☆
Парнишка этот был спокойным и не особо разговорчивым, звали его Лухан, и Сехуну порой казалось, что обо всех цветах, находящихся в квартире, ему было известно в разы больше, чем о своём сожителе. Он даже точный возраст этого парня не знал: при знакомстве тот его не сообщил, а самому интересоваться было неудобно. Но учился он на два курса старше, а значит, примерно, двадцать один. Общались они редко, но Хань всегда был вежлив и отзывчив, на любую фразу Сехуна отвечал с кроткой улыбкой (и со взглядом, полным отчего-то тёмной, непроглядной печали). Каждое утро Хуна ждал на столе сытный завтрак (яичница улыбалась ему корявым помидорным ртом), а у комнаты лежала аккуратная горка выглаженного белья. Ему было за это жутко неловко, но Лу его успокаивал («всё в порядке, я же глажу свои вещи, почему бы заодно не погладить твои. у тебя на первом курсе совсем не хватает на это времени, а мне нетрудно»). Сехун на самом деле не успевал даже спать, и, когда он, после десятиминутной борьбы с мягкой подушкой и таким тёплым и притягивающим одеялом, наконец, разлеплял глаза, полный раздражения и хронической усталости, единственным, что приводило его в состояние хоть какого-то спокойствия, — была тихая возня его соседа на кухне. Тот шустро перемещался от плиты к столу, а оттуда к подоконникам, чтобы напоить своих друзей в глиняных горшках. Сехун громко шаркал ногами, попросту не в силах оторвать их от пола, кутался в кофту горчичного цвета на три размера больше, потому что окна были распахнуты настежь, и с трудом усаживался на старый стул. Хань торопился прикрыть окна, ставил на стол огромную кружку горячего шоколада и бокал с несколькими веточками мимозы, желал доброго утра и приятного аппетита, а потом уходил к себе, чтобы собраться на учёбу.☆
Добирались до университета они всегда по отдельности: Лухан бросал заботливое «хорошего дня тебе» и скрывался за неприятно скрипящей дверью. Сехун не имел ни малейшего представления, как вообще учится этот человек, но, когда он возвращался с ненавистной ему учёбы, ещё более истощённый, чем утром, тот уже снова суетился на кухне, осторожно гремя тарелками. За ужином они разговаривали. У Ханя даже голос был мягкий, тихий, вливающийся в уши сладким мёдом, и Сехун невольно расслаблялся и позволял себе пожаловаться на неинтересных одногруппников, похвалить вкусную еду и рассказать, в сколько луж он нечаянно наступил по дороге. Лу выдавал какие-то случайные мысли, словно не желая, чтобы у соседа выстраивалось о нём какое-либо подробное представление. Но Сехун внимательно относился к каждому сказанному слову и успел запомнить, что Хань очень хочет себе щенка, потому что «это очень здорово — ощущать под боком его пушистый бок и просыпаться от того, что тебе радостно облизывают лицо», что он не любит громких разговоров, которые «заставляют его съёживаться от дискомфорта», и что всё детство он мечтал научиться играть на пианино, которое постепенно зарастало пылью после смерти его любимой бабушки. Но больше всего Сехун узнавал о цветах, которые благодаря Ханю уже стали его постоянными спутниками. Фиалки, заполнявшие подоконник, означали скромность, появлявшиеся в бокалах веточки мимозы — чуткость и застенчивость, мелисса в горшочках таила в себе взаимопонимание, а васильковый венок, уютно расположившийся на двери, был соткан из верности и простоты. Он читал Ханя по цветам.☆
Когда выдавались особо солнечные дни, Хань немного раскрывался, как и его цветочные друзья, подставляющие лепестки согревающим лучикам, и допоздна сидел с Сехуном в гостиной, с искренним интересом слушал его долгие истории из детства и иногда тихо смеялся («даже не могу представить, как дедушка твоего друга отхлестал тебя веником за ворованные из его сада яблоки»). Однажды, в один из таких дней, он, до невозможности сонный, вдруг сказал о том, что пышная гардения, которая долгое время капризничала, наконец, зацвела этим утром. А потом добавил, что она означает тайное восхищение и любовь, и замолчал. У Сехуна отчего-то вдруг сжалось сердце и в груди тоскливо заныло. Он в момент осознал, что это тёплое существо рядом с ним стало для него чем-то родным. Из резко хлынувшего потока непонятных мыслей его вытащила внезапная тяжесть на плече: Хань уснул и прислонился к нему головой. От его волос цвета тёмной корицы тянулся травяной аромат, и Хун глубоко его вдохнул, пропуская приятную сладость в свои лёгкие. Он очень осторожно, стараясь не тревожить Лухана, поднялся с дивана и укрыл спящий комочек тонким пледом. Уйти в свою комнату он почему-то не смог, а потому решил устроиться в кресле, прекрасно понимая, как наутро всё тело будет ныть. Последними в его мыслях, перед тем, как он погрузился в беспокойный сон, были кремовые цветки гардении, означавшие восхищение и секретные чувства.☆
Экзаменационная пора украла у Сехуна последнее свободное время — он просиживал за учебниками до тёмной ночи. Лухан всё так же готовил ему улыбающуюся яичницу по утрам и менял хрупкие веточки цветов в крохотных букетах, но сам он будто бы изменился. Былое спокойствие растворилось, сменилось непонятной задумчивостью и тоской. Сехун украдкой поглядывал на немного дрожащие руки, на прикушенную нижнюю губу. Парень увядал прямо на глазах, и Хун всем сердцем надеялся, что на него попросту влияют такие же напряжённые экзаменационные времена. Хань вечно его избегал, куда-то торопился, словно хотел оттолкнуть, и совсем не понимал, что уже стал дико родным для человека, разделяющего с ним каждое утро и каждый вечер в одной квартире. Сехун пытался за ним угнаться, но тот, будто ледяной весенний ветер, уносился с огромной скоростью, на прощание застужая по самое сердце.☆
Одним утром Сехун проснулся и осознал, что ему осталось пережить последний тест. Он с радостью пошлёпал босыми ступнями на кухню, отмечая про себя, что даже возня с посудой стала какой-то тихой и печальной. Хань улыбнулся ему, как-то отчаянно и слишком искренне, поставил привычный горячий шоколад рядом с тарелкой и отвернулся к раковине. — Что-то стряслось, Лу ? Ответом была скупая тишина, поэтому Сехун добавил: — Ты не поставил цветов в бокал. Хань заметно напрягся, помолчал секунд пять, а затем развернулся, подошёл к своему соседу и, не издавая ни звука, крепко прижался к его груди. Сехун замер и осторожно, боясь спугнуть этого ребёнка, сжавшегося от дикой тоски, погладил его по спине. Когда Лухан, наконец, отстранился, он только произнёс тёплое «удачи на экзамене» и ушёл к себе в комнату.☆
Мысли о странном утре не давали покоя Хуну, и тот, просидев весь экзамен как на иголках, на удивление быстро всё написал. Выскочив из университета, он направился не домой, а в одно место, о котором думал последние две недели. Деревянная вывеска, давно выгоревшая на солнце, встретила его побледневшими буквами: «приют для собак» . Отовсюду доносился лай, от угрожающе громких звуков до тихого тявканья. Сехун прошёл к столу, за которым сидел паренёк в очках, увлёкшийся какой-то книгой, и окликнул его: — Я звонил вам вчера и договаривался. Парень дёрнулся от неожиданности, а затем широко улыбнулся и, махнув в сторону длинного ряда клеток, пригласил Хуна пройти за собой. На одной из них они остановились. На картонном поддоне пушистым чёрным клубочком свернулся щенок. Заметив посетителей, он вскочил с нагретого места и радостно тявкнул. Сехун засмеялся. — Он чудный, я его возьму.☆
Щенок разместился в его школьной сумке и любопытно глядел по сторонам, высовывая свои лапки, на которые будто были надеты белые носочки. Он казался плюшевой игрушкой, и Сехун улыбался, каждые две минуты проходясь ладонью по мягкой шёрстке и представляя, как обрадуется этому Хань.☆
Квартира встретила их пустотой: Лу, видимо, ушёл в магазин. Скинув поскорее туфли, Сехун прошёл в соседскую комнату, решив спрятать щенка где-нибудь там. Но, как только он толкнул дверь, сердце его противно заныло под рёбрами. Комната была пуста. Одежда, аккуратно сложенная на полках старого шкафа, исчезла, как и стопки учебников и тетрадей со стола. Кровать была аккуратно заправлена, а лёгкие шторы нежно-персикового цвета были плотно закрыты, не пропуская свет. Там словно никто никогда и не жил (только в воздухе стоял еле ощутимый запах травяного шампуня).☆
Сехун на ватных ногах, кажется, абсолютно не державших его на полу, добрался до кухни, прижимая беспокойно ворочающегося и скулящего щенка к своей груди. Сквозь занавески светило яркое солнце, впервые такое ненужное и отвратительное, а на столике стоял бокал с веточкой сирени.☆
На небольшом листочке бумаги рядом аккуратным почерком было выведено: «сирень означает первую любовь».☆
У Сехуна задрожали губы, и он прижался щекой к тёплой чёрной шёрстке. Цветочный мальчишка рассыпался слезами на его щеках.