Ярче тысячи солнц

      Сиэль играет с Лиззи в мореплавателей и придирчиво отбирает себе самую лучшую команду. Всякий знает, что волки — прирожденные корсары, а вовсе не жирафы. Но кузина упрямится, прикипев к пятнистым шкуркам, и с силой вырывает фигурку из руки Сиэля.       А его разум вдруг вспыхивает странно реалистичной картиной того, как Лиззи бежит по траве и, споткнувшись, падает, но, вместо того, чтобы заплакать, заливисто хохочет. Небо над ней малиновое, а в тени деревьев мама Сиэля улыбается и продолжает разговор с отцом.       «Три недели, не позже», — догоняет картину непрошенное знание.       Элизабет устраивает жирафа на борту и заминки Сиэля не замечает. Спустя восемнадцать дней пятый день рождения Лиззи знаменуется чудесным розово-лиловым закатом, а салки в парке кажутся самым правильным завершением праздника. Вдалеке родители степенно пьют чай, изредка наблюдая за ними. Лиззи падает и смеется.       Когда Сиэль наивно интересуется: «может, это все уже было, мама?», ему туманно объясняют понятие «déjà vu» и отпускают играть дальше. Спустя несколько столь же неудачных эпизодов он просто перестает рассказывать о своих видениях.       Они инициируются физическим контактом с другими людьми (или животными, но реже, Сиэль проверял), всегда беззвучны, лаконичны и совершенно непредсказуемы по времени возникновения. Не каждый человек вызывает их и не все из них можно проверить: цветущую липу и сидящую на резной скамье под ней темноволосую девушку он видит в жизни их садовника лет через десять, но почему-то безотчетно верит в свои предсказания.       Когда Сиэль в очередной раз попадает в объятия тетушки Анжелики, оказываясь неловко прижатым к ее раздутому животу, — «Там живет твой братик или сестричка, Сиэль!» — то не чувствует ни тепла, ни мягкости ее рук.       Под закрытыми веками разливаются яркие всполохи: неподвижно лежащая лошадь, грязные разводы в лужах, промокшие насквозь юбки, кровь, бегущая нескончаемым ливнем, и горе.       «Не дольше месяца», — мысль как приговор.       Он пытается предупредить, но его лишают сладкого за «недостойные юного мастера выдумки и дурные мысли». Месяц спустя тетушка превращается в мадам Ред — прекрасную и почерневшую изнутри, как дверцы старого серванта на кухне. Сиэль опасается дотрагиваться до ее руки.       Пламя, облизывающее шерсть уснувшего навсегда Себастьяна, он видит, обнимая пса в начале декабря. «Мой праздник», — понимает с глухой обреченностью. Прикосновения к родителям чисты. Сиэль впервые жалеет, что его дар — или проклятие — столь непостоянен, и слепо надеется: вдруг на этот раз обойдется?       В клетке холодно. Но прикасаться к другим детям сквозь прутья решетки он зарекся после первой же попытки: мертвые глаза, распахнутый в беззвучном крике рот, и снова слишком много алого вокруг.       Иногда он рад, что не способен увидеть свое будущее.       Боль от клейма выжигается на подкорке, кажется, он всегда будет чувствовать ее отголосок, но пустота, вечное, замерзшее ничто в жадных касаниях сектантов приносит мрачное удовлетворение.       «Два часа», — с необъяснимой четкостью осознает Сиэль и растягивает губы в сумасшедшей улыбке.       Тьму, явившуюся на зов — крик, мольбу, плевать, как называть это, — он замечает сразу. Неважно, что она потребует взамен, главное — Сиэль уже знает свой первый приказ.       Но уверенно протянув к ней дрожащую от усталости руку, чтобы скрепить договор, он даже представить не может, что увидит безумное синее небо, каменную ограду, достаточно удобную, чтобы сидеть на ней, босые пятки и руку с черными ногтями, набрасывающую на его макушку широкополую соломенную шляпу. И солнце, солнце, солнце в его собственной улыбке, обращенной…       «Не раньше июня… и, кажется, не раньше следующего тысячелетия».       Свой первый приказ Сиэль вынужден прохрипеть: воздуха отчего-то не хватает.

***

      Бояться демона логично, ожидаемо, да и вообще необходимо.       Сиэлю редко случается касаться его обнаженной кожи — разве что шеи во время заданий, когда демон на руках таскает, да в ванной запястий ненароком, — но каждый чертов раз оборачивается новыми видениями.       Вишневое варенье, переливающиеся бочки́ вишен сквозь стекло банки, толстый слой вишен на отрезе наверняка душистой булки, пальцы, нежно стирающие вишневые капли с его щеки и снова та самая улыбка, что ярче тысячи солнц.       Сиэль больше не умеет улыбаться, а так, кажется, и не умел никогда.       Правда, переживая одну за другой конфронтации с демоном, — подумать только, кого на свою голову вызвать умудрился! — он даже разозлиться толком не может.       Первая же пощечина оборачивается сонным объятием на затопленной рассветным солнцем веранде, и ярость Сиэля тает под светом взаимно-нежных улыбок.       И снова — осень, не раньше третьего тысячелетия.       В таких обстоятельствах бояться демона — бесполезно.       Себастьяна — Сиэль не удержался и не кается — неимоверно бесит его бесстрашие, и демон не особенно успешно это скрывает. Во всяком случае, первые пару лет. А потом явно втягивается и начинает периодически готовить пироги с теми самыми вишнями, и, хотя эпизод со щекой видится Сиэлю где-то в конце девяностых — будущего века, — он понимает, что Рубикон перейден.       Воображение подводит, когда он пытается придумать, как можно дойти до подобных отношений со сверхъестественным существом, но голова Сиэля, мирно покоящаяся на коленях Себастьяна, блаженно прикрытые глаза и рука, ласково перебирающая его пряди, здорово примиряют с неизбежным.       Да и привыкает Сиэль со временем. Даже не застывает, как бывало поначалу, когда дар вдруг показывает его тело посреди золотого песка, знакомые проворные пальцы, тщательно намазывающие спину каким-то кремом, и собственный взгляд из-за плеча — умиротворенный и счастливый.       С такими видениями на скучную человеческую месть даже отвлекаться порой не хочется. Всегда, в любых картинах, связанных с демоном, он нелогично видит свет: их общий, отраженный и преумноженный.       Лишь единственный раз, незадолго до визита к Транси, Сиэль задевает в ванной руку Себастьяна, и его пронзают чуждой моросью мутные серые волны, опустошенный взгляд и тоска столь сильная, что он отшатывается и едва не захлебывается в мыльной пене.       Это произойдет всего через двадцать лет: срок ничтожный для того, кто вознамерился пережить миллениум. Сиэль знает, что это не конец, но видеть Себастьяна потерянным — неожиданно больно.       Мимолетное прикосновение Клода Фаустуса кажется липким даже сквозь перчатки, а бледное, залитое кровью вперемешку со слезами лицо Алоиса, на коленях молящего своего демона о пощаде и любви вызывает у Сиэля брезгливое недоумение. Жаль, что этих данных недостаточно, чтобы предотвратить грядущие события.       Очередную картину от Себастьяна он получает за несколько часов до конца, когда осознает в своем теле не только себя. Тени от свечей на стенах, кружащаяся пара посреди танцевальной залы, сплетенные пальцы и горящие, безмолвно-обнаженные взгляды заставляют наблюдающего вместе с ним Алоиса обиженно заскулить. Он буквально задыхается от несправедливости того, что оба демона «влюблены» в Сиэля, и тому остается лишь пожать плечами.       За чужого дворецкого Сиэль бы в жизни не поручился, а им с Себастьяном до увиденного танго еще минимум полвека разогреваться. Нечему пока завидовать.       Оклемавшись в лодке после непродолжительного утопления, он понимает: стоило увидеть свои черные ногти, чтобы убедиться в причине бессмертия.       А впервые целенаправленное прикосновение к щеке натянувшего маску невозмутимости демона выталкивает его на унылый каменистый берег, продуваемый всеми ветрами, и глаза у промочившего в прибрежных волнах туфли Себастьяна такие же уныло-пустынные.       Срок исполнения этой картины будущего — через три года. Учитывая предыдущее видение с морем, Сиэлю придется набраться терпения минимум на четверть века вперед.       Он не уверен, что сумел бы — впрочем, как и захотел бы вообще? — бороться за них, не зная, кем они с Себастьяном могут стать. Но следующее касание — нечаянное и нежеланное — врывается в разум вихрем багряно-золотых листьев, свинцовыми тучами и прижавшейся друг к другу парой под огромным темно-синим зонтом. И оно вместе с прошлыми видениями о бесконечной нежности, улыбках и свете-солнце-счастье стоит того, чтобы рискнуть.

***

      Ограда из небольших, надежно сцепленных между собой булыжников к середине дня прогревается достаточно, чтобы сидеть на ней было комфортно, чем Сиэль и пользуется, легко подсаживаясь и почти тут же скидывая легкие сандалии.       Себастьян, наблюдая за ним, качает головой, но все-таки подходит ближе и ловким, отработанным движением нахлобучивает на Сиэля шляпу.       — Снова нос обгорит — мазать не буду, — предупреждает он ворчливо, на что Сиэль только фыркает и притягивает его к себе.       Сердце замирает, вызволяя из плена памяти этот предсказанный миг, и Сиэль проживает его наяву: откидывает голову, от чего шляпа повисает на ленте за спиной, обвивает шею Себастьяна руками и улыбается именно так, как подсмотрел когда-то: влюбленно, счастливо, ярче тысячи солнц. Ему отвечают не улыбкой, но не менее откровенным взглядом и ладонями, легко и надежно поддерживающими его спину.       Сиэль больше не видит будущее Себастьяна, но уверен, что оно у них — одно на двоих.