Я говорю за себя

- Послушай, Жан, я правда думаю, что ты можешь быть настоящим лидером, - Марко расположился поудобнее, точно готовясь к длинному разговору. Они пришли сюда заправиться газом, но раз уж улучился шанс остаться наедине, почему им не воспользоваться? - Ведь ты понимаешь страхи других и способен принимать верные решения. Пускай ты не сильный и не смелый человек. Жан, - Марко смутился от того, что настолько упиваясь произносит его имя, - ты настоящий. И я готов пожертвовать сердцем ради тебя. Ботт выжидающе смотрел на товарища, ждал реакции. В этой дурацкой спешке так сложно произносить полные смысла слова. Его голос дрожал, когда пришлось произносить последнюю фразу. Пришлось. Потому что он боялся быть непонятым. И кажется он стал счастлив на мгновение. Кирштейн даже несколько опешил от таких откровений. Воздух уже начинал мерцать, соприкасаясь с ореолом свечения Марко. Тот явно был доволен, что наконец разоблачился и теперь может в отрытую выражать все свои эмоции относительно предмета своих неоднозначных интересов. Жан, как и многие люди, не готовый к подобной ответственности, к тяжкому бремени благоговения в чужих глазах​, тяжело вздохнул. - Марко... Я не тот, кто ты думаешь, - вдруг он понял, что сейчас откровенность достигнет того предела, когда сказанное либо сплотит еще сильнее, либо разрушит и вековые стены. - Я просто трус, который хочет легкой и сытой жизни во внутренних стенах. Но я не хочу разочаровывать ни тебя, ни кого другого. Лицо Марко выражало растерянность. У него и в мыслях не было, что его слова, которые должны были поддержать неуверенного в своих силах товарища, возымеют обратный эффект и вызовут возмущение. Он ведь и не думал льстить, сказал, что чувствует с того самого дня, как Жан дал понять, что всегда намерен говорить лишь то, что думает. Радость потухла на лице Марко, призвав тоскливый взгляд голодной и преданной собачонки. - Ну вот, уже, - пробормотал Жан. - Прости, я не хотел тебя обидеть. Забудь обо мне, кто знает, возможно, сейчас меня сожрет титан. Я не стою твоей веры и уж тем более твоего сердца. Жан спрыгнул со стола и собрался уходить, но Ботт продолжил: - Тебе настолько неприятно слышать это от меня, поэтому сбегаешь? Что? О чем он? Жан обернулся, и поток света из окна размыл его очертания в глазах Марко. Неужели паренек совсем другое имел в виду?... Эти наивные крупные веснушки, сумасшедшим созвездием расположившиеся на нежных щеках и такая детская стрижка. Разве может он говорить о большем, чем просто о лидерских способностях Кирштейна? Жан прикрыл глаза, слезящиеся от солнца, и поспешил ответить. Он с сожалением смотрел на разбитого товарища, боясь, что тот сейчас уйдет прочь. И его голос звучал виновато: - Я должен был услышать не то, что услышал? Марко вздрогнул. Он молчал некоторое время. Жар опалил спину, и на лбу выступила испарина. Кадет отодвинулся подальше от солнечных лучей, ощущая себя полным идиотом, вздумавшим сознаться в... а в чем? Ведь и это до конца не было ясно. Были яркие эмоции, было желание прижиматься ночами к плечу и говорить о спасении человечества, была даже мечта. Безумная и неисполнимая мечта - поцеловать в губы. Поцеловать и тут же отпрянуть, исчезнуть. Рассыпаться в сухом воздухе, пропитанном адским, готовым вот-вот воспламениться, страхом, стать порохом для него. Чтобы больше никто и никогда не побудил в нем это чувство. Жан, обеспокоенный состоянием, схожим с помешательством, друга подошел поближе и заглянул под прикрытие ресницы. Ничего особенного не было в этих глазах, но они были порядком больше и темнее, чем его собственные. Жан положил руку на плечо Марко, и тогда тот поднял голову и, глядя прямо перед собой, сказал: - Не знаю, кто и что думает о тебе. Я же говорю за себя и предлагаю тебе сердце, и поэтому пойду за тобой, Жан, - Марко положил свою руку на руку друга и, осторожно погладив, отнял от своего плеча и прижал ее к тому месту, где располагается сердце. Жан смотрел на свою руку, лежащую на часто бьющемся сердце Марко, и у него по лицу и телу бежали мурашки. За окном гибли их товарищи, навсегда уходили из жизни вместе со всевозможными воспоминаниями о ней, и это не казалось горем сейчас, в этот иррациональный миг, остановивший время в старом газохранилище. Все вдруг обрело смысл: и кровь и ужас, и смерть и хаус. И тепло. Оно разлилось по каждому кварталу, нагрело все водоемы, огромным скопищем энергии пронеслось сквозь две оставшиеся стены, через страдания и страх мирных жителей и осветило путь этих двоих, навеки счастливых и опьяненных моментом, обязавшихся хранить любовь всего человечества в своих сердцах. - Значит теперь ты навсегда останешься со мной, Марко. *** Через пару часов Жан Кирштейн, кадет 104 набора нашел своего сокурсника Марко Ботта мертвым и лишенным половины как головы, так и тела. Свидетелей его смерти не было. Он никому не сказал ни слова о том, какой разговор состоялся в газохранилище, как и Жан не сказал, что произошло между ними. За какие-то минуты Жан приобрел веру в себя и во что-то вечное, бессмертное. Он долго смотрел на то, что осталось от детского лица Марко, и поцеловал в уголок губ, а затем прижался вплотную к половине безжизненных лепестков, плача о том, что не сделал этого, когда они были полноценны. Люди вокруг говорили много слов, каждый думал, что утрата для него невосполнима. А Жан, знал, что теперь, теперь он ничего не потеряет. - Помни, что я сказал в газохранилище, - прошептал Жан, наблюдая как огонь становится последним пристанищем погибших в схватке за Трост.