Точка соприкосновения

— Тони, Тони... — Роджерс, убери свои руки, если не хочешь, чтобы я их оборвал. — Ему может быть больно? — Естественно, ему может быть больно! Он, если ты не заметил, был практически убит! Голоса... Эти голоса рядом. Виноватый и недовольный. Ругаются. Ругают. Тянут на поверхность из прохладной, уютной темноты. Кто такой Тони, которому больно? Что это такое — больно? Значения ускользают, как золотые рыбки в пруду. Кажется, вот они, только протяни руку, но нет, проскользнули между пальцами, как не бывало, сбились в стайку в стороне, крутят ажурными хвостами... Кстати, а что это такое — рука? Интересно, у него есть эта самая «рука» и «пальцы»? Он обязательно подумает об этом. Только немного отдохнет... *** — Тони, Тони, ты слышишь меня? — Роджерс, что из того о чем мы говорили накануне особенно не понятно для твоего замшелого мозга? Тони в коме. Это самое близкое определение его теперешнего состояния. Ничего не видит, ничего не слышит. И я не позволю его трогать, пока не буду уверен, что это безопасно для Тони и не сделает ему хуже. — голос усталый и недовольный. Сердитый. На него? Он знает о том, что виноват. Всегда. Наверняка и в том, что случилось с этим самым Тони тоже. — И меня не волнуют твои угрызения совести, или чем ты там хочешь поделиться с ним. Ты — чертов эгоист, и все твои друзья ничуть не лучше! — Виктор... Не надо... — Извини Стивен, — тот кого назвали Виктором тяжело вздыхает, пытаясь успокоиться, - я не должен был на тебя кричать, но тебе и вправду сейчас лучше уйти. — Нет. — Стивен. — Виктор. — Черт с тобой, Роджерс. Сиди. Но молча! *** Тишина, благословенная тишина в которой не надо думать что сказать и что ответить, особенно когда слова — только набор звуков, а смысл — за тысячи световых лет. И лишь присутствие того, которого назвали Стивом (не Стивен, нет, именно Стив) согревает и морозит, заставляет держаться здесь и сейчас и толкает уйти навсегда. Разве может одно живое существо вызывать столько противоречий? А потом он чувствует. Чувствует, как к нему прикасаются: осторожно, словно боясь повредить, словно он — что-то очень хрупкое и невесомое, готовое растаять без следа, если нажим станет хоть на гран сильнее. Касания нежные, бережные. Извиняющиеся. Это невыносимо, что тот которого зовут Стив, чувствует себя виноватым. Это неправильно. Он знает это. Непонятно откуда. Может это просыпается память? Он тянется, тянется, тянется к прикосновению, показать, доказать, что можно сильнее, можно и нужно, но прорваться навстречу никак не выходит, словно темнота и тишина, минуту назад еще бывшие союзниками и защитниками, становятся врагами, тюремщиками, держат, не отпуская от себя. А потом — как гром среди ясного неба (Гром — звуковое явление в атмосфере, сопровождающее разряд молнии. Небо — пространство над поверхностью Земли или любого другого астрономического объекта. Ясное небо — синие глаза Стива. Гром среди ясного неба — гнев Капитана. Кто такой — Капитан?) - мягко, влажно, тепло. Поцелуй. Слово поднимается из глубины, как якорь, удерживавший хрупкое равновесие, и то, что идет следом, сносит тишину и темноту без следа. Яркий свет режет по глазам (у него есть глаза!), мучительная судорога прошивает все тело (у его есть тело!), и боль такая, что сердце (у него есть сердце?) готово разорваться снова. Кажется, он кричит. Или хрипит едва слышно. Не важно, он может издавать звуки! Наверное раньше он слишком любил издавать звуки, раз радость от такого простого открытия перевешивает ту муку, что корежит сию минуту все нервные окончания. — Что ты сделал? Что ты сделал?! — кажется тот, кого зовут Виктор, вернулся. Боль, по-видимому испугавшись его, медленно уходит, позволяя вздохнуть раз, другой, третий. Как же, оказывается, это здорово — дышать. Ничуть не хуже, чем издавать звуки. — Ничего. — Ничего? Ничего?! — Просто поцеловал. — Поце... Что? — Поцеловал. В лоб. Виктор смеется. Может это действительно смешно? Поцелуй? Он пока не понимает. Он слишком многое забыл. Себя — в первую очередь. Но даже если бы он и захотел: дышать и смеяться одновременно пока что не под силу. Дышать как-то не особо выходит. — Тони, открой глаза, пожалуйста. — Виктор уже не смеется, но голос у него слегка подрагивает когда он наклоняется к нему. — Тони. — поцелуй. — Открой, — поцелуй. — Глаза, — поцелуй. — Пожалуйста, — поцелуй. Тони — это он? *** Память не хочет возвращаться. Он целыми днями проводит в библиотеке, пытаясь докопаться, понять — кто он? Имя, которым называют его Стив и Виктор, кажется каким-то куцым, не полным, но вопросы сидят в глотке и не желают вылезать наружу. Почему-то кажется очень важным найти все ответы самому. Тем более, что интуиция просто кричит, что ни Стив, ни Виктор не скажут правды. Отговорятся тем, что он еще слишком слаб, и надо подождать. Он не слаб. Его уже не качает из стороны в сторону, и он вполне способен сам позаботиться о себе. Всегда был способен, так? Нет, судя по тому, как эти двое кудахчут над ним. Один он только тут, в уютной тишине книжных стен. И то нет уверенности. Когда позавчера он встал слишком резко, и мир попытался сделать кувырок, опрокинув в омут боли, так что пришлось схватиться за стеллаж и, кажется, его содержимое посыпалось на пол, Виктор моментально оказался рядом и после уже не отходил до вечера, пока не появился Стив, и уже вдвоем они запихали его в кровать. И улеглись рядом. Оба. Он не противился. Странным образом становилось легче дышать, когда хотя бы один из них был около него. Если вдвоем — боль, продолжавшая периодически терзать его, исчезала без следа. Ему нравилось то, что происходило между ними в спальне. Видимо раньше, до того, как все забыть, он был тем еще... плейбоем. Нет, то что было сейчас случилось далеко не в первую их совместную ночь и даже не во вторую. Но Стив был таким большим и горячим, а Виктор... черт, штуки, которые он мог вытворять своим языком были просто сумасшедшими, и они никогда не трогали друг друга, иногда случайно задевали и тут же отдергивали руки, словно обжегшись, так что он, Тони, был между ними как мост, точка соприкосновения и самое меньшее, что мог им дать, за все, что делали для него — это быть с ними. Вот и сегодня неожиданно вернувшийся Стив вторгся в тихие вечерние планы. Вытащил книгу из рук (подумать только, «Спящая красавица» это, оказывается, вполне себе жизнеспособный персонаж, а не идиома, теперь понятно отчего у Виктора чуть не случилась истерика тогда), притянул, прижал к себе, позволил вдохнуть прибитые душем, но еще не окончательно выветрившиеся запахи боя, дурманившие почище любых афродизиаков, поцеловал глубоко, требовательно, и Тони сам скользнул ладонями под резинку штанов, ощупать, огладить, убедиться что все то идеальное, что само просится в ладонь и на язык, на месте и функционирует как положено. Стив-младший не подвел, встал по стойке смирно, пачкая пальцы предэякулянтом, и Тони не выдержал, вытащил ладонь и лизнул, прикрыв глаза, перекатил на языке, чувствуя, как ладони Роджерса до боли сжимают его ягодицы, и это была правильная, желанная боль, не та, что приходила под утро и размывала, расшвыривала воспоминания в клочья, оставляя только тягучую опустошенность и тоску. Хотелось упасть на колени перед этим совершенством, стянуть ненужную тряпку вниз и взять так, чтобы Стив только и мог что скулить и подаваться бедрами вперед, но крепкие руки обвили сзади, не позволяя рухнуть вниз, и Тони, обернувшись, позволил Виктору слизать вкус Роджерса со своих губ. Стив недовольно зарычал, потянулся вперед, впился поцелуями-укусами в шею и да, это было то что надо, так как надо, губы, руки, губы, одежда в сторону, танго на троих, кадена* и калесита*, а после быстрой корриды* — матрас их общей кровати и прохлада смазки между ягодиц, тяжелые яички Стива в руке и горячая влага стенок его ануса, головка члена Виктора, распирающая нутро и язык Стива во рту у Тони. И обжигающее, испепеляющее удовольствие, к которому невозможно привыкнуть, но на которое так легко подсесть. Танго милонгеро*. Он проснулся посреди ночи неожиданно, толчком. Тихо выбрался из кровати, постоял немного рассматривая двоих, откатившихся к противоположным краям мужчин, пытаясь запомнить их такими, мирными, но не смирившимися. Спокойными, но не успокоившимися. Хотелось остаться с ними навсегда, но... Он шел уверенно, ни на секунду не задерживаясь, прекрасно зная, что времени у него всего ничего, а, возможно, нет совсем. В кабинете у Виктора было темно и холодно. Только витрина у противоположной стены светилась золотым с проблеском алого. Железный Человек ждал его. — Энтони Эдвард Старк. — и собственный голос показался чужим и безжизненным, когда он произносил свое имя. Имя-пароль. — С возвращением, босс. — в интонациях Пятницы плохо скрываемая радость. — Привет, придурок! — он сам, вернее его электронная проекция встала рядом. — Долго же ты вспоминал. Жалеешь? Словно он может уйти и как ни в чем не бывало вернуться в их общую кровать. Словно все что было — настоящее. Словно он был живым все это время. Словно любовь, верность, дружба все еще что-то значат для него. — Нет. Броня привычно обнимает его со всех сторон, но отчего, черт возьми, так хочется почувствовать не холодный сплав, а чьи-то руки? — Погнали. Курс — Нью-Йорк. *** Они сидели каждый на своей стороне, и если протянуть руку на середину кровати, можно почувствовать еще не до конца ушедшее тепло и представить, что Тони сейчас вернется. — Он вспомнил. — Сказал Капитан Очевидность. — Зачем ты позволил? Он теперь никогда не вернется... — как хочется рассмеяться в ответ, и закричать, и ударить и обнять — и это все сразу, он уже скучает, они уже скучают, а ведь еще получаса не прошло... Но... Все идет так как надо, и Роджерсу ли этого не знать? — Напротив, Стив, он только что вернулся.