Этот человек может всё, что хочет. Наше счастье, что он не так уж и много хочет.
Иэясу Токугава о Куроде Канбэе, в пересказе Антрекота
Цзинъянь заставлял себя сидеть неподвижно. Не слишком помогало. Он знал за собой эту привычку: стоило ему переволноваться, и он принимался бесконечно расхаживать взад-вперёд. Цзинъянь наматывал круги, когда они с Мэй Чансу ждали новостей о спасении или окончательной гибели схваченного Управлением Сюаньцзин Вэй Чжэна. И бесцельно бродил по собственной приёмной часами, когда Ле Чжаньин принёс ему весть о задержании самого Мэй Чансу и заключении его в темницы Управления. Человек, который сейчас сидел напротив, сохранял неподвижность без видимых усилий. Отчего же Цзинъяню казалось, что перед ним мечется, не в силах совладать с раздражением, беспокойная стихия? Когда Цзинъянь пришёл сюда четверть часа назад, попросту перемахнув через стену и мимоходом пожалев о засыпанном тайном ходе, хозяин дома отчитывал Чжэнь Пина за то, что тот допустил до него, находящегося в беспамятстве, господина Линь Чэня. Доверенный слуга и первоклассный мечник, бывший десятник армии Чиянь, не имеющий другой семьи, кроме рода Линь, стоял на коленях, уткнувшись лбом в пол. Цзинъянь успел услышать достаточно, прежде чем был замечен. Линь Шу бил голосом, как кнутом. Когда он закончил, Чжэнь Пин вышел дрожа и едва не заливаясь слезами. Но это был Линь Шу, Линь Шу в одном из худших проявлений своего характера, который прежде уже назначил бы наказание или распустил руки, а после шпынял и донимал нерадивого подчинённого с месяц, пока промашка не забылась бы. За годы немочи, видимо, он приучился обходиться только словами и сделался снисходительней, но это не значило, что Линь Шу перестал быть тяжёл на руку. Пускай и на новый лад. Линь Шу. До сих пор Цзинъянь даже мысленно опасался произносить это лишний раз. Как будто, облечённое в слова, чудо, вернувшее ему сяо Шу, превратилось бы в пустышку. Он не стеснялся проливать слёзы, когда думал, что потерял его навсегда — а обретя снова, был с ним едва ли не холоден. И встречал ответный холод. Слишком страшно было нарушить хрупкое равновесие, когда любое слово обернулось бы болью для обоих. Они заново сблизились только перед пересмотром дела армии Чиянь — а после границы Великой Лян вдруг загорелись все разом... — Молодой господин Архива Ланъя совершил для тебя невозможное, — сказал Цзинъянь вслух. Он не стал добавлять «но...», потому что Мэй Чансу — сяо Шу! — взвился мгновенно. — Линь Чэнь совершил преступление, — ну что же, Цзинъяню предстояло привыкнуть к тому, что теперь «взвился» в его исполнении означало ставший чуть более жёстким изгиб губ и гневную дрожь в тут же спрятавшихся в длинном рукаве пальцах. — Ни один настоящий лекарь не возьмётся за такое. Его отец вряд ли обрадуется, и его наследные права в отношении Архива теперь под вопросом. Прежде Линь Шу уже сорвал бы на ком-нибудь злость или пошёл на стрельбище либо тренировочную площадку. Мэй Чансу был невозмутим и закрыт. Но это за ним Цизнъянь наблюдал два последних года, не сводя глаз, сам иногда не понимая, сколь напряжённо и велико это внимание. Его настроения учился распознавать — отвергая даже мысленно суть собственного интереса, не позволяя себе задуматься и испугаться. И научился видеть бреши в образцовой маске чужой сдержанности. — То, что он сделал, делать было нельзя. Или ваше императорское величество полагает, что если бы способ был прост, его бы не стали применять давным-давно? Чтобы изготовить лекарство, Линь Чэнь использовал полнокровную жизнь другого человека. Отданную добровольно. Одну, не десять. И обошёлся без согласия пациента. Воистину, Линь Чэнь был великим лекарем... Это осталось не произнесённым, но Цзинъянь не был дураком. Он ничего не сказал, но подумал, что никакие соображения добродетели никогда не останавливали обладающих властью и могуществом, когда речь заходила об их удобстве и благополучии. Не то что о жизни. А найти человека, готового отдаться на муки и смерть — как Линь Шу сказал, добровольно, — было не труднее, чем купить породистую лошадь или подобрать подходящий дом в столице. Щедрое вознаграждение для семьи, возвращение долга, не говоря уж о естественной верности слуги господину — мало ли причин, чтобы согласиться на сделку? — И поэтому он покинул Цзиньлин, едва ты оправился, — медленно сказал Цзинъянь. — Он сумел не просто привести в равновесие твои жизненные силы, усмирив яд Огня-Стужи, но и отчасти вернуть утраченное. Но ты не благодарен, не удивлён, даже не испуган. Ты в ярости, так? — Он почувствовал нечто вроде озарения. — Линь Чэнь спас тебе жизнь, а ты в бешенстве оттого, что он нарушил твои планы и испортил красивый расклад. Тени от свечи метнулись по стене. Рассеянный, дрожащий круг света едва очерчивал предметы обстановки, низкий столик, циновки, на которых они сидели. Позаброшенная «тайная комната» в резиденции Су Чжэ, старый дом и старое имя, сползающие с Линь Шу, как отмершая кожа со змеиного тела. Но именно сюда он забился, едва очнувшись в поместье князей Му — две ночи назад, сбежав едва ли не тайком, как вор — и тотчас заперся в нём. Крылья узкого носа дрогнули. — Если бы я не уехал, боюсь, я наговорил бы и сделал лишнего, — неохотно сказал Линь Шу. Кривовато улыбнулся: — И к тому же, ваше императорское величество неправы. Я испугался, просто за два дня немного растряс страх. Цзинъянь сморгнул, отвёл глаза. Большинство людей страх сковывал, но реакцией его сяо Шу на испуг всегда был гнев. Это не изменилось. — Ты ждал меня здесь не просто так. Героической гибели полководца на поле боя не получилось. Что теперь? Я могу отправить тебя в почётную отставку после победы. Все, кто интересовался, знают, что ты вернулся в Цзиньлин на носилках. Никто не будет задавать вопросов. Уедешь на время из столицы, поживёшь в загородном поместье Линь. Вреда не будет. Линь Шу помолчал. — Я всегда знал, что не ошибся в выборе, — сказал он. — Я-то думал, мне придётся снова уговаривать ваше императорское величество отпустить меня со службы. Сейчас даже ваши соратники при дворе не поддержат моего возвышения. Отставка не решит проблему, но даст время. Поместье Линь... я давно там не был. Да, это может помочь. Можно будет открыть старое стрельбище... Его лицо просветлело. — Линь Чэнь вмешался, куда не следовало, но как бы там ни было, теперь у меня остаются лук и лошади! Цзинъянь пожалел, что Линь Шу не велел подать чаю — так было бы чем занять руки. Он едва удерживался от того, чтобы не начать комкать ткань собственных одежд на коленях. Впрочем, его вкусы Линь Шу знал прекрасно, потому и чаю не принесли... — Ты вернёшься, — сказал он вслух с уверенностью, которой не ощущал. — Потом, позже. Когда в Цзиньлине станет поспокойнее. — Вам осталось придумать, как преподнести это столичной знати, — невесело усмехнулся Линь Шу. — Я слишком изменился внешне, чтобы не пошёл слух о самозванстве и подмене, и даже те, кто знал меня в юности и искренне оплакивал, испытывая умиление от воспоминаний о самоуверенном мальчишке, не в восторге от Мэй Чансу. Что мне делать при дворе Великой Лян? — Служить мне, — Цзинъянь дёрнул плечом. — Советовать мне. Стрелять со мной из лука. Изводить моих министров. Делить со мной постель. Он постарался, чтобы голос прозвучал ровно, естественно и беспечно. Широкие ровные брови, гладкие, как две шёлковые ленты, сами собой взметнулись вверх. — Ваше величество умеет уговаривать. Служить Дракону на ложе — честь, за которую готовы побороться первые красавицы Поднебесной, подобные яшме и нефриту. Не ожидал, что мне будет предложена такая... должность. По нему ничего невозможно было понять — обиделся? Оскорбился? Принял за шутку? — К гуям красавиц, — буркнул Цзинъянь. — Придворные терпели подобранных на улице наложниц моего отца, уж как-нибудь вытерпят одного стратега. Тот фыркнул. Вот теперь он точно развеселился. Шило из мешка насчёт подлинной личности Мэй Чансу высунулось в суматохе военного положения, и столица, измученная идущими отовсюду вестями о боях, среагировала вяло. Цзинъянь не мог разобрать, чем Линь Шу был разозлён больше: разоблачением или тем, что остался жив и в кои-то веки не имел на этот счёт точных планов. Прежде Цзинъянь с жадностью выискивал в нём черты, которые доказали бы, что перед ним сяо Шу. Теперь же, когда нужда в этом отпала, новый облик странным образом совместился в его сознании с прежней сутью: у Мэй Чансу, господина Су, оказалось масса привычек, несвойственных Линь Шу. Как будто перед Цзинъянем оказался оборотень, застывший на середине превращения, когда ни один из обликов не определён. Раньше Линь Шу был — сам огонь, обжигающее пламя до небес, и окружающие, ослеплённые любовью и этим жаром, не видели за ним глубокого и тёмного колодца. Затем огонь погас, оставив угли, снова вспыхнувшие благодаря заёмной силе, почерпнутой из лекарства Линь Чэня. Но заставить холодную бездну за ней стать невидимой теперь не смогла бы никакая стена огня. Цзинъянь думал о мальчишке, которому от природы было дано больше, чем прочим, искренне презиравшем в себе те качества, которые полагал более подобающими столичному «советнику», чем воину. О семнадцатилетнем командире отряда Чиюй, ненавидящем интриги со всей горячностью прямолинейной юности — и затем взращивавшим в себе всё то, что презирал и ненавидел, год за годом. Год за годом. Потому что никакого другого оружия, кроме собственного разума и холодного коварства, у него не осталось. Ломавшем себя, как старший господин Архива Ланъя некогда ломал ему кости, одну за другой. — Решено, — сказал император Великой Лян вслух. — Завтра издадут указ, и можешь покинуть столицу до церемонии поминовения. Обнови поместье, в нём никто не жил пятнадцать лет. Развейся, займись верховой ездой, стрельбище там тоже не в лучшем состоянии. ...Ещё он думал о луке.***
...Линь Шу и правда привезли в столицу на носилках — посреди ночи, только с парой солдат в качестве сопровождения, Фэй Лю и молодым господином архива Ланъя, не отходившим от больного ни на шаг. Цзинъянь, не ложившийся спать последних три дня — с того момента, как столицы сперва достигла ложная весть о смерти заместителя командующего армией, а затем известие о его болезни, — впервые с момента возведения в ранг наследного принца наплевал на этикет и просто сбежал из дворца и от собственной гвардии. Благо, теперь у него был сообщник в лице командира этой самой гвардии. Бедный Мэн Чжи, судя по лицу, изводился немногим меньше его самого, но мужественно сдержал недостойный порыв увязаться следом, оставшись прикрывать отсутствие государя. В резиденции князей Му метались туда-сюда слуги с лампами и тазами с водой, бинтами и лекарственными травами. Дом был полон того приглушённого шума и сдержанной ночной суеты, которые случаются при родах, внезапных хворях и императорской опале, и лучше прочего свидетельствуют — свершается нечто значительное и не очень благополучное. Из гостевых покоев, где разместили больного, слышались короткие отрывистые команды Линь Чэня. Княжна Нихуан оставалась с войсками на юге, и вместо неё у порога маялся бледный от волнения княжич Му. — Дыши! Давай же, давай! Где мои иглы и куда подевалась идиотка, которой я велел принести горячей воды?! Чужой возглас ударил Цзинъяня, как кулак. В два шага преодолев расстояние, отделявшее его от порога комнаты, он увидел застеленное шкурами ложе, суетящихся слуг, забившегося в угол Фэй Лю, растирающего что-то в ступке резкими движениями лекаря Яня, замершего посреди всего этого Линь Чэня с белым гневным лицом — и распростёршееся на постели тело, нагое, неподвижное, истыканное акупунктурными иглами. Длинные волосы расплескались по простыням чернотой, профиль заострился, одна рука свесилась с постели. Что-то вывалилось из складок покрывала и со звоном покатилось по полу, вращаясь, как колесо. Ткнулось в сапог Цзинъяня. На кованом браслете с меткой армии Чиянь тускло поблескивало намертво вбитое в металл имя. Развернувшись так круто, что вихрем взвился подол, Цзинъянь выскочил прочь. Не расседланный конь всё ещё стоял у крыльца, его даже не успели завести во двор. Цзинъянь сам не помнил, как оказался в седле. Очнулся уже на соседней улице — в распахнутом плаще, простоволосый. Конь под ним перешёл в галоп, лицо горело от холода. Цзинъянь гнал без жалости, понукая жеребца, до самого своего бывшего дома. Бросил поводья, не отвечая на испуганные возгласы валящихся на колени слуг, промчался мимо оружейной в личные покои. То, что было ему нужно, по-прежнему ждало своего часа на стойке у стены. К тому времени, как он добрался обратно до резиденции юньнаньских князей, небо из чёрно-чёрного стало чёрно-серым, а с губ его коня срывалась хлопьями пена. На таком морозе лошадь легко можно было запалить, но Цзинъяню было всё равно. Через двор он бежал бегом. Отчасти он боялся, что суета в дальних покоях стихла — в таких обстоятельствах это был бы дурной знак, но там всё ещё мелькал свет и приглушённо бормотали голоса. Цзинъянь растолкал слуг, ударив в двери плечом, ввалился в комнату — как был, в верхнем платье, неся за собой холод и морозный дух — и в два прыжка оказался у ложа. Сдёрнул ткань со своей ноши и вложил в бессильные расслабленные пальцы тяжёлый боевой лук с гнутыми плечами и накладками из серебра и кости. Линь Чэнь, снесённый им со своего места в угол, не успел сказать ничего. Грудь умирающего приподнялась. Лекари и домочадцы застыли. Пальцы под ладонью Цзинъяня дрогнули и сомкнулись на рукояти.***
Лю родился в Скрытом дворе и првилам был научен сызмала: не жаловаться, не отлынивать, не злить приставленного приглядывать за рабами евнуха. Согнутая спина, опущенные долу очи и дозволение, необходимое, чтобы открыть рот — здесь обретались нижайшие из низких, потомки предателей и государственных преступников, которым император оставил жизнь, дабы служением они могли хотя бы отчасти искупить грех. Поэтому Лю не задавал вопросов, когда однажды статный генерал пришёл к евнуху-надзирателю, а затем всех обитателей Скрытого двора в возрасте от десяти до пятнадцати лет вывели во внутренний дворик и поставили на колени. Генерал отобрал троих, а остальных просто вернули обратно. Лю знал, кто был тот человек — даже будучи рабом, сложно не знать командующего императорской гвардией Мэн Чжи. Командующий был не злой: не пинал подвернувшихся под ноги слуг сапогом, не охаживал плетью, чтобы сорвать злость на норовистую лошадь (не бить же, в самом деле, ценную животину!), не бранил и не плевал в них. Но те, что ушли с ним, не вернулись.***
Люди начали стекаться к месту проведения церемонии ещё затемно. Цзинъянь, закутанный в меховой плащ с глубоким капюшоном, затеняющим лицо, в окружении десятка переодетых гвардейцев, держался в стороне. Он подумал, что идея министра наказаний Цая насчёт того, чтобы в этом году отвести под церемонию в праздник Цинмин целое поле у стен столицы, была здравой. Ни Цзинъянь, ни, похоже, столичный гарнизон, который дважды за последний час пришлось укреплять спешно подтянутыми на место гвардейцами Мэн Чжи, не ожидали такого наплыва народа. Люди прибывали по двое, по трое, одинокие бродяги входили за ограждение из белых лент, трепещущих на ветру, а следом люди в богатых купеческих платьях и шапках, верхом на лошадях с посеребрёнными стременами въезжали целыми семьями. Женщины с измученными вдовьими лицами и вполне благополучные на вид юнцы, старцы в одеждах почтенных учёных, дети на руках у матерей, даже евнухи — все они шли, шли и шли, и поток казался неиссякаемым. У Цзинъяня от этого зрелища волосы поднимались дыбом. Со своего места ему хорошо было видно, что служило им пропуском. Металлические браслеты с гравировкой, зачастую искореженные и неузнаваемые. Большинство несло их в руках, и лишь у немногих браслеты были на запястьях. Этих сторонились, расступаясь без напоминаний. У многих не было и этого, но Цзинъянь всё равно велел пропускать их. Пропускать всех. В центре поля был установлен алтарь, а вокруг него медленно вырастал лес из поминальных табличек с именами. Их приносили в заплечных мешках и привозили в седле, молча выискивали свободное место близ алтаря и отступали назад, ожидая назначенного времени. Одна седая старуха с трясущейся головой выставила рядком сразу семь. Цзинъянь отвернулся. Хуже всего была почти полная беззвучность, в которой это свершалось — насколько это возможно в месте, где одновременно собрались и дышат несколько тысяч человек. Тишина давила, как камень. По осуждённым мятежниками запрещается горевать и лить слёзы. За тринадцать лет привычка и осторожность въелись в плоть и кровь. Поэтому они молчали. Зафыркали лошади, звякнули бубенцы на уздечках, и за ограждение въехал целый отряд с вооружённой до зубов охраной, возглавляемый седым, как лунь, старцем — прибыл почтенный Су по прозвищу Царь Долины Лекарств. Вэй Чжэн ехал рядом, а подле него, стремя в стремя, держалась очень красивая женщина на тонконогой гнедой кобыле. Вэй Чжэн спешился, почтительно придержал стремя приёмному отцу, взял под локоть жену, и дальше к алтарю они пошли пешком. Толпа зашевелилась: бывшего тысячника и заместителя командира отряда Чиюй узнали. Почти последними прибыли Ся Дун и Не Фэн. Генерал авангарда армии Чиянь был укутан в плотный плащ, прячущий нелюдскую внешность, но, как ни странно, узнавали и его. Давление тишины вокруг стало невыносимым. Вэй Чжэн протолкался ближе к алтарю. У него не было с собой поминальной таблички, зато был свёрток, укутанный в несколько слоёв полотна. Он аккуратно развернул свою ношу и вынул на свет большой кусок ткани, испятнанной и выцветшей, в дырах от огня. Вэй Чжэн держал её так, будто это была драгоценная парча, а спустя миг Цзинъянь, напрягая глаза, смог разглядеть полустёршийся рисунок на полотнище. Сделав несколько стремительных шагов, Вэй Чжэн широким движением накрыл знаменем алтарь. Единый вздох вырвался из сотен грудных клеток, толпа зашевелилась, расступаясь, раздаваясь на две стороны. Сквозь неё шёл Линь Шу в сопровождении Чжэнь Пина и Ли Гана — босой и простоволосый, в белом траурном одеянии. Позади двигался княжич Му Цин с домашними. В толпе мелькнуло лицо хоу Яня, Цзинъянь зашарил глазами, невольно ища Юйцзиня, но вместо этого увидел дядюшку, князя Цзи. Не только ветераны армии Чиянь собрались сегодня здесь — присутствовала добрая половина столичной знати. Линь Шу первым зажёг благовония перед самой большой и изукрашенной поминальной табличкой из драгоценного сандалового дерева. И второй, чуть поменьше, рядом с ней. «Поминальная табличка честного, строгого и отважного командующего армией Се, из рода Линь». «Поминальная табличка честной и добродетельной Старшей принцессы Великой Лян Цзинъян, госпожи Линь». Вспыхнули брошенные на угли ритуальные деньги. Линь Шу опустился на колени, отдавая первый поклон. Доброе имя было восстановлено несколько месяцев назад, в дворцовом храме были проведены обряды, обвинения сняты, и мёртвые могли успокоиться, а живые жить дальше. Но этот день, подумал Цзинъянь, этот день — для скорби. И, словно это послужило сигналом, в толпе закричала женщина. Цзинъянь попытался отыскать её взглядом, но тщетно: она стояла не в первых рядах, и казалось, что у звука нет источника, что это кричит сама эта медленно уходящая ночь праздника Цинмин. Цзинъяня дрожь продрала по загривку. И он мог бы поклясться, что не только его. Собравшиеся застыли от потрясения, словно парализованные. Цзинъяню случалось бывать на полях кровавых сражений, но даже там он не слышал ничего подобного. Звук нарастал. Так кричат даже не животные — подобное не в силах издать существо, не имеющее разума и не способное осознать свои страдания. И потустороннего в этом тоже ничего не было. Так кричат живые на последнем пределе, не тратя больше лёгкие для такой мелочи, как дыхание. Звук поднялся выше, выше, ударился в неохотно светлеющие небеса, смолк и беззвучным откатом обрушился на стоящих внизу людей. Толпа дрогнула. Качнулась вперёд, назад. И закричала в ответ. Люди падали на колени один за другим, молодые и старые, богатые и нищие, падали на колени, пачкая об мёрзлую землю шелка и лохмотья. Падали, рыдая и стеная, разрывая одежды в знак скорби. Благовонные палочки зажглись разом у полусотни табличек. Вверх начал подниматься густой ароматный дым. А посреди всего этого перед алтарём стоял Линь Шу, прямой и светлый, как свеча из белого воска, и огонь позади него и в нём поднимался ревущей стеной до Небес.***
Вести доставили после полудня, с голубиной почтой. Срочные вести, и важные. Понять бы ещё, дурные или хорошие. Цзинъянь расправил послание, перечитал ещё раз. Южная Чу была шипом в пятке Великой Лян добрых сто лет, едва ли не столько же, сколько существовало само государство. Недаром основатель династии позволил обосноваться на юге воинственным князьям Му, а сами юньнаньские владыки сохранили по сравнению с прочими вассальными семействами почти полную независимость. За сотню лет княжеский дом Му несколько раз давал династии благородных супруг и императриц, и даже в самом Цзинъяне текла толика их дикой крови. Но южная граница оставалась беспокойным местом, и хозяева Юньнани даже в собственном доме не расставались с доспехами, выращивая с оружием в руках равно сыновей и дочерей. Очередной худой мир после доброй ссоры наступил лет пять назад, и как-то держался вплоть до военного вторжения минувшей осенью. Дело дошло было даже до сватовства — если бы не война, княжна Юйвэнь Нань-Нань, племянница правящего императора Южной Чу, должна была бы в будущем месяце войти на правах супруги в дом Третьего принца Нина. Сперва свадьбе препятствовал траур по Великой вдовствующей императрице, затем траур по покойному императору и торжества по случаю коронации самого Цзинъяня, теперь о союзе и не вспоминали. Признаться честно, Цзинъянь не удивился, когда притихшая Южная Чу снова показала зубы: за последние пару лет Великая Лян пережила подряд несколько серьёзных политических кризисов и один вооружённый мятеж. Самое время. Но, на удивление, на юге было тихо. Так тихо, что впору заподозрить неладное. И вот теперь — это письмо. — Хоу Яня. Князя Му. Генерала Мэн Чжи. Князя Цзи. Главу военного Ведомства Ли Лина. Вызвать во дворец, — отрывисто распорядился Цзинъянь. Евнух низко поклонился, засеменил прочь. — Стой. Не сейчас, к вечеру. Пригласите генерала Ле. — Слуга принял приказ, — голос походил на шелест. Гао Чжань после смерти отца тоже начал сдавать. Старший евнух казался Цзинъяню вечным: он расхаживал по дворцу в своих лиловых одеяниях и высокой шапке с тех пор, как Цзинъянь себя помнил, и никогда не менялся. Только в последние месяцы новоиспечённый государь заметил, что Гао Чжань — ветхий старец. Нужно было выбрать нового старшего евнуха и отправить старика на покой, но Цзинъянь всё никак не мог решиться. Ле Чжаньин, видимо, оказался где-то во дворце: не прошло и четверти часа, как дежурный слуга у двери объявил о его прибытии. Цзинъянь ещё слишком хорошо помнил времена, когда сам становился на колени внизу, у ступеней, и до сих пор не привык смотреть на этот зал с другого места. Небольшое возвышение с удобным низким сиденьем отделяло его от остальных людей не меньше, чем какая-нибудь Небесная лестница. — Поднимись. — Благодарю за милость, ваше императорское величество. — Поедешь в загородное поместье Линь, — сказал Цзинъянь. — Привезёшь его господина. Я жду вас обоих не позже чем через час после заката. Скажешь — важные вести из Южной Чу. Ступай. — Слуга принял приказ, — Ле Чжаньин отдал поклон и поднялся. Хороший, верный человек, отличный солдат. Он был молод — младше самого Цзинъяня лет на семь, наверное. В распоряжение полуопального цзюньвана он прибыл совсем зелёным юнцом. Цзинъяню в то время всё было до храмовой лампады: он едва видел окружающих его людей и если что и замечал, так это врагов, которых можно было убивать, и бесконечную череду проблем с провиантом, фуражом, оружием и новобранцами, неизбежно преследующую приграничное войско, о котором редко вспоминают в столице. Цзинъянь стискивал зубы и писал отцу снова и снова, глотая обиду — не ради себя, а ради солдат, находившихся на его попечении и ни в чём не виноватых. Письма оседали где-то в императорской Канцелярии, если не в Военном ведомстве; желаемого принц добивался хорошо если раз из пяти. Ответы не приходили вовсе. Да Цзинъянь и не ждал... Где уж тут заметить очередного командира сотни, слишком молодого для такой должности. Но Ле Чжаньин был упорен, а Цзинъянь не слеп, и со временем он оценил и приблизил его. А ещё Ле Чжаньин смотрел восторженными глазами, и вспоминать об этом сейчас было неловко и немного странно. Он обладал приятной наружностью, и ничего дурного в том не было бы — Чжаньину не было нужды зарабатывать себе таким способом продвижение по службе, и никаких выгод, кроме привилегии получить самого Цзинъяня, ему это не сулило, так что в его искренности можно было не сомневаться. И сейчас Цзинъянь испытывал неудобство главным образом из-за того, что пару раз, пусть мельком, об этом думал: служба на границе нелегка, и вещей, способных скрасить её, не так уж много. Хорошо, что тогда ему хватило ума воздержаться... К вечеру все, призванные императором во дворец, почтительно ждали его во внутреннем покое — втрое меньше малой приёмной и обставленном с солдатской простотой, отвечающей вкусам нынешнего государя. Прежде это помещение служило в качестве небольшой оружейной, но Цзинъянь приспособил его под свои нужды и использовал, когда хотел провести совещание в узком кругу и без лишней церемонности. Глядя, как прибывшие сановники рассаживаются на циновках, Цзинъянь вдруг сообразил, что это первый раз, когда все они сошлись с Линь Шу в одном помещении после его возвращения в Цзиньлин — и в новом качестве. Церемония поминовения была не в счёт: там собралось слишком много народу и случай был неподходящий. Здесь же некоторая неловкость выглядела неизбежной. Следовало признать хотя бы перед самим собой: он смалодушничал, воспользовавшись поводом, чтобы вызвать Линь Шу сюда. Недели, которые тот провёл за границами столицы, вовсе не казались Цзинъяню годами: у него было время как следует осознать разницу между кратким ожиданием и действительной разлукой на десять с лишним лет. Да и вздыхать и маяться у него попросту не было времени — дни летели один за другим, и каждый из них требовал внимания, принося всё новые вести со всех концов страны. И всё же когда предоставилась возможность, он тут же за неё уцепился. Цзинъянь обещал Линь Шу время, но осознал, что переоценил себя. Князь Цзи прибыл последним, отдал поклон и, по-утиному переваливаясь на каждом шаге и размахивая рукавами, полез мимо остальных поближе к Цзинъяню. Сановники ёрзали и подбирали полы одежд на его пути. Последним в ряду сидел Мэй Чансу. — Сяо Шу, подвинься-ка и дай дяде место! Я же в конце концов твой старейшина, — лицо князя, похожее на румяное яблоко, впрочем, уже слегка пропечённое, лоснилось при свете ламп и имело то бессмысленное добродушное выражение, которое позволило ему десятки лет процветать при прежнем императоре. Линь Шу встрепенулся, вскинул голову, заморгал, сложил руки в жесте почтения, пробормотав что-то вроде: — Прошу вас, высокий князь... — и Цзинъянь испытал к дядюшке острый приступ любви и благодарности. Присутствующие зашевелились, и даже лицо хоу Яня немного разгладилось. — Сегодня из Южной Чу прибыло срочное донесение, — без предисловий сказал Цзинъянь. — Пять дней назад при дворе произошла смута, циньван принц Лин брошен в темницу. Императорская гвардия обвинена в заговоре и мятеже. Столица закрыта для въезда и выезда, несколько вельмож разделили судьбу принца Лин. Можете ознакомиться. Цзинъянь передал послание князю Цзи. Тот долго читал, то и дело возвращаясь к началу, затем отдал письмо Линь Шу. Тот, напротив, едва взглянул на него мельком и сразу же отдал министру Ли. Лицо у него помрачнело. Цзинъянь был еле знаком с Юйвэнь Сюанем, полтора года назад приезжавшим в Лян с посольством и сватовством. Но Линь Шу использовал его в интриге против Се Юя, и наверняка знал принца лучше. Не похоже, чтобы его обрадовали новости. Цзинъянь помнил манерного молодого человека, вертлявого и скользкого, похожего на небольшую пёструю гадюку из тех, после укуса которых уже не встают. Вероятно, если бы принц победил в борьбе за трон, для Лян это было бы не очень хорошо. Но попытавшись представить его в темнице, ожидающим смерти, Цзинъянь не испытал ни облегчения, ни злорадства. — Осталось только ждать, — сказал хоу Янь. — Вполне возможно, что там уже всё решилось. Если принц Лин не сумел оправдаться, то к сегодняшнему дню у Южной Чу больше нет императорской гвардии. Нам это на руку. — Вы правы, — воодушевлённо сказал Му Цин. Он вертелся на месте с того момента, как Цзинъянь огласил суть дела: южная граница была его вотчиной, чуссцев там не любили, а принц Лин успел изрядно отточить на княжиче своё остроумие за время пребывания в Лян. — Теперь им не до Юньнани! Я напишу сестре, пускай перейдёт в наступление и немного пощиплет перья южному павлину! — Если известия получили мы, то они дошли и до княжны Нихуан, — осадил его Цзинъянь. — Она сама знает, что делать. Сейчас главное утвердить нашу границу, а не разбрасываться людьми, пытаясь отхватить побольше. Южная Чу не беспомощна. У неё ещё остались силы огрызаться. — Прошу прощения, ваше императорское величество, — пробормотал Му Цин. — Следует послать людей, — впервые открыл рот Линь Шу, и все взгляды тотчас обратились к нему. — Чем бы дело ни кончилось, без жертв вряд ли обойдётся. Даже если принц Лин уцелеет, его ждёт ссылка, а всех его сторонников, имеющих хоть какой-то вес — смерть. В Южной Чу скоро прольётся кровь, и нам нужно знать, сколько и чья. Те, кто избежит гибели, смогут нам пригодиться. — Ну, возможно возмущений и не будет, — заметил Мэн Чжи. — Этот их принц тот ещё тип. Может, они там сами будут рады от него отделаться... — Нет, — резко сказал Линь Шу. — Избавиться от пятидесяти тысяч человек, никого не упустив, не оставив недовольных и уцелевших? Не забыв ни семьи, ни друзей, полагающих, что с ними поступили несправедливо, и жаждущих если не законного разбирательства, то мести? — Линь Шу тяжело подался вперёд, оперевшись локтем на собственное колено и повернувшись к Цзинъяню заострившимся профилем, и уронил: — Невозможно. Мэн Чжи умолк, смущённо отводя глаза. Все остальные тоже избегали смотреть на Линь Шу. — Хорошо, — медленно сказал Цзинъянь. — Пошлите кого-нибудь в Южную Чу. Найдите для нас имена тех людей, которые однажды могут быть полезны. Указ в Юньнань для княжны будет отправлен сегодня. Можете идти.***
Лю иногда вспоминал Тиншэна — когда скрёб полы, протирал пыль и таскал металлические жаровни или вёдра с водой. Тяжёлая, привычная работа, которая не мешала думать. Тиншэн был чудной: то и дело сбегал в императорскую библиотеку или норовил забиться с украденной книгой в какой-нибудь угол, навлекая тем самым гнев евнуха-надзирателя. Но даже бесконечные колотушки и урезанные порции пищи в качестве наказания не могли заставить его вести себя смирнее. Лю этого не понимал, а остальных это ещё и раздражало — как раздражает всё, что нарушает естественные правила, выбиваясь из обыденной картины мира. Однако Лю Тиншэн был интересен. Он отличался от остальных, и лицом, и нравом. Как видно, его родня была и правда не из простых (да простых преступников на Скрытом дворе и не водилось). Тиншэну покровительствовал государь, тогда ещё простой принц, а никакой не наследный. Тиншэн был одним из тех, кто ушёл два года назад с генералом Мэн Чжи и не пришёл обратно.***
Линь Шу прятал руки в подбитых мехом рукавах. Лекарство действовало, но он по-прежнему оставался чувствителен к холоду и часто зяб. Цзинъянь поневоле замедлил шаг, приноравливаясь к его темпу, хотя по церемониалу следовало бы делать наоборот. Садовые дорожки дворца с утра замело лёгкой позёмкой, и ветви сливовых деревьев покрылись новыми «цветами», прозрачными, твёрдыми и холодными. На свету они сверкали, как стеклянные. Год уверенно поворачивал к весне, но пока что ещё случались такие утра, когда дыхание вырывалось изо рта клубами пара, а бутоны замерзали на ветках, не успев расцвести. Цзинъянь шёл, разглядывая тонкий острый профиль. Старый господин Архива Ланъя постарался на славу, действуя в меру своих представлений о благородном и соразмерном. Черты, быть может, не безупречные, но тонкие, нервные и хорошо запоминающиеся. А глаза — прежние... Как там принято описывать, формой подобные абрикосовым косточкам? Род Линь славился красотой, заключённой более в выразительности и обаянии черт, чем в соответствии живописным канонам. Их кровь была сильна: сяо Шу походил на отца, принц Ци — на свою мать, супругу Чэнь, а теперь и в подрастающем Тиншэне не было видно даже следа династии Сяо. Возможно, к лучшему: его отца всё ещё хорошо помнили при дворе. Сейчас в Линь Шу можно было разглядеть тень его прежнего, только зная правду наверняка. Основа осталась неизменной, и хозяин Архива Ланъя был большой мастер — но и только. Впрочем, Цзинъянь понял, что для него это не имеет большого значения. Он не мог держать этого человека подальше от своего сердца, даже когда знал его только как Мэй Чансу, а сейчас уже даже не пытался. Как бы тот ни выглядел. В конце концов, что есть человек — сосуд или жемчуг в сосуде? Цзинъянь невольно задумался о разговоре, состоявшемся между ними после того, как Линь Шу поправился. Не было ничего предосудительного в том, чтобы любоваться мужской красотой — Небеса сами выбирают, в какую оболочку заключить дар физического совершенства. Но Цзинъяня пробирала дрожь при мысли, что теперь, пожалуй, согласись Линь Шу, он мог бы не только любоваться... — Ваше императорское величество желали меня видеть не ради красоты зимнего сада, — тихо заметил Линь Шу, останавливаясь. — Нет, — сказал Цзинъянь. — Ты настаивал, что Мэй Чансу нет места в столице, и спрашивал, каким образом я собираюсь оставить в ней Линь Шу. Тот бросил на Цзинъяня короткий взгляд. — Вынужден признать, публичная церемония поминовения на праздник Цинмин была выдающейся идеей. Вы буквально запихнули это в глотку каждого, кто явился на неё — а не явиться, учитывая нынешние веяния в столице, могли позволить себе немногие. И все они были вынуждены принять Мэй Чансу как Линь Шу — уже одним фактом своего присутствия. Это было, — он замялся, — весьма ловко. Ваше императорское величество. — Ты не соглашаешься быть при мне стратегом, — сказал Цзинъянь медленно. — И не сможешь быть полководцем. Но Лян не может позволить себе такого расточительства, как позволить Мэй Чансу просто уйти. «А я — не могу позволить тебе сбежать в Цзянху, снова наврав мне про следующую встречу лет через пять». Линь Шу молча смотрел на него. Он поймал пальцами ветвь сливы и, кажется, теперь не замечал, что она покрыта льдом и с неё невозможно обрывать лепестки один за другим. — Ты не посмеешь, — наконец выговорил он. Лёд таял на его ладони. — Ты же знал, что я тебе предложу, — сказал Цзинъянь. Глаза Линь Шу вспыхнули жгучей яростью. — Вероятность была ничтожна! Я не думал, что тебе хватит духу сказать мне это в лицо! Теперь в нём не осталось ни следа сдержанности — как в тот день, когда он орал на Цзинъяня, запрещая ему творить безрассудство в деле Вэй Чжэна. В другое время Цзинъянь бы обрадовался, что Линь Шу забыл о титулах и вежливости, но... — Управление Сюаньцзин, — упрямо сказал Цзинъянь, — официально прекратило своё существование, а то, что от него осталось, перешло в ведение Военного министерства. Но, сяо Шу... Сюаньцзин — это около тысячи человек, исполнителей и младших офицеров. И трое старших, включая Ся Дун. В основном — представители семейств, служащих поколениями. Их выращивали и воспитывали для этого с детства. Они не умеют больше ничего. И средства на содержание Управления выделялись безмерные. Отдать всё это Военному министерству или просто распустить — расточительство. Ли Лин компетентный чиновник, но он не имеет представления о методах и задачах Сюаньцзин. Он смотрел на Линь Шу в упор. — Кто-то должен возглавить их. Разумеется, полномочия Управления отныне будут ограничены законом. — А глава Управления имеет чин, равный военачальнику первого ранга, — ядовито процедил Линь Шу. Его плечи опустились. — Ваше императорское величество — сын своего отца. Цзинъянь сдержался. Он видел, что Линь Шу подбирает оскорбление побольнее, а кроме того, он победил — и мог позволить себе великодушие. — Его будут называть по-другому. Никакого больше управления Сюаньцзин, — сказал Линь Шу, и пробормотал под нос: — Отличная карьера для сына семьи Линь, ничего не скажешь. Цзинъянь торопливо кивнул, сдерживая радость. — И ещё кое-что. Это касается Тиншэна. Вот это было... неожиданно. — Тиншэна? — Если бы я не вернулся из похода, — неохотно сказал Линь Шу, — ваше императорское величество распорядились бы его судьбой по-своему. Но теперь... раз мой император так твёрдо желает возрождения Линь Шу... я прошу отдать мальчика мне. Я усыновлю его. Роду Линь требуется наследник, а нашей крови в нём для этого, видит Небо, более чем достаточно. — Да, но как же... — Цзинъянь чувствовал растерянность. — Он — сын моего брата. — И всё равно никогда не сможет войти в род Сяо, — Линь Шу пожал плечами. — Будет лучше держать его подальше от трона, мы уже говорили об этом. Вы хотели, чтобы он мог быть если не князем, то вельможей при дворе? Я даю ему такую возможность. И приложу все усилия, чтобы он не посрамил ни память принца Ци, ни фамилию Линь. — Хорошо, — помолчав, выговорил Цзинъянь. — Если он сам согласится — я не стану возражать. Ты получишь императорское дозволение на усыновление и введение в род с правом наследования. На самом деле, это был бумажный щит — Цзинъянь знал, что Тиншэн согласится, и Линь Шу тоже это знал. И ещё это было условие. Уступка, которая должна была подсластить Линь Шу пилюлю. Цзинъянь вздохнул с облегчением: если сяо Шу начал торговаться, значит, он примет предложение. — Я буду ждать тебя завтра после заката, — неожиданно выпалил он: радость сыграла с ним злую шутку, развязав язык. Но отступать было поздно, и Цзинъянь... ну да, был упрям. Как буйвол. — Я хочу, чтобы ты пришёл, — с нажимом повторил он. Линь Шу оглянулся на него с колким удивлением: — Вашему императорскому величеству достаточно отдать приказ. Цзинъянь принял шпильку с достоинством. — Да. Достаточно. Но я просто хочу тебя видеть и буду ждать. Линь Шу смотрел на него, поджав губы. Цзинъянь почувствовал себя неуютно: следовало дать сяо Шу несколько дней, чтобы унять злость после назначения на новую должность. «В конце концов, что в этом такого? В крайнем случае мы проведём вечер, играя в вэйцы и распивая вино... ну или воду и чай... и вспоминая о прошлом». Цзинъянь не обольщался: сяо Шу в дурном расположении духа превратит для него вечер в безукоризненно вежливую, полную тонких издевательств пытку, а он ему это позволит. Но может быть... может быть... если сяо Шу всё-таки будет не очень зол, и удовольствуется издёвками в первую половину вечера... тогда... Цзинъянь позволил себе подумать о разговоре, который Линь Шу перевёл в шутку и больше ни разу не вспоминал. Он был слишком умён и слишком давно знал Цзинъяня, чтобы принять его за мелочь или случайный порыв. И, разумеется, не мог не понимать, что в этом деле Цзинъянь удовольствуется разве что прямым «нет». Может быть, пришло время получить ответ — подумать только, когда-то Цзинъянь любил прямые ответы. Когда был моложе, глупее и самоувереннее... — Завтра вечером, — повторил Линь Шу и отдал поклон.***
Слуга находился при господине уже достаточно давно, чтобы разучиться удивляться и научиться точно угадывать, когда задавать вопросы не следует. Тот, к кому господин явился с визитом сегодня, был слишком уважаем и высокороден, чтобы позволить присутствовать при разговоре с ним простолюдину. Поэтому слуга устроился снаружи, на галерее, наблюдая за садом и двором, удобно обнимая меч на коленях и не прислушиваясь к беседе. Кое-что долетало всё равно. — Я знаю, что вы не рады видеть меня в столице, хоу Янь. Уверяю вас, если бы это зависело от меня, ни вы, ни я никогда не попали бы в такое неудобное положение. — Пауза. Тихое побулькивание чайника, закипающего на углях жаровни. В отличие от большинства прочих гостей этого дома, господин способен оценить чай, который готовит хозяин поместья. — Но, боюсь, я был не в том состоянии, чтобы воспрепятствовать императору и княжичу Му, когда они разгласили мою личность и обстоятельства моей жизни. Боюсь, теперь нам обоим придётся с этим мириться. — И вы пришли ко мне, — тихое хмыканье. Хоу Янь умный человек, с уважением подумал слуга. — Убивать Мэй Чансу нельзя, но что-то же с ним нужно делать. Вы полагаете, что если заставите меня принять вас, все сомневающиеся последуют за мной. Думаете, что я возглавляю недовольных. Стало быть, вы решили остаться в столице. — Как вам будет угодно, — кипяток с журчанием льётся в пиалу, пар растворяется в прохладном воздухе. — Я только хочу, чтобы вы верили, ваше сиятельство — я был искренен с вами, когда говорил о супруге Чэнь и взывал к вашей помощи её именем. — Господин Су, — звяканье фарфора о подставку, — если вы желаете знать, сомневаюсь ли я в истинности вашей истории и вашей личности... то нет, не сомневаюсь. Не стоит делать такое удивлённое лицо, я начал кое-что подозревать ещё до того, как история всплыла на свет. Что до остального, то вы были единственным человеком в столице, полагавшим, что ваше присутствие у трона неуместно. Ни один из чиновников двора никогда не высказывал подобных соображений. — Не единственным. Был ещё один человек, — голос господина звучал так тихо, что слуга едва не потерял его за шипением и потрескиванием углей. — А. Разумеется. Следовало ожидать. — Теперь тон хоу Яня был сух и отрывист. — Вы ломитесь в открытую дверь. Неудивительно — в юности вы тоже имели склонность брать на себя слишком много и полагали, что солнце не будет ходить по небу без ваших забот. Если же вы считаете, что расположения императора к вам недостаточно, и желаете моего содействия... Послушайте. Я уже немолод — по правде сказать, я старик. Я добился всего, чего желал в жизни, даже справедливости. Моя жена в могиле, моя сестра доживает свой век с монастыре. Всё, что связывает меня с этим миром — мой сын, и ради Юйцзиня я постараюсь задержаться в нём подольше. Я не стану препятствовать вам, потому что верю, что вы желаете Лян добра. И не стану ничего просить у вас взамен, потому что сам ни в чём не нуждаюсь, а помощь и поддержку Юйцзиню вы окажете и без моих просьб... Линь Шу. — Юйцзинь, кажется, теперь испытывает неловкость от общения со мной, — голос господина на миг сбился и тут же выровнялся вновь. — В последнее время он избегает меня. Хоу Янь рассмеялся. — Ах, это! Ну, это оттого, что князь Цзи рассказал ему о вашей с ним помолвке, заключённой между семьями, ещё когда все думали, что вместо Юйцзиня родится девочка. Уверяю вас, он просто смущён. Ну же, что у вас снова с лицом?***
Всё утро у Цзинъяня обернулось сплошной бессмысленной маетой. Он слушал, кивал и отвечал, задавал вопросы, что-то писал, но даже сам чувствовал, что рассеян и равнодушен. В конце концов, он выставил прочь слуг, кроме евнухов за дверью, и велел никого не пускать. Долго сидел перед чистым листом бумаги, бессмысленно перебирая кисти. Солнечный луч, падая из окна, играл на золотом шитье его рукавов. Вышивка принадлежала Вдовствующей императрице Цзин — при жизни отца она никогда императрицей не была, и даже супругой стала только два года назад. Титул ей пожаловал уже Цзинъянь, после коронации... Он провёл пальцами по изогнутому драконьему хребту, ощетинившемуся острыми гребнями. Матушка была большая мастерица, и её руки никогда не бывали свободными, сколько Цзинъянь себя помнил. Вышивальная игла ли или акупунктурные иглы, и с тем и с другим она управлялась одинаково ловко. А ещё — лекарственные травы, готовка, тяжёлые ступки для перетирания снадобий и пряностей — чем только ни были заняты эти руки на памяти Цзинъяня! Если чему матушка и сумела научить его из всего многообразия своих умений, то это, пожалуй, искусству выбирать ткани. Когда Цзинъяню был пожалован титул циньвана, он указал из присланных Министерством чинов нарядов на самый, на свой вкус, подходящий — и тот сидел на нём отменно. Матушка была умна — Цзинъянь считал её самой умной и замечательной дамой из всех, кого он встречал в своей жизни. Она, разумеется, давно увидела его холодность к женщинам, граничащую с равнодушием, и наверняка догадывалась о причине. Но никогда не говорила об этом — что бы ни думала. Цзинъянь был ей за это благодарен, хотя мать была, пожалуй, единственным человеком, которому он не смог бы отказать в такой беседе, и единственной, с кем он поговорил бы о сяо Шу охотно. Линь Шу, вспомнил Цзинъянь, и позволил себе подумать о том, о чём не думал и не вспоминал целый день. Линь Шу придёт скоро. Солнце за окном катилось к краю неба, от востока к западу. Осталось совсем недолго.***
Этот дом поразительно отличался от роскошной усадьбы хоу Яня: маленький, хотя чистый и опрятный, всего на три окна, и вдобавок почти на окраине. Тем не менее, господин держался столь же вежливо, как и в поместье могущественного вельможи. — У тебя есть вопросы? — забавляясь, спросил он слугу. Тот вздрогнул, затряс головой, но господин уже продолжил: — Не стоит судить о поэме по каллиграфии. Тот, кто живёт здесь — выдающийся человек. Или однажды им станет. Главным образом благодаря своей матушке, которая является — разумеется — выдающейся женщиной. Она сумела сбежать от Ся Цзяна и его подчинённых и успешно скрывалась от его глаз более десяти лет. Разве тебе не кажется, что это достойно восхищения? Более того, она столь же успешно избегала и внимания Архива Ланъя. И обучила сына. Полагаю, его выучка не уступает школе Управления Сюаньцзин. Я не могу до бесконечности использовать Союз Цзянцзо. Это — вольное братство, и должно таковым оставаться. Мэй Чансу мог себе позволить возглавлять его, Линь Шу придётся от этого воздержаться. Прежде всего ради того, чтобы сберечь вольницу Цзянху. К счастью, я уже давно напрямую не веду там дела, и кому их передать, найдётся... Значит, Линь Шу понадобятся новые люди в столице. Он по-дружески поклонился вышедшему на порог юноше. Тот, одним взглядом оценив возраст, внешность и положение гостя, поклонился в ответ. Куда глубже. Они скрылись в доме. Слуга проводил их взглядом. Он успел разглядеть лицо юнца. Слуга помнил его отца как неприятного человека без возраста, если когда и смеявшегося, то от кровожадности. Теперь, взглянув на молодую версию, он был склонен больше понимать принцессу хуа Сюаньцзи, не постеснявшуюся увести его из семьи. Господин и хозяин дома вышли наружу только спустя час. У юноши был встревоженный и задумчивый вид, но господин был скорее печален. — Подумайте о том, что я сказал. Это — тоже путь, чтобы искупить его грехи. И ещё... нет ничего дурного в том, что вы справляете поминальные обряды. Кто-то должен плакать даже по такому, как он. — Господин приподнял руки в жесте почтения, прощаясь. — В конце концов, у меня тоже есть кое-кто, для кого я иногда провожу церемонию в одиночестве. Некогда этот человек был в моём детстве. Идём, Ли Ган.***
К счастью, Линь Шу не стал настаивать на соблюдении полного этикета, поднявшись сразу же, как только Цзинъянь махнул рукой, прерывая поклон. Они сидели друг напротив друга, разделённые столиком из драгоценного сандалового дерева на резных ножках, и угли в жаровне бросали красноватые отсветы на лицо Линь Шу. Горела всего пара свечей. — Ты чувствуешь себя лучше? — Цзинъяню никогда не было неловко рядом с сяо Шу, даже если их разговоры бывали смущающими — как тогда, когда он заставил пятнадцатилетнего принца признаться, что тот заинтересован хорошенькой служанкой своей матери. Но сейчас на ум приходили только дежурные фразы. — Да, лучше, — отозвался Линь Шу, и Цзинъянь испытал облегчение от того, что он обошёлся без «вашего императорского величества». — Линь Чэня желает видеть отец. Полагаю, это означает, что скоро он явится получить своё наказание. Цзинъянь кивнул. Кое-что он знал, а остальное мог додумать. Молодой господин Архива Ланъя изготовил редкую пилюлю, дающую кратковременный прилив сил, и дал её Линь Шу — зная, что тот не сможет отказаться от соблазна напоследок пожить полной жизнью, да ещё и возглавить армию. Причём заставил Линь Шу самого её выпрашивать. Он был очень умён, этот Линь Чэнь, и очень давно имел дело с Мэй Чансу. Линь Шу подвела элементарная неосведомлённость: он не имел понятия о новом способе лечения, изобретённом его другом, и знать не знал, что для него не требуется согласия пациента, однако необходимо, чтобы больной был в сравнительно неплохом состоянии, с устойчивым дыханием, позволяющим вынести длительный целебный сон, больше похожий на предсмертное беспамятство. После этого, разумеется, у сяо Шу не вызвало никаких вопросов решение Линь Чэня непременно отправиться с ним на войну... Почему-то Цзинъянь очень хорошо представлял себе это: долгие летние дни в залитой солнцем резиденции Су, где Линь Чэнь создавал пилюлю и решался на своё преступление, глядя на тёплый свет, струящийся сквозь золотистые тростниковые занавеси. Линь Шу был поглощён грядущим походом, а Линь Чэнь в это время договаривался за его спиной с барышней Гун Юй... Под первым и вторым слоем гнева Линь Шу после выздоровления прятался ещё один: гнев на то, как ловко Линь Чэнь его одурачил. Цзинъянь вспомнил тонкую паутинку морщинок у ясных глаз Нихуан, какие бывают только у девушек, слишком долго не знавших любви. Бедная княжна... она была готова принять Гун Юй в качестве «младшей сестры», готова была почти на что угодно — а теперь всё задерживалась на границе. Цзинъянь не знал, что произошло между ней и сяо Шу, знал только, что перед тем как свалиться без сил, тот написал Нихуан письмо. Гун Юй отдала свою жизнь в обмен на лишние два десятка лет для Линь Шу, а у Нихуан не осталось ничего. И ещё был Сяо Цзинжуй, «сын двух семей» (хотя теперь Цзинъянь не взялся бы точно подсчитать количество его родичей), и старшая принцесса Лиян. Этих двоих Линь Шу избегал, и как-то признался, что так и не набрался духу повидаться с тёткой и кузеном после того, как вернул себе имя. История их взаимной вины и прощений выходила слишком запутанной, и помочь тут могло только время. Ся Цзян не рассказал всех подробностей о яде Огня-Стужи во время аудиенции у бывшего императора — быть может потому, что сам их не знал. Если бы это было не так, он бы наверняка не упустил тогда случая ударить этим и без того потрясённого Седьмого принца. Но у Линь Чэня не было причин щадить Цзинъяня — похоже, он вообще ему не нравился — и в ту ночь, когда император Великой Лян мчался ночными улицами с чужим луком поперёк седла, а в состоянии сяо Шу произошёл перелом, Цзинъянь узнал больше подробностей, чем хотел. Он вспоминал как тихо, безнадёжно рыдала матушка в день, когда познакомилась с господином Су Чжэ на Весенней охоте, и прятал от себя малодушную мысль: за благополучие и здоровье сяо Шу он отдал бы и большее, чем одна человеческая жизнь. — Цзинъянь, — сказал Линь Шу. — Зачем ты звал меня? Цзинъянь стиснул ткань одежд на коленях. — Ты знаешь, — с трудом выговорил он. — Да, — легко сказал сяо Шу. — Но я хочу услышать это от тебя, Водяной буйвол. — Хорошо, — медленно произнёс Цзинъянь. В конце концов, он император: сяо Шу не станет смеяться или отвергать его недостаточно деликатно. Наверное. Если бы это было «нет», он бы не стал настаивать на ответе. — Взамен ты ответишь мне прямо. Сяо Шу улыбнулся. — Я хочу, чтобы ты остался сегодня. Чтобы ты пришёл в мои покои вечером, и ушёл утром. И чтобы это было не на один раз. Так достаточно прямо? — Да, — улыбаясь, сказал сяо Шу, и Цзинъянь не сразу понял, что это ответ сразу на оба вопроса. Он не успел даже испугаться за их дружбу, и почувствовать облегчение, или обрадоваться — потому что у сяо Шу оказался жадный сильный рот и ловкий язык. Цзинъянь путался пальцами в чужом поясе, а после чужих волосах, сяо Шу шипел и мотал головой, тяжёлая заколка, скрепленная нефритовой шпилькой, всё никак не желала даваться в руки, дёргала пряди, и Цзинъянь перебирал их наощупь... Цзинъянь замер, переводя дыхание и чувствуя грудью, как колотится в чужой груди сердце. Одна свеча опрокинулась и погасла, но начнись сейчас пожар — он бы не заметил. Цзинъянь вдруг сообразил, что, занятый мыслями и чаяниями, связанными с этим вечером, совершенно забыл о вещах практических. Тринадцать лет назад они с сяо Шу так и не вышли за рамки чуть более близкой дружбы, чем обычно случается между молодыми господами их возраста и положения. Тычки и подначки, нелепая щенячья возня после того, как они напились стащенным сяо Шу у отца вином да пара неловких моментов во время тренировок, когда от прикосновений некуда было деться — вот и всё. Не то чтобы ни один из них не понимал, к чему всё идёт. Но сяо Шу, всегда бывший в их паре коноводом, источником проказ и неприятностей, медлил и осторожничал, а Цзинъянь... Он никогда не думал об этом так осознанно, но в какой-то момент решил для себя, что они просто не спешат. Ни к чему, у них с сяо Шу вся жизнь впереди. Прошло больше десятка лет, юность миновала, а они всё ещё занимались смешной вознёй на полу императорской приёмной. Сейчас Цзинъянь вдруг осознал, что предпочёл бы заняться этим, не торопясь. Где-нибудь, где хотя бы будет кровать под пологом, одно из матушкиных масел, снимающих спазм, под рукой, и желательно запас времени. Будь Цзинъяню всё ещё семнадцать или будь он романтически настроенным поэтом (впрочем, слагать вирши учили худо-бедно всех императорских отпрысков), он бы сказал — от первых звёзд до первого луча. Но если честно, его устроила бы пара часов перед рассветом, когда первая половина ночи посвящена отдыху, и можно отдать её остаток более приятным вещам. Как раз достаточно времени, чтобы хватило попробовать всё, что интересно. — Сяо Шу, — Цзинъянь зарылся лицом в чужие волосы. — У меня нет ничего. И отсюда невозможно уйти мимо евнухов у дверей. Разве что вылезть в окно. Плечи Линь Шу затряслись под его рукой. — Я думаю, — задыхаясь от смеха, пробормотал он, — мы не станем подвергать выдержку почтенного Гао Чжаня такому испытанию. Поднялся и дёрнул Цзинъяня за руку: — Идём. За ширмой и панелью резного дерева оказалась комнатушка размером чуть больше кладовки, видимо, предназначенная для отдыха дежурного евнуха в случае, если император работал допоздна и отпускал слугу. Плошка с маслом, затянутые тканью стены, крохотное окно, забранное цветным стеклом, да по-солдатски узкая постель, на которой толком и одному-то не уместиться, разве что прилечь ненадолго. Впрочем, подумал Цзинъянь, они ведь не спать сюда пришли. От этой мысли по загривку пробрало дрожью. — Раздеваемся, — шепнул сяо Шу и выпустил его руку. От одежды они избавились быстро, и единственное, о чём Цзинъянь жалел — что тут было недостаточно света, чтобы смотреть. Кажется, он сказал это вслух, потому что сяо Шу ответил: — И хорошо. Не хочу, чтобы ты рассматривал... это. Это тело. Слова были до того нелепыми, что сперва Цзинъянь даже не понял, о чём он говорит. Потом поймал сяо Шу в объятия, стиснул покрепче — его волосы едва уловимо пахли лекарственными травами, как у матушки в рабочей комнате. — Меня бы всё устроило, даже отрасти ты две головы, — искренне сказал он. — Нет уж, — фыркнул Линь Шу, и Цзинъянь почувствовал его улыбку плечом, там, где прижались губы. — М-м-м, а ты, значит, любишь смотреть? Цзинъянь вздрогнул, словно сяо Шу ткнул его иголкой. (Нужно было помнить, подумал он, что Линь Шу никогда не спускает слабостей; но вздрогнул не от боли). Сяо Шу почувствовал эту дрожь, с готовностью прижался теснее, касаясь губами уха: — Масло есть у меня. А на крайний случай, у нас есть ещё во-о-он та плошка... — Ты хочешь?.. — А ты? Цзинъянь молча потащил его к постели. Было действительно тесновато и неудобно — и сначала слишком неловко, чтобы не получалось просто не замечать всего этого. Цзинъянь сообразил, что сам безропотно лёг на покрывало, позволяя сяо Шу устроиться сверху, только пару минут спустя — а потом пожал плечами и выбросил это из головы. Ни к чему думать о том, что, видимо, действительно не нуждалось в словах. И, в конце концов, на стороне сяо Шу, как и всегда, было преимущество — у него было масло. Цзинъянь с улыбкой подумал, что это, наверное, никогда не изменится: ему не победить сяо Шу в поединке, даже когда кажется, что сила на его стороне. «Вот мой возлюбленный, прекрасный, как дерево из яшмы... и хитрый, как лис, прячущийся в лопухах». Ещё ему никогда не давались стихи. Сяо Шу осторожно погладил его скользкими пальцами, нажал, и Цзинъянь против воли задержал дыхание. — Ты?.. — пробормотал сяо Шу и тут же заткнулся. Цзинъянь был слишком сосредоточен на собственных ощущениях, чтобы вовремя уловить суть вопроса, а после решил не отвечать: наверняка сяо Шу уже понял всё, что его интересовало насчёт Цзинъяня и Ле Чжаньина. Ну да, глупо было рассчитывать, будто Линь Шу не заметит... И сам он тоже понял кое-что. Его друг вёл себя уверенно, но Цзинъянь узнал эту манеру: характерный апломб сяо Шу, с которым тот держался, когда был вооружён только теорией и непомерной самоуверенностью. С точно таким же выражением он в пять лет взбирался на здоровенного и злющего отцовского жеребца, оставив Цзинъяня следить за воротами конюшни. И при этом воспоминании Цзинъяня вдруг накрыло таким всеобъемлющим, оглушающим ощущением любви, что на миг весь остальной мир за пределами этой комнатушки и этой кровати перестал иметь значение. Он обнял сяо Шу руками и ногами, задыхаясь от любви, и сяо Шу, видимо, воспринял это как поощрение и приглашение — но, правду сказать, в этот момент Цзинъяня не остановила бы никакая боль. Но это всё же было больно, и медленно — из-за тесноты и узости его собственного тела, и даже когда сяо Шу вторгся до конца, Цзинъяню всё равно хотелось то ли повертеться, ища положение, сулящее облегчение, то ли, напротив, отстраниться и прекратить всё это. Тело сжималось в бестолковом спазме, пытаясь вытолкнуть из себя чужеродное и большое, избавиться от боли. Но Линь Шу хватал ртом воздух так, словно стоял в пяти шагах от смерти, и глаза у него были безумные и бессмысленные, как на поле боя, и Цзинъянь решил, что может потерпеть. Сяо Шу опустился на локти, прижался покрытым испариной виском к его щеке, загнал член поглубже — и надавил снизу вверх на переднюю стенку у него внутри. Цзинъяня подбросило на постели, как на спине взбрыкнувшей лошади. Полыхнуло императорскими фейерверками в честь Нового года перед глазами. Наслаждение было таким острым, что на миг тело Цзинъяня спутало его с болью. Сяо Шу застонал в голос, проникая в него снова и снова, плоть в плоть, излился и упал сверху. Возбуждение медленно откатывалось назад, оставляя Цзинъяня бессильным и слегка разочарованным, но тут сяо Шу сполз ниже, погладил рукой, затем, наклонив голову, широко провёл языком — и Цзинъяня швырнуло за край. Они приходили в чувство, сжимая друг друга в объятиях. Сяо Шу потянулся целоваться — похоже, ему это нравилось — и Цзинъянь с удовольствием ответил. Постель была жёсткой и неудобной, а полога не было вовсе, но, решил он, всё это можно устроить в следующий раз, а сейчас — сейчас было идеально. — Ты здесь, сяо Шу, — тихо сказал Цзинъянь, когда они оторвались друг от друга. Линь Шу погладил его пальцем по скуле, очертил круто изогнутую бровь. — Да, да, да, — сказал он. — Я здесь.***
Видеть молодого господина с горы Ланъя слуга был рад. Старый господин, нагрянув в столицу под чужим именем всего на три дня, навёл в доме беспокойства, но вот уже час как отбыл, и сейчас его сын гулял в саду с хозяном дома. Слуга почтительно держался в полудюжине шагов позади. — Всё могло обернуться и хуже. Отец всего лишь сутки продержал меня на коленях у дверей дома, прежде чем огласить решение... И я не единственный сын в семье. Архив не останется без присмотра. Если бы не ты не вступился, всё могло бы кончиться куда хуже, чем простое изгнание. — Не говори ерунды. Никто не позаботится об Архиве лучше тебя, ты и сам это знаешь. И как бы я ни был зол, насколько бы дурным ни был твой поступок, ты спас мне жизнь. Я не настолько неблагодарен. Линь Чэнь невесело хмыкнул. — Отец проявил снисхождение, потому что «не каждый день жертва просит за преступника». Я знал, на что шёл, и мой старик прав — такое нельзя делать против воли пациента. Это и вправду означает превратить его в жертву злодейства. Жизнь за жизнь — не такой паршивый обмен, как десять за одну, но ни один уважающий себя лекарь не возьмётся за подобное. Господин поморщился. — Будь добр, избавь меня от пересказа пятичасового нравоучения, которым тебя удостоил твой батюшка. — Мой почтенный батюшка завершил его тем, что велел мне записать новый способ лечения и поместить его в Архив. — Вот как, — помолчав, обронил господин. — Гора Ланъя оправдывает свою репутацию. Любые сведения за деньги? — Цена этих будет очень, очень высока, — заверил его Линь Чэнь. Некоторое время они шли по садовой дорожке в молчании. — Знаешь, — задумчиво сказал господин, — евнухи и служанки во дворце шептались, что прежнего императора в последние годы перед смертью мучили дурные сны. Ему являлись люди, которые давно умерли. Полагаю, Вдовствующая императрица Цзин использовала кое-какие дурманные травы, пробуждающие память — и, вероятно, любимые духи супруги Чэнь. Мало просто растревожить воспоминания, нужно ещё и подтолкнуть их в нужном направлении... Я бы не удивился, если бы ты силком увёз меня в Ланчжоу. Но ты излечил меня, зная, что я не хочу жить, а затем притащил в столицу. — Потому что ради него ты бы хотя бы попробовал. Даже если не хочешь, — жёстко сказал Линь Чэнь. — У меня это никогда не получалось, не правда ли? Как бы я ни старался, ты бы не стал жить в этом немощном теле, в этом безжалостном мире потому, что я тебя попросил. И ради Союза Цзянцзо, и ради Фэй Лю не стал бы. Но ради принца-Буйвола ты постараешься. — Ты очень безжалостный человек, Линь Чэнь, — помедлив, негромко произнёс Мэй Чансу. — Спасибо тебе. — Не спеши благодарить. Я намереваюсь время от времени навещать тебя и Фэй Лю, когда странствия по Цзянху будут утомлять меня.***
Лю подметал одну из крытых галерей, когда его окликнул незнакомый вельможа. Скромно, неярко одетый, но мягкая расцветка тканей искупалась искуснейшей работой портнихи и драгоценным жемчугом отделки. — Тиншэн был прав, — задумчиво сказал вельможа. — Ты и вправду внимателен и любопытен, верно? Редкое качество для слуги из Скрытого двора. Обычно любопытство из них вытравливают первым, оставляя только раболепие. Ну же, не стоит так пугаться. Я не сделаю тебе ничего дурного. Даже на Скрытом дворе можно найти скоровище, полезную вещь... или верного человека. Это ценность, которая только приобретает в стоимости, если находится в стенах дворца. В конце концов, принцесса Сюаньцзи тоже начала своё восхождение отсюда. Ты никогда не слыхал о ней? О, она была выдающейся женщиной! Если хочешь, я расскажу тебе о ней. А ты взамен тоже расскажешь мне что-нибудь... Мало на кого обращают меньше внимания, чем на раба, не так ли? Можешь звать меня господином Су. Эпилог Тиншэн попросил об аудиенции поздним утром. Цзинъянь удивился, однако прервал взмахом руки зачитывающего доклад секретаря и велел звать. Идея Линь Шу усыновить Тиншэна оказалась исключительно удачной: во многом она примирила столичных вельмож с возвращением клана Линь во власть. Самое удивительное, что кое-кто и вправду считал Тиншэна сыном если не Мэй Чансу, то подлинного Линь Шу. На Скрытый двор пятнадцать лет назад попали женщины не только из резиденции принца Ци, но и служанки поместья Линь, а мать мальчика постаралась на славу, запутывая следы. Родовые черты проступали всё яснее, и похоже, даже недовольные готовы были мириться со стратегом императора при условии, что когда-нибудь имя семьи Линь перейдёт к кровному наследнику. — Подданный Линь Тиншэн прибыл к его императорскому величеству! На гладком, только начавшем покрываться юношеским пушком лице Тиншэна было заметно волнение, но не очень сильно — сяо Шу отлично натаскал его. Во всяком случае, привычку чуть что утыкаться взглядом в землю и горбить плечи, оставшуюся от рабского прошлого, приёмный отец из него успешно выбил. — Подними голову. Тиншэн послушно приподнял подбородок. Цзинъянь смягчил тон: — У тебя есть дело? — Слуга нижайше просит императора пощадить его. Мой отец... Держать паузу его, как видно, тоже учил сяо Шу. Ну или, может быть, это врождённое умение клана Линь, подумал Цзинъянь. Ему самому никогда не давались такие штучки. Не хватало терпения. — Что там с твоим отцом? — Намерен прибыть на совет чиновников и министров во что бы то ни стало, — отчеканил Тиншэн. «Нет, определённо не только умение держать паузу. Ещё и умение рассказать много, ничего не рассказывая». — Из резиденции Линь не присылали известия, что глава Управления нездоров, — медленно сказал он. — Отец велел готовить повозку, — сказал Тиншэн. — Как почтительный сын, я, разумеется, тотчас выполнил его повеление. Я явился к вашему императорскому величеству лично, дабы умолять простить промедление, так как повозка движется по улицам медленнее, чем лошадь. Теперь Цзинъянь уже был слишком встревожен, чтобы оценить изящество оборотов. С тех пор, как к сяо Шу вернулись силы, только серьёзная хворь могла загнать его в паланкин: он не вылезал из седла и прочие средства передвижения, к которым был прикован больше десяти лет, просто возненавидел. Когда нечто подобное случилось в последний раз, болваны из службы евнухов даже не сразу сообразили оповестить императора. Решался вопрос о количестве охраны в предстоящей поездке к северным границам. Цзинъянь, уставший от непомерного количества людей вокруг, раздражённо отмахивался от увещеваний и собирался ехать с сотней гвардейцев. Мэн Чжи и военный министр решительно возражали. Тогда-то кто-то и додумался послать за Линь Шу. Сперва они пытались вызвать его во дворец с помощью посланников, но штат резиденции Линь, возглавляемый лекарем Янем, доблестно держал оборону, не давая никому прорваться к больному и, в свою очередь, не выпуская его из постели. Затем пришёл черёд голубиной почты. Затем — гвардейцев Мэн Чжи. Потом какой-то идиот пробормотал бессмертную фразу «это дело жизни и смерти...» В итоге ловить сяо Шу пришлось уже на пороге дворца, на носилках, укрытого меховыми одеялами в три слоя и бледного, как привидение. Дело вылилось в безобразную торговлю, в результате которой Цзинъянь отправился на границу в сопровождении пяти тысяч лучших бойцов Мэн Чжи, а Линь Шу безропотно провёл в постели двадцать дней, слушаясь указаний врачей и глотая микстуры. После этого Цзинъянь заработал уважение лекаря Яня и слуг поместья Линь, имеющее мало общего с благоговением перед Сыном Неба: похоже, теперь его считали кем-то вроде сообщника. Значит, «почтительный сын» на этот раз не смог повлиять на отца. — Почему никто не послал проверить, в каком состоянии глава Управления, прежде чем настаивать на его приезде во дворец? Тиншэн, придворные евнухи и, на всякий случай, секретарь ткнулись лбами в пол. Цзинъянь никогда не думал, что это на его недовольный взгляд и круто заломленную бровь когда-нибудь будут падать ниц, голося «смирите свой гнев, ваше величество!». Он поморщился, поманил секретаря. — Бумагу, кисть и печать для указа.***
Придворный евнух прибыл в резиденцию Линь ближе к полудню. Хозяин дома, как бы ни был хвор, поднялся с постели, чтобы принять его подобающим образом в окружении домашних и слуг, но евнух вложил ему в руки перевитый золотыми кистями драгоценный свиток, не читая: — Сын Неба повелел передать указ полководцу из рода Линь, не оглашая. Да будет так! Линь Шу с трудом поднялся, отдавая поклон: — Благодарю евнуха за службу, — и осторожно развернул послание. Долго читал, напряжённо сведя брови. Потом отступил на два шага и осел на руки слуг, мгновенно потащивших его к низкой софе в глубине приёмной. Позволил уложить себя, заслонил лицо локтем, пряча глаза. Чжэнь Пин подхватил указ. На шелковистой благоухающей бумаге, скреплённой императорской печатью, угловатым резким почерком, имеющим мало общего с отточенной каллиграфией придворного писца, было выведено всего одно слово. «Живи».