Похороненная гордость

Я не могу справиться с этим — Видеть тебя в объятьях другого. ©

Сегодня интереснее обычного: размахивает руками, рьяно объясняет заплетающимся пьяным языком. Что, босс задержал? А засос на шее просто раздражение от новой рубашки? Я верю, милый. Что, почему я такой недовольный? Просто раздражение от его постоянного пиздежа. Слова даже не воспринимаются — мне давно плевать, что он говорит. Зачем пытаться вникнуть в невнятную речь, если половина из нее окажется обычной ложью? Более правдивы его руки, что прямо сейчас лезут под домашнюю майку, сминают ее, задирают откровенно вверх, обдавая мою теплую кожу стаей мурашек. Он наверняка думает, что каждая из них от сильного возбуждения и его умелого шепота на мое ухо. На деле, ежусь от отвратительного осознания, что пару часов назад эти руки лапали кого-то другого. Кого-то другого с хуевым вкусом на духи — приторный и едкий запах забивается под кожу, скребется там противным жуком, не давая забыться ни на секунду. — Знаешь, — начинает он недовольно, на пару секунд отрываясь от моего уха, покрасневшего и влажного, — мне не очень нравится возбуждать бревно, — это он так «аккуратно» намекает на мое бездействие. И совести ведь хватает пидору, чтобы такое ляпнуть. Еще и меня виновным выставляет — злость першит в глотке с новой силой. Взгляд на него поднимаю, намереваясь прожечь до самой души — бесполезно только, ведь у этой твари нет души. Есть только желание всунуть в каждого и каждую встречную свой детородный. Благо, хоть додумывается презервативами пользоваться. Не даром же у него в кабинете их дохуя и больше. Ни одного просроченного. Пополняет запас, падла, — кончаются быстро. — Знаешь, — подаю голос, стараясь не сорваться на злобное шипение, — мне не очень нравиться возбуждаться от бухущего в край обмудка. Фыркает недовольно, но не обижается. Просто быстрыми поцелуями переходит на шею, рвано касается ее, не оставляя следов. Никогда не позволяет себе наставить мне засосов или синяков, хотя я знаю, как он это любит. Секретарша вон после ночи с ним ходила в водолазке еще пару дней, а мой друг — бывший, к слову, друг — светил синяками по всему телу. — Маленький мой, — шепчет уже разборчиво, будто полностью осознает, что сейчас пиздит. И руки мои сжимаются на его плечах, точно сейчас оторвут кусок плоти — настолько эти слова режут по ушам, по внутренностям, что те вмиг скручиваются в тугой давящий клубок. А я глаза бессильно прикрываю, шепчу на выдохе: — Блядь… Не междометие, а обращение. Обращение к этому шлюховатому идиоту, чьи губы ласково целуют. Врезать бы по лицу смазливому, убить жестоко, как много раз воображал в одиночестве, когда он «задерживался на работе». Убить на потеху всем его бывшим, кому он тоже изменил, кого предал, кому сделал больно. После застолье с ними устроить, забухать откровенно, чтобы ему, суке такой, было завидно, чтобы слюной на том свете захлебывался. Вместо этого кусаю его и тихо стону в поцелуй. Слабак. Придурок. Тряпка. «Размазня» широкими буквами на лбу. Размазня, что не может уйти от гуляющего парня, ведь до дрожащих рук любит его, что готова терпеть все. Готова и терпит моральные прелюдии с собственной душой. Он никогда не причиняет мне физическую боль — это было бы слишком просто. Лучше будет по мелким кусочкам отрывать все еще дрожащую и дышащую остатками жизни плоть, чтобы с интересом наблюдать, как она медленно издыхает. Издыхает под напором его нежности и противоречивых поступков. Издыхает и надеется когда-нибудь его изменить. Жаль только, что с каждым оторванным кусочком — изменой — надежда закапывает сама себя. Заживо хоронит себя, его пропавшую совесть и мое ускользнувшее чувство собственного достоинства. Говорят, что жалкие люди должны держаться вместе, — мы стоим друг друга.