двойная доза

«Ты тут навсегда», — сказали мне, когда я зашел в эту просторную комнату с белыми стенами. Тут всё было белым — пол, потолок, одежда санитаров и небо за окнами. Туман, заполняющий всё вокруг с каждой новой капсулой, был таким же белым, как лицо Сестры. На нем ярким пламенем горели губы, красно-оранжевые. Мы все знали, что это не помада. У этой женщины вместо губ был огонь, но, когда она проходила мимо, мы чувствовали этот неприятный холодок вдоль позвоночника. — Слава? Мирон открывает рот и вытаскивает из-под языка капсулу. Она наполовину красная, наполовину белая. Я снова вспоминаю лицо Сестры. Утром я проглотил свою дозу, но мне всегда мало. — Это глупо. Мои уверенные слова отражаются от белых стен и вылетают в белые окна. — Она тоже так говорит. Она знает, но делает вид, будто бы не замечает. Она все замечает, ведь так? Я переплетаю его пальцы со своими, и капсула перекатывается в мою ладонь. Она слегка влажная от его слюны и липнет к коже. Потом моя рука аккуратно выскальзывает, и я тут же подношу её ко рту и глотаю, чуть не давясь. — Я пойду, — шепчет Мирон. У него огромные круги под глазами и обескровленные бледные губы. Сейчас он подойдет к Сестре и возьмет у нее свою ежедневную пачку сигарет. После нас ждет долгое собрание, где мы опять будем молчать, пока кто-то жалуется на свою жалкую никчемную жизнь. — Стой, — я вцепляюсь в его плечи. — Ты… Я долго смотрю в его голубые глаза, в которых отражается свет белых электрических лампочек. — Ты же знаешь, что скоро все это закончится. Ты отдаешь его мне уже месяц. — И что с того? — Ты правда боишься за свои десны? Ты скоро умрешь от припадка, а трясешься за свои чертовы десны? Будто тебе есть до них дело. Ты не выйдешь отсюда. — Какая к черту разница? Принимаешь, не принимаешь — здесь все одно. В конце концов ты либо в операционной, либо там. Я знаю, о чем он говорит. В то место отводят людей, которые потом выходят обратно, в мир. Вот только они уже не такие, какими были прежде. Через их мозг пропускают электрические разряды, через все их тело. — Туда мы не попадем, — шиплю я. Мирон ежится в моих руках, опуская глаза. — Этот ток давно уже в нас. В позвоночнике. Когда надо, они жмут на кнопку, и мы каждый раз почти умираем. — Кто — «они»? Ты тоже веришь в эти их россказни? Будто бы у Сестры есть туманная машина, и она может управлять временем? Вот только это не правда. Это у тебя в голове, Слава. Я лучше растекусь по полу от припадка, чем у меня будет туман в голове, понятно? Я хочу злобно вгрызться в его кожу, которая давным-давно превратилась в тонкий иссохшийся пергамент. Он не прав, ему тоже дурят мозги. На обеде он упадет на пол, опрокидывая свой поднос, и выгнется дугой. Будет биться головой об белоснежную кафельную плитку с гулким стуком. Я точно знаю, что у него закатятся глаза, и я попытаюсь броситься ему на помощь, но меня оттащит санитар с плоской палочкой, которую он всунет ему в рот, чтоб он не откусил свой чертов язык. Потом его судороги замедлятся, и он будет вздыматься и опадать, пока не обмякнет окончательно — и к нему подойдет Сестра, и она сядет рядом с ним, притворно сочувствующе будет смотреть, как он умирает. Она скажет нам: «Господин Федоров уверял нас, что не нуждается больше в лекарствах», и будет повторять это, как будто убеждая нас в чем-то. Потом придет другой санитар с каталкой и повезет его останки прочь. Я представляю, как бросаюсь на неё, и валю её на пол, и давлю до тех пор, пока она не задохнется. Как по самую рукоятку вбиваю нож в её шею. На белом полу будут блестеть огненно-красные разводы, когда её тело оттащат и выкинут из окна, на радость угольно-черным воронам. Туман исчезнет, рассеется без следа, а к стенам вернется их прежний цвет. Когда безжизненное тело Мирона увозят, я лишь долго смотрю вслед. Сестра мягко кладет руку мне на плечо, и белое марево вновь застилает все перед моими глазами. Я провожу языком по своим гниющим деснам. — Посмотрите, Карелин. Даже если учесть побочные эффекты, не кажется ли вам, что оно лучше, чем это? На её алебастровой коже алеют маленькие капельки, когда вороны приступают к трапезе.