Мне бы навсегда остаться с тобой хотя бы на одном кадре

— Слав, ты бы заканчивал уже с этим. Заканчивай. Хуйня так делать. Не круто больше. Прекращай. Ден сказал. Ден-то вообще пиздец голова всему, да, Слав? Конечно-конечно, Чейни, конечно, ты же сказал. Тянет плеваться и ругаться, но ты этого, конечно, не делаешь, руками отодвигаешь себя и свое, Денис смотрит страшно, хочешь, чтобы он улыбнулся хотя бы уголком губ — нихуя ты сегодня не получишь, Славочка, хуй без масла, во рту сухо, попить бы, но встать с табурета — импоссибл, блять. Денчик, милый, мысли прочитай, дай воды. Ну дай, дай, блядский хер, раньше же читал — без слов целовал, сигарету протягивал, за руку ловил, хули сейчас не читаешь, в глаза не смотришь, руки не подаешь, еб твою мать, хоть бы помог подняться — по стенке не пойду, не двинусь, пока ты не двинешься, хер тебе, Денис, хер тебе, и не смотри вот так — не смотри, потому что хуй поймешь — я не могу сфокусироваться или ты старательно взгляд отводишь. На секунду забываешь лицо Дениса, полностью из памяти стирается его зрительный образ, и ты откидываешь голову назад, с глухим стуком об тонкую стену, но похуй — не страшно пустой голове. Ты жмуришься, не от боли, просто пытаешься вспомнить самостоятельно, без подсказки, как в детстве шептал учительнице по литературе «Не-не-не, не говорите, я сам», но хуй там — ты руками чувствуешь его волосы, помнишь запах шампуня, слышишь его голос — и не видишь, не видишь, не видишь. Глаза приходиться открыть. Вниз смотришь. Он гладит тебя по коленям, сам на коленях стоит, бормочет что-то, потом за поясницу руками обнимает, а тебе больно пиздец, только не в затылке, а в сердце, как будто он тебе нож под ребро загоняет. — Слав, что ты делаешь, ну что ты делаешь, — не вопрос, ты слышишь, это не вопрос, это не упрек, ты не ебешь, что это, но пытаешься слезть с табурета и тоже на колени встать, потому что не привык быть выше Дена вот так, но он не пускает, голову на бедро положил, не плачет, молчит, и тебе срочно надо что-то сказать, да, сказать же нужно? — Я люблю тебя, — хрипишь еле слышно, но он слышал, точно слышал. Правильно сказал? Улыбается. Молодец, Славочка, герой века. Улыбается и тебя за руку берёт — у тебя она дрожит и вообще на крючковатую лапу похожа, зачем же ты трогаешь такое, Ден, — у него руки теплые, спокойно так становится, он не уходит и не ругается, но лучше бы ругался, не знаешь почему, но ладонь все равно сжимаешь, крепко, как можешь. Молчит, молчит, молчит, молчит, молчит. И ты молчишь. Раньше как было — ты на балконе стоишь, холод пиздец, сигареты три выкуриваешь, но стоишь, ждёшь, боишься пропустить — и когда он к подъезду подходит, орешь ему — «Денис пидор». Смеетесь. Он тебе пизды конечно дает за то, что на балконе так долго простоял. Ворчит, ругается, но потом сзади подходит, руки свои горячие под домашнюю футболку пропускает — «Слав, ты же пневмонию получишь, хотя бы куртку накидывай, когда куришь» — и к себе притягивает, в шею дышит, согревает. Нежно просто пизда, а тебе так горячо, что ты и вправду задумываешься о температуре. А немного позже ещё так было — ты с ним ругался. Ты косячил, ты ругался, ты извинялся. — Не указывай мне! — Слава, так всем лучше будет. — Ты мне, блять, не мать. Сравнение Чейни с матерью — единственное, что вообще могло его вывести. Он смотрит на тебя зло, из кухни уходит — из квартиры, входной дверью хлопает. Но возвращается. Вы миритесь — и он тебе говорит «Я ведь за тебя очень волнуюсь порой». Тебе мама так же говорила, слово в слово. Это ты ему не говоришь, хотя очень хочется, и поэтому он засыпает у тебя на плече. А теперь — все по пизде пошло, а из-за кого, конечно из-за тебя, Славочка, никто больше таким долбоебом пока не стал. Вернулся к старой привычке — просто дружище старый приехал, поделился с браткой, ты бы все Дену объяснил, если бы когда он в дверь трезвонил, ты бы в состоянии встать был. Если бы когда он на тебя орал — ты бы в состоянии очки снять был. Если бы да кабы — так во рту б росли грибы, а у тебя они не там растут, они у тебя в тумбочке лежат, подарррок, только Денис сейчас узнать об этом совсем не рад будет. Прости, Чейни, прости, ну что хочешь сделаю, только посмотри в глаза мне, стяни очки с меня, ну давай отсосу, давай больше ничего употреблять не буду, давай ты мысли мои прочитаешь, потому что вслух — даже губы не шевелятся. Денис поднимается, на секунду около тебя задерживается, рукой по щеке проводит — снимиснимиснимисними — не снимает. Воды набирает, кружку на стол ставит и в коридор выходит. Куртку подбирает с пола, отряхивает, обувается. Не смотрит. Не поворачивается. — Денис, — хрипишь, полумёртвый, лучше бы не полу. — Да, Слав? Он вернётся, он простит, он будет тебя с такой же любовью целовать потом, он для тебя всё сделает, ни разу в тебе не усомнится, тебя до дома на таксе отвозить будет, по руке гладить, по плечу хлопать, Денчик, славный малый, на тукана похож, как же, блять, хуево. И ты молчишь. Он тоже. Потом вздыхает устало: — Ладно, пока. Если что-то совсем плохое будет — позвонишь, договорились? Телефон у тебя в правом кармане. Я… Пока, Слав. Дверь тихо закрывает. Уебан. И ты, и он, все на свете — уебаны. Рукой машешь — кружка на пол падает, всё в керамике, пизда, а кружка — эта любимая Дена была. И тебя крутит, мутит, а ты все равно в коробках от мерча клей-момент находишь, на кухню обратно по стенке ползёшь, и на полу сидишь, пытаешься все восстановить. Выходит криво, ты немножечко плачешь и немножечко смеешься от аллегорий на свою жизнь, приклеиваешься к полу пальцами и отрубаешься. Когда просыпаешься, в одних трусах и под одеялом, ты слышишь, как Чейни плачет.