дождь для нас

На улице шёл дождь — мерзкий, моросящий, с повисшей в воздухе влажностью, от которой не спасал ни один зонт. Гром поднял воротник замшевой куртки, надвинул промокшую кепку до самых бровей и сунул руки в карманы, озлобленный на весь мир сразу. На ветке деревца сидел воробей: Игорь случайно пересёкся с ним взглядом (сущее безумие с птицами переглядываться) и запоздало понял, как они похожи. Он сидел под дождём, нахохлившись — и терпеливо мёрз, то ли смирившись с разверзшимися небесными хлябями, то ли наказывая себя невесть за что. Майор качнул головой и пошёл дальше, приподняв плечи. Остановился только у подъезда старой пятиэтажки и начал вспоминать. Метка, охватывающая левое предплечье арабской вязью, жгла постоянно, только в дождь переставая ныть. Игорь даже забыл, каково это — когда не болит. Мужчина поднял лицо к небу, закрывая глаза и стаскивая кепку озябшей рукой. У неё пальцы вечно холодные были — очень похоже на прохладные капли, прикасавшиеся к коже мягко, почти нежно, будто бы она была здесь. Мужчина закусил губу до боли, но не до металлического привкуса на языке — не перебарщивай, Гром, тебя жалеть теперь некому, а самому себя не жаль. Нельзя жалеть того, по чьей вине погибло столько людей. За дверью моею — сплошной погост. Гром сглотнул горький ком в горле, чувствуя, как плечи расслабляются понемногу — мышца за мышцей, уже не прячутся зябко за насквозь промокшей курткой, поменявшей цвет с коричневого на почти чёрный. …Чай крепкий, язык вяжет, в чашку нужно сразу три ложки сахара бросать, тогда бергамот раскрывается совсем иначе, не горчит. По кухне разливается аромат — у окна стоит девушка, держит в руках кружку почти на пол-литра — и улыбается, глядя на улицу. Дождь лижет стекло с обратной стороны, оставляет размытые дорожки, в которых огни фонарей становятся мутным боке. Юля открывает окно, высовывает ладонь наружу, смотрит на капли на белой коже и оборачивается на Игоря. — Закрой, простудишься же, — заботливо качает он головой, отпивая из собственной чашки. — Один раз живём, зануда! — она заливисто смеётся и брызгает в него дождевой водой до тех пор, пока тот с шутливым рычанием не подрывается со стула и не сгребает её в медвежьи объятия.       ж и в ё м Горло стискивает невидимыми пальцами, и Игорь зажмуривается до белых мушек перед глазами, чувствуя, как не отпускает. Никогда, кажется, не отпустит. Когда кажется — креститься надо. Андрей бы точно так сказал. Но одно Игорю не кажется — он совершенно точно может сказать, что ненавидит и обожает дождь за возможность вспоминать. Человеческая память — решето. Воспоминания копятся кипами бумаг, билетами в кино, проездными, дипломами, сувенирами из мест, где ты и не был-то никогда. Гром потерял половину из своей памяти благодаря таблеткам, благодаря собственной безалаберности. Он помнит запахи, голоса, яркие куски мозаики, которая никогда уже не сложится, потому что её больше некому собирать. — Игорь? Гром медленно опускает голову и открывает глаза. Перед ним стоит Дубин — и Игорь как-то резко и горько осознаёт, что он уже не тот пугливый стажёр, которым попал к нему в попечение. Это взрослый мужчина в костюме, очках в острой оправе, весь в углах, острый, жёсткий — прикоснёшься-порежешься, обожжёшься. Терпкий. Как тот чёртов чай. А сам Игорь за пару месяцев постарел на десяток лет, оброс и совершенно точно почти умер. Жаль, что почти. Дима стоит под чёрным зонтом, смотрит строго. — Зачем ты мокнешь? Простудишься же, — в голосе мягкий укор. Гром расплывается в кривой улыбке, чувствуя, как в груди медленно-медленно и чертовски неуверенно теплеет. Игорь хрипло смеётся, а потом выдаёт тихо, но уверенный, что Дубин его услышит. — Один раз живём, зануда.