дотла.

      « Никогда не стоит делать шаг вперед, если там находится обрыв, который ведет в бездну, в абсолютную пустоту. Не стоит этого делать, как бы вас не манила та тьма, что снизу простирает к вам руки и шепчет о том, что все будет прекрасно. Запомните: не будет ничего. Совсем. Только дыра в груди и шрам в напоминание о том, что когда-то там было сердце. Сердце, которое могло любить».       Ванька обхватывает руками колени и глубоко выдыхает. На улице холодно, а потому изо рта вырывается пар, который отчетливо видно даже на фоне серого, «пустого» неба. Который день над Буяном идет дождь, причем, ладно бы ливень, но ведь нет! Обычный, скучный, слегка моросящий дождик – в такую погоду совсем не хочется не то, что гулять, даже дышать и просыпаться нет желания.       Впрочем, у Ваньки и так нет желания этого делать вне зависимости от погоды.       Руки не согреваются совсем, а ног он не чувствует уже минут семь как. Будь здесь небезызвестный некромаг, точно бы подметил про то, что у Валялкина есть склонность к мазохизму. Подметил бы, а Ванька бы кивнул, сказав: «Конечно, есть. Какой же человек без склонности к мазохизму станет страдать от чувств к тебе»? А потом – все. Кромешная пустота, неясные образы, и только невыносимое отчаяние ужасно четкое.       Оно ему надо? И так тошно.       Поэтому-то и молчит.       Валялкин не дурак, как многие думают. Он многое видит в людях, в их поступках и поведении. Например, он видит, что Глеб горит огнем страсти, когда рядом появляется Таня, а Гроттер в свою очередь немного смущается и раздражается от его откровенного поведения. Но ясно же видно, что ей это льстит. И по закону жанра Ванька должен ревновать Таню всеми правдами и неправдами, грозиться набить Бейбарсову морду, мычать по ночам в подушку и сбивать кулаки о стены от бессилия. Должен, но не хочет: не в его это характере.       Тем более, если он и будет ревновать, то точно не Таню.       Когда все так круто поменялось? Когда чувства к рыжей красавице стали расплывчатыми, неяркими, оставив после себя лишь приятный пряный аромат их взаимной прошлой любви? Почему сейчас сердце не пускается вскачь при виде ее улыбки, или когда она обхватывает своими тонкими ручками его тело, прижимаясь и пряча на его груди свое лицо?       Ванька перегорел, словно фитиль свечи, который использовали непозволительно долго; он пытался, старался стать лучше, подстроиться под Таню, быть для нее не только опорой, но и целым миром. Она принимала это как должное, пока в один день Валялкин не устал, не погас, оставив в прошлом все тепло и заботу, став словно равнодушным затвердевшим воском.       Таким он и оставался, пока в один из дней Глеб не спросил какую-то несуразицу насчет Тани, а Ванька по инерции не вспылил; завязалась потасовка, в которой Бейбарсов легко уложил Валялкина на лопатки.       И тогда, лежа на холодной и мокрой от дождя траве, глядя в темные, внимательные глаза напротив, ощущая своей грудью биение сердца Глеба, ловя почти что губами чужое дыхание, Ванька почувствовал, что фитиль снова горит. Горит из последних сил, с болью, с отчаянием, но горит, живет, кричит о себе!       Это была не надежда, а приговор о смерти. Не совсем в том смысле, что Валялкин готов отбросить коньки и с чистой совестью лечь в гроб, нет. Это был приговор смерти для его чувств, для его когда-то чистого, светлого, полного радостью, сердца. Любовь к Глебу, к некромагу, который уже никогда не посмотрит в его сторону, обязательно скоро сожжет его дотла.       Но, знаете что?       Плевать.       Плевать, потому что так он хотя бы чувствует себя живым. Пусть больно, пусть неприятно, тяжело и порой невыносимо, но ему это так необходимо!        И слова не было о том, чтобы признаться. Ради чего? Нет, уж точно не стоит. Он будет хранить все эти эмоции, возможно, последние настолько яркие в его жизни, в своем сердце, глубоко-глубоко под замком.       И если он сгорит дотла от любви к Глебу, и только к нему одному, то Ванька даже не против.