вот потом и сказала Штеве: до брака больше ничего. – У вас уже тогда, думаю, пошёл разрыв, – раз Енуфа вдруг разоткровенничалась, ему тоже не стоило ничего скрывать. – А я ничего не знал. Господи, каким я тогда был мерзавцем! Гнил от ревности днями и ночами, только и думал, как бы вам пакость подстроить. Ты же не знаешь – это я положил червей в твой горшочек с розмарином. – Ты? – И драку накануне вербовки устроил, чтобы побольше наших парней носы поразбивали, а в солдаты забрали б Штеву. Лучше бы мне тогда нос разбили, лучше б меня ножом… Енуфа приложила палец к его губам, и он осёкся. – Бедный ты мой! Не спорю, в то время ты и впрямь злобный ходил, но и я виновата – так тебя подначивала да дразнила! Мы ещё до свадьбы простили всё друг другу – не будем это ворошить! – Но, Енуфка, ты ж начала о Штеве… – Я хотела сказать вообще не о том! Понимаешь, даже когда я узнала обо всём, я думала, что моя любовь к нему будет вечной. Хотя бы отголосок этой любви. Остатки любви к человеку, за которого я принимала Штеву… И вот сижу я с этой его записочкой, и мне ясно, что не осталось ничего – ровно ничего! Разве что нечто вроде благодарности за нашего Штевушку. Нашего… Лаца понял, что это так и есть. Штевушка был его сыном в той же мере, что и сыном Енуфы. – Лаца, душа моя, любимый… – её голос вырвал его из очередных размышлений. – Любимый? – повторил он, осознав, что сказала Енуфка. – Конечно! – у неё был настолько поражённый его неведением вид, будто он спросил у неё, сколько будет два плюс два. – Ты никогда мне раньше не говорила, малышка. – Может, не осмеливалась… может, прошлое ещё держало… – тут Енуфа повела плечами и звонко рассмеялась: – Так буду говорить теперь! Лаца, дорогой, я люблю тебя, давно люблю, с каждым днём всё сильнее, я не устаю благодарить Бога за такое счастье для меня и Штевушки! – Енуфка, бесценная моя Енуфка! – он на мгновение обнял её, потом подхватил сидевшего на своём пеньке Штевушку, посадил к себе на колени и обнял уже обоих. И вправду их общий ребёнок приблизил к нему Енуфу – это сделал уже Штевушка, который незаметно стал их общим сыном ещё до рождения кровного первенца Лацы. – Милый, родной мой, – Енуфа взяла его руку и прижалась щекой к ладони. – Кстати, сейчас-то я знаю, что есть, есть смысл с тем самым «действом» так носиться… У Лацы перехватило дыхание: он-то переживал, что, охваченный собственным желанием, причиняет боль жене, а кроткая женщина терпит ради Штевушки. Он с трудом подавил нахлынувшее возбуждение и ограничился тем, что впился поцелуем в губы раскрасневшейся Енуфы, мгновенно подавшейся ему навстречу.***
Табачной лавке грозило полное разорение. Хозяин, грузный, преждевременно сгорбившийся мужчина, уныло сидел за столом, потягивая пиво и тупо глядя на гору счетов. С тех пор, как два месяца назад от него сбежала Габина, даже к её родителям не обратиться. А и им, надо сказать, он задолжал порядочную сумму… – Штефка, иди сюда! – раздался на улице бодрый мальчишечий возглас, и мужчина вздрогнул. Привстал было, но, сообразив, где он и сколько ему лет, ещё более уныло опустился обратно на стул и повернулся к окну. Чернявый мальчишка лет двенадцати прыгал у магазина игрушек напротив табачной лавки. – Штефка! Мужчина ошарашенно посмотрел на подбежавшего наконец второго мальчишку, ровесника первому. Золотистые локоны, блестящие синие глаза, курносый нос… Лавочник ощупал собственное одутловатое лицо и пронзительно всхлипнул. – Глянь, что за солдатики! – продолжал чернявый. – Ух ты! А вон пушечки, посмотри! – А вон генерал! – Леош, а тут же и куклу можно будет для Анки купить! – Точно! Пойду маме скажу! А то Анка обидится, что мы ей одни леденцы привезём. – Почему уж прямо обидится? – Ну смотри. Мы солдатиков купим и будем с ними играть. Руженке и Ленке мама буквари подарит, а они читать их станут. А Анка леденцы за минуту съест и – пшик! – всё. – А и правда! Тогда леденцы давай на всех разделим. – А для Анки куклу. – Ага. Мам! Пап! К мальчикам подошли их родители, при виде которых лавочник едва не рухнул лицом на счета. Худого узколицего темноволосого мужчину и русую женщину со щекой, перечёркнутой шрамом, Штефан Бурыйя узнал бы везде, хотя прошло уже тринадцать лет. В один из запоев он бросил отвечать на письма, которые толком и не читал. Вспомнив, махнул рукой. А теперь он смотрел на бурлившую по ту сторону окошка жизнь, ставшую ему чужой. Енуфа-то, хотя рожала, судя по болтовне мальчишек, пять раз, выглядела удивительно хорошо. И злосчастный шрам был почти не заметен – тонкий стал, почти как волосок. Стройная, румяная, блестящие волосы… Не то что Габина, которая не рожала ни разу, а уже в две Енуфы толщиной была. А Штефка и есть тот самый Штефка, получается. Бурыйя прямо глаза протёр – ну вот такое же лицо он видел, когда лет двадцать назад смотрелся в воду. – Папа, а можно я, когда ты поедешь в Сизые Горки, останусь за старшего на мельнице? – с важным видом спросил мальчик Лацу. Семья уже выходила из лавки игрушек. – Думаю, да. Я сам хотел тебе это поручить. В Горках ты уже бывал, так что туда я возьму Леоша. – Ура! Наконец-то! – закричал чернявый Леош так, что Бурыйя потёр ухо. – Тише, мальчики, народ распугаете, – улыбалась Енуфа. Бурыйю в окне табачной лавки они так и не заметили. Он смахнул все счета на пол, а пиво выплеснул в давно остывшую золу. Может, попробовать хоть помириться с Габиной?