Astray

Lorde — Sober

Под алкоголем с языка самостоятельно и неосторожно проливаются слова, на которые не хватало совести раньше. Тэхён хлопает глазами, зачерпывая ладонями песок и пуская по ветру, а Чонгук говорит, говорит, говорит, бормочет и лепечет, шепчет почти в шею и щекочет кожу ресницами, не прекращая гладить тэхёновы ладошки пальцами и бегать взглядом до Луны от земли и обратно. Песок под ногами ещё не остыл, липнет к пяткам и щиколоткам, мокрым от воды, но ступни не жжёт. Чонгукова ладонь поднимается от голени до колена и снова на голень; Тэхён просит заткнуться и умоляет перестать, но не слышит своего голоса. Чонгук вдруг рвано выдыхает, а в Тэхёне рвутся самые надёжные канаты. По позвоночнику трещит электричество, пока над головами трясутся провода; Тэхёну хочется, чтобы они обвалились; Тэхёну хочется, чтобы начался шторм и ветер сдул все столбы в округе на него, потому что это будет легче; сломанные руки и ноги отвлекают от поломанных надвое мыслей, остриями упирающихся в самые чувствительные точки. Усталые веки изнутри прожжены добела раскалёнными вспышками, за ними — чёрный космос, за ними мигающие сигналом бедствия звезды краснеют от холода. А через поблекшие полотна рвутся отблески солнца на морской ряби, пропадают за пеной у берега и появляются поодаль; порывы солёного ветра не дают дышать и забивают песок в глаза, путают волосы и треплют футболку, запуская колючий холодок к сердцу. Море мутнеет к вечеру, не отражает фиолетово-красного неба, что поглотило все облака, кислотой разъело лишнее, оставив только солнце на горизонте. Морская соль забивается в лёгкие и разрастается, разъедает изнутри, протыкает их насквозь крупными песчинками. Остаётся только плеваться кровью. У самого берега вода уже намочила края пледа и бордовые подушки, ветер сдувает пустые ветки винограда, а полуполная бутылка вина не до конца закрыта, и тёплые капли падают в белый песок. Искры от потухающего костра восходят к самому небу; пламя подкармливается всем, что можно найти на сухих местах, как лесной пожар, а горячий воздух обжигает волдырями даже на расстоянии вытянутой руки. В Тэхёне пожар разгорается быстрее. Он поджигает разум, как новогоднее желание, оборачивая в пепел и кидая в шампанское, поджигает любые сигналы об опасности, останавливается, оставляя в уединении с безумством — океаном, который пока что может плескаться в душе. Тем, что заставляет посмотреть на обкусанные в кровь чонгуковы губы и перестать контролировать дыхание, позволяя выдавать себя, разрешая непослушным судорожным вдохам обрываться на чонгуковскую кожу, почти полосуя глубокими бороздами — настоящие Тэхён оставляет сам; диким зверем скребёт по спине, почти вырывает из Чонгука слова, умоляет заговорить, сжимает и разжимает дрожащие губы. Не слышит собственного голоса. Собственный разум предаёт, и, пока чонгуковы губы сжаты, пока Чонгук молчит, а море тихо, в мыслях кричит что-то давно забытое, почти из другого мира, что-то, чего у Тэхёна никогда не было, фантом благоразумия. Это он жжётся в костях неуспокоенной душой, он скребёт по коже и орёт кошкой. Это он давит на череп и грудь изнутри, застилая глаза кровью. Сдавленный смех заполняет пустоту и вырывается неловким хрипом, а пальцы не отпускают пропитавшуюся потом и солью футболку; Тэхён льнёт ближе, а Чонгук выдыхает весь воздух из лёгких и утыкается носом в макушку, вдыхая снова. Волосы Тэхёна все в песке. Чонгук забирается под футболку к пояснице; Тэхён дёргается и извивается, но чонгуковы пальцы цепче, реагируют быстрее. Пожалуйста, не трогай меня остаётся бесполезной тратой воздуха. Звуки размываются, приглушаются под пульсом в голове, а может, это море, что Чонгук дарит через ракушки, которые сам же прикладывает к чужим ушам и улыбается на восторженные комментарии, а может, это ветер, который скоро снесёт их с лица Земли, а может, это последние упорядоченные мысли в тэхёновой голове с треском валятся в никуда. Чонгук давит на каждый позвонок указательным пальцем, заставляет выгибаться, заставляет прикрыть глаза, заставляет откинуть голову и выдохнуть сквозь сжатые зубы. У Тэхёна, кажется, замёрзли внутренности. Руки Чонгука из огня, из ножей и иголок, из крови и боли — под каждым их прикосновением боль жжёт кожу огнём; Тэхён парализован. Прикосновения уходят ниже: обратно к пояснице, окольцовывают по животу, спускаются по левому бедру и останавливаются меж. Последние лучи вечернего солнца скользят по тэхёновой спине тёплыми змеями и отзываются пощипыванием в чонгуковых глазах, и он жмурится тут же, утыкаясь в чужую шею, покрывая её почти не ощутимыми поцелуями; Тэхён распадается. Чонгук ведёт носом по хёновой скуле и утыкается в висок, окольцовывая чужую талию крепко и вдыхая запах крема от загара (от него самого пахнет сигаретами и апельсиновой газировкой). У Тэхёна кожа чуть сухая от южного солнца; сердце чуть сухое, потому что растоптано. Тэхён хочет сгореть. Холодная рука проскальзывает под резинку шорт, трусов. Тэхён дёргается и упирается ладонями в чужую грудь, скользит пятками по песку, пытаясь сформировать сплошной поток из слова нет в цельные предложения, но пальцы чонгуковы впиваются в кожу до синяков, и конечности немеют. Тэхён приоткрывает губы, беззвучно охая от боли, но Чонгук без слов приказывает закусить губу, зажмуриться, исчезнуть, не шевелиться; Тэхён — кролик перед удавом; Тэхён — живая оболочка для мёртвых мыслей, лёгкая добыча для эксперимента; Тэхён — сосуд для слёз. Всё не так, всё совсем не так, как должно быть. Но зубы соскальзывают с нижней губы, когда пальцы чонгуковой руки ложатся на неё и скользят по трещинам, потом ниже, смахивая с подбородка налипшие песчинки. А потом хватка усиливается, чужие губы накрывают сухим теплом тэхёновы; а у него звёздная ночь перед глазами. В ладони впивается ещё не тупое стекло зелёных бутылок, в горло врезается тупое равнодушие. Тэхён дёргается и сжимает пальцы на ногах, обнимает чужую талию ногами. Руки чоновы заплетаются в волосах на его затылке, не позволяя отстраниться. На оголенной чонгуковской спине расцветают первые капли крови — в вечернем небе проявляются алые полосы, и обломанные ногти с забившимся под них песком сменяются на подушечки пальцев. Тэхён размазывает красные бусины, борясь с призрачным искушением сделать ещё больнее. Оно становится маслом для огня; со свистом и скрежетом уезжают последние поезда, через мгновение Тэхён обмякает в чужих руках безвольной куклой. Уже не так холодно, уже не так неправильно, кровь разгоняется по венам, горячими кругами мотается туда-сюда, вызывает головокружение сильнее прежнего, но всё это правильно, так и должно быть, думает Тэхён, когда Чонгук двигает рукой вверх и вниз быстрее, дыша в губы. Тэхён — искра, и ему немного до пожара, только Чон останавливается и сжимает кольцо из пальцев сильнее, смотрит прямо в глаза, склонив голову, ждёт и почти не моргает. Тэхён дышит через рот тяжело и не двигается, чонгуковы пальцы всё ещё на затылке, ослаблены, чонгуковы пальцы на члене, они делают так больно и приятно, он делает так ужасно и хорошо, что хочется плакать, и Тэхён почти всхлипывает, когда Чонгук приближается и шепчет в ухо непотребства, к которым стоило привыкнуть, ровно ноль слов из того, что было сказано пятнадцатью минутами ранее в сбивчивом потоке объяснений, признаний в любви и оправданий, которые Тэхён мечтал никогда в жизни не слышать, жмурился и затыкал уши: это неправда; это ненадолго; это до тех пор, пока не найдётся кто-то посговорчивей; это до тех пор, пока Чонгук не уйдёт, он уже уходил, он уже уходил, он уходил уже тысячу раз. Солнце становится слишком жарким, щёки краснеют, слюну подменили на вязкую смолу. От кожи Тэхёна почти идёт пар, и он вот-вот взорвётся, если Чонгук не продолжит, только Чонгук ждёт, Тэхён знает. Тэхён знает, чего он ждет. И его руки — всё ещё или уже мокрые и дрожат — ложатся на чужой затылок, притягивая так близко, что вдохи и выдохи со вкусом виноградной жвачки ощущаются на коже огненным драконьим дыханием. С чёлки всё ещё капает вода — теперь и на чонгукову шею, каплями спускаясь к груди, к прессу, впитываясь в резинку шорт. Глаза-нейтральные территории — последнее место, до которого добирается пламя, и теперь фитиль зажжён, и теперь легче будет умереть, чем позволить себе отстраниться. Яркие краски режут глаза до тошноты, но ком подбирается к горлу лишь на секунду: дальше узел развязывается, давая полную свободу, дальше Тэхёну дарована гипервентиляция и потенциальная простуда, дальше Тэхён целует Чонгука сам. Голосовые связки вибрируют, и даже не почти, Тэхён ощущает вибрацию нутром, лёгкими, взрывающимися от переизбытка воздуха; хочется кричать, закружиться, а потом лечь на песок, который уже остынет, и продолжить кричать. Это плохой знак; это не тот ключ, который поможет отпереть тяжёлый замок на душе. Но это передышка, отстрочка тревоги и боли — а это уже что-то. Перед глазами слишком много ужасов, воплощающихся в жизнь из ирреальности, отказаться от чудодейственного плацебо сейчас будет грехом. Тэхён приоткрывает губы, позволяя чонгуковскому языку скользнуть внутрь, и последние мысли о реальности не оставляют после себя даже пепла. Бассейны, гостиные и самолёты; карточные домики рушатся, воздушные замки взрываются; дома на холмах, имена детей и тихие ночи; зеленые длинные водоросли прибивает на острые камни, принимающие на себя удары волн. Перед глазами Тэхёна жизнь картинками несётся быстрее, чем появляются новые мысли. Наверное, в городе настоящая весна, наверное, в городе ясно, видна призрачная луна, а может, в городе гроза и дождь, сегодня не будет ужина, сегодня ночью будет холодно, завтра наверняка будет туман... Тэхён разрешает себе думать о чём угодно, что поможет голове перестать так кружиться от одного лишь чонгукового взгляда, оставит хоть одну тропу к поверхности, если он снова утонет. Это не помогает. Чонгук оттягивает его волосы, открывая путь к шее, и кусает, по ощущениям — прокусывает вены и выпивает последние силы. Трогает везде, шепчет тысячу «терпи» и ни одного «люблю», разрешает цепляться за собственные руки; разрешает всё, но не уйти. Центрифуга в венах меняет направление каждую секунду; Тэхён чувствует себя зажженной спичкой, поднесённой к тотальному пожару; со лба катятся капли пота; он приоткрывает глаза, рот, но с губ срываются только невнятные мычания и мольбы; Чонгук слышит, Чонгук улыбается, Чонгук целует, и позволяет кончить, и не прекращает двигать рукой, пока Тэхён не дёргается в его руках, а после обмякает, не в состоянии даже дышать; смотрит устало, не перестаёт улыбаться своей неуверенной, разломленной надвое улыбкой, от которой дрожат губы. А пламя внутри не оставляет ни следа, кроме запаха гари, почерневших голосовых связок и обгоревшего сердца — доказательства чонгуковых прикосновений; почесть и награда. А все выходы назад перекрыты, завалены, забаррикадированы чонгуковыми бесконечными признаниями; одно слово правды на десять — лжи, одно «люблю» на десять «прости»; поцелуи в шею и руки, оглаживающие рёбра, — те самые руки, которые именно эти рёбра вырвут при попытке отстраниться. И снова начнётся пытка. Нет, ничего никогда не будет нормально. Нет, ты никогда не поменяешься. Нет, мы никогда не будем в порядке. А в висках молоток колотится, под слоем беззаботности — волнения и торнадо, которые под гладью моря не видно; непроглядная тьма и изломленное дно. Ветер заставляет воду колыхаться, обдувает влажные лбы, охлаждает красные щёки. А Тэхёна ломает. Задрожавшими с новой силой руками, в нервных тиках и судорогах Тэхён обнимает чонгукову шею и смиренно утыкается в чужие ключицы, прокусывая губу, жмурясь и не позволяя всхлипам вырваться наружу.