planes

Хосок иногда делает странное. Нет-нет-нет, не надо сейчас крутить пальцем у виска и закатывать глаза. Да, Хосок всегда делает странное, но иногда его поступки просто выходят за его же рамки, вот и получается. Но можно немного перефразировать, конечно. Хосок иногда делает странное-странное. Вот, например, теперь. Хосок выходит из своей спальни в что-то около двух часов ночи, тихонько, что ему так не свойственно, одевается и выходит на улицу. На улице апрель, но это одно название, а так – февраль февралём. Хосок поднимает повыше ворот ветровки, которая, так-то, принадлежит ворчуну Юнги, и наутро он обязательно будет ругаться. Но сейчас Хосоку нет до этого дела, он ёжится и выглядывает из-под надвигающегося на нос капюшона, смотрит по сторонам. Найти круглосуточный, в котором будет то, что ему нужно, оказывается не так-то просто, но Хосок справляется, примерно за час, может, немногим дольше. Радость от покупки затмевает все негативные эмоции, к которым Хосок совершенно непривычен. Хосок прижимает к груди пакет с бумагой, цветными маркерами и скотчем, он несёт их домой, как сокровища, а в груди он несёт огромное горячее сердце, как сгусток пламени, как демон Кальцифер из известного мультика Хаяо Миядзаки. Наверное, стоит лечь спать прямо сейчас, что и говорить о том, что спать стоило всё это время, потому что скоро вставать, а столь незначительные покупки могли бы и подождать. Но Хосок странный, он делает странное и думает странно, поэтому он, раздевшись, проходит мимо общей спальни, наполненной ни с чем не сравнимыми уютными сонными звуками, и топает себе на кухню. На кухне бардак, словно после боевых действий, и Хосок просто освобождает себе место на обеденном столе, просто отодвинув посуду, коробки от еды, чью-то кепку, чей-то планшет и ещё бог знает что. Хосок зажигает лампу только над столом, и раскладывает свои сокровища перед собой. Просто смотрит, внимательно изучает каждый предмет, каждый цветной лист в пачке. А потом принимается за дело. На светло-зелёном листе он пишет тёмно-зелёным маркером: «Ты такое солнышко». Потом перечитывает очень внимательно, понимает, что это не годится, и аккуратно зачёркивает одной чертой. Скрывать ему нечего, и солнышком он считает взаправду, просто начало должно быть не таким. Хосок размышляет немного, покусывая кончик маркера, и снова начинает писать. «Привет! Не знаю, каким по счёту будет это послание, но я пишу его первым, поэтому «привет» тут. Смотри, это Зелёный Самолёт, я сделал его для тебя в четвёртом часу утра, чтобы ты улыбнулся, потому что когда ты улыбаешься, со мной происходит трах-бабах, но от этого я счастлив, как в детстве». Хосок осторожно складывает из записки самолётик, подглядывая в найденную в интернете схему, разглаживает его крылья, и бережно откладывает в сторону. На розовом самолёте появляется красная запись: «Вот я всё смотрю на тебя, и чувствую себя ничтожно маленьким. Может, так только кажется, но твоя жизнь мне видится огромной и яркой, как Диснейленд, а моя собственная на её фоне – старой заброшенной детской площадкой. Я, знаешь, всегда считал себя о-го-го, совсем не слабачком и не занудой, но рядом с тобой я кажусь себе бесцветным. Очень хочется к твоему этому всему прикоснуться, но боязно, знаешь. Словно я могу не справиться». «Ты правда похож на солнце. Тебе все это говорят, я знаю, и я знаю, что ты любишь эти слова, и я повторюсь, прости, в пятом часу утра голова работает совсем плохо. Тем более, что ты скоро проснёшься, а мне ещё столько нужно тебе написать, чтобы ты знал. Ты совсем как солнце, от тебя тепло, вокруг тебя жизнь, к тебе тянет, а без тебя наступает хандра и серость. Ты вот не знаешь, а я всё на тебя смотрю, и думаю, что таких, как ты, больше нет». Это синим маркером на голубом самолёте, у которого отогнуты закрылки и нос перебинтован узорчатым скотчем. «Я рассказал про тебя одному другу, только побоялся назвать имя, впрочем, он не дурак. А ты знаешь, насколько явно всё написано у меня на лице. Я рассказал про тебя другу, он говорит, что ты замечательный, и носить тебя в груди (это он так выдумал, и мне очень нравятся эти слова), это очень хороший выбор. Ты, наверное, захочешь спросить, что именно я рассказал? Что ты невероятно светлый, тёплый и замечательный, что к тебе хочется ужасно, но ты так далеко-далеко, и дело тут не в метрах и километрах, я просто не могу объяснить, почему ты далеко, хотя я могу увидеть тебя хоть прямо вот сейчас. И что я отношусь к тебе огромно, и я ничего от тебя не хочу такого, за что может быть стыдно… Хотя, я поцеловал бы тебя разочек-другой. А то и сто пятьдесят тысяч миллионов раз». Жёлтый самолёт с красными буквами отправляется к своим друзьям ожидать своего самого главного вылета. Так-то Хосок совсем не трус, он не скрывает своих чувств, он готов признаться в любой момент. Он собирает свои самолёты, гладит каждый на прощание, а потом идёт в спальню, и осторожно раскладывает их на цветастом одеяле на верхней койке, как на взлётном поле. Хосок не против признаться, он не скрывает своих чувств и, уже тем более, совершенно не считает их постыдными. Хосок из тех славных ребят, что не делят чувства к другому человеку на «правильные» и «неправильные», на «хорошие» и «плохие». Нежность не имеет полярности, и если она есть, то смысла её сдерживать нет. К тому же, это довольно тяжело. Хосок не скрывает особо, хоть и держится в рамках приличия, просто Чимин не замечает ничего, ничегошеньки совсем. Потому что, и правда, у Чимина огромная какая-то жизнь, совершенно простая на первый взгляд, да и на второй тоже. Но он живёт её так полно и всецело, что очень сложно найти хоть лазеечку, урвать себе хоть капельку внимания, хоть пару-тройку лишних минут в своё пользование. Например, чтобы прикинуть, есть ли шансы. На что? Ну, на взаимность, например. Не то, чтобы это было какой-то великой целью, страстным желанием, но было бы мило. Целоваться с Чимином было бы очень мило. Говорить с ним по вечерам о том, о чём молчат с приятелями. О чём именно, Хосок не знает, и не хочет гадать, он хочет просто попробовать, если повезёт. Но Чимин вечно занят, ужасно занят, у него в голове одни танцы и весёлые шутки, он состоит из танцев, шуток, голода и сна, и это такая круговерть, что впору пристёгивать ремни безопасности. Хосок просто смотрит на всё это со стороны, и осторожно улыбается, потому что Чимин такой Чимин. И даже так, просто со стороны, издалека, - он замечательный. Хосок ложится под своё одеяло, и закрывает глаза. Но скоро звонит будильник, комната наполняется недовольными стонами, зевками и проклятиями, и круговерть жизни захватывает уже всех семерых, а не одного только Чимина, и Хосок подчиняется течению. И только к вечеру, когда усталость берёт своё, когда от дневных нагрузок не остаётся сил на душевные метания, Хосок мелко вздрагивает, потому что Пак Чимин осторожно и, кажется, ненароком, трогает его ухо губами: - Спасибо за самолётики, хён. Они невероятные. И ты невероятный. Я был так счастлив, когда читал их, что чуть не разревелся. Хосок слушает это, а потом улыбается широко и не менее ярко (сам он и не догадывается, что сам тоже солнце, настоящее солнце), и просто кивает. Мол, я рад, малыш, что тебе понравилось моё сердце, мой Кальцифер. Мол, пользуйся, забирай всё. А потом, когда снова ночь, и Хосок снова на кухне делает самолёты, Чимин приходит тихо-тихо, как кот забирается на колени, обнимает за шею, и, кажется, засыпает прямо так. Хосок обнимает его осторожно, пока неумело, и думает, что наутро придётся многое объяснять ребятам. Но он не против, ему скрывать нечего. OWARI