Душа человека имеет больше прав называться вселенной, чем собственно мироздание. Джон Фаулз, Волхв
Ойкава судорожно нажимает на кнопку пульта, стараясь не вникать в детали. Телевидение пугает. Не хочется вслушиваться в неудачно сыгранные диалоги, а детский смех из реклам вообще режет слух, так что Тоору в очередной раз с силой надавливает на кнопку со стертой стрелкой вверх. Он убавляет звук, но легче от этого не становится: лучше слушать эту фальшь из коробки, чем неравномерный стук сердца. Нет, не своего — свое Ойкава давно уже не слышит. От своего он сбегает в дебри сознания и жалобно просит мозг спасти его от возможной атаки. Тоору только учится сражаться с органом, который несет на себе бремя чувств — как же бессмысленно, наивно и глупо человечество опошлило его. В борьбе с собственным сердцем Ойкава занимает, возможно, самую выгодную и очевидную позицию из всех — оборону. Нет, Тоору с горечью усмехается и переключает канал — нет, он, кажется, дезертир. Ойкава прижимает ладонь к спине друга и почти чувствует его кожу через тонкую футболку. Может, это ему только кажется, но он двигает рукой по спине, пытаясь как-то смягчить боль, на которую Коуши жалуется чуть ли не каждый день. Наверное, он плохо старается, и Суга недовольно бубнит что-то себе под нос и протягивает руку к Тоору в попытке спасти пульт. — Дай мне, — Коуши не успевает выдернуть пульт из крепкой хватки Тоору. — Выключи ты его уже. Голова трещит. — А что у тебя не трещит? — спрашивает Ойкава, не отрываясь от изображения в зловещем ящике: двое детей дерутся на песочной площадке и громко, громко орут. Он убавляет звук на один, затем прибавляет на два. — Вечно больной Сугавара. — Убери, — Суга сбрасывает с себя руку Тоору и приподнимается на футоне. — Завтра у тебя коллоквиум? — Угу. Ойкава прибавляет звук, и Коуши просто устает уставать от него. И такое случается, правда. Когда долго с кем-то живешь, поначалу бесишься из-за всяких мелочей, потом приходится привыкать и мириться с заскоками — большими и не очень. Начинаешь уставать понемногу, и усталость в конечном счете превращается во что-то обыденное — аж тошно становится. Потом устаешь от собственной усталости, настолько она посредственная и изматывающая. Что-то вроде этого чувствует Суга, глядя на складку между бровей друга и на то, как отчаянно он пытается не сломать пульт. Коуши хватается за пульт, и на этот раз ему удается высвободить его, только вот Тоору теперь не очень-то и сопротивляется. Самому, наверное, опаршивело. — Готовился хоть? — Да я и так все знаю. — Ойкава лукаво улыбается. — Я так уверен в себе, что однокурсники волей-неволей начинают меня ненавидеть. Но разве я виноват, Суга-чан? Где-то внутри у меня есть кнопка, я нажимаю на нее, когда нужно ответить на вопрос. Я словно машина в такие моменты. Выкручиваюсь, но не для того, чтобы отвертеться. Просто я и так все знаю. — Паршиво, наверное. — А? — Чувствовать себя механизмом. — А? — Ойкава нервно поправляет челку. — А мы с тобой что, не механизмы разве? — Разве да? Тоору пожимает плечами и встает с футона. Сугавара снова ложится на живот, его спина так и просит: ну, сделай же мне наконец полноценный массаж. Ну. Аж ломит. Ойкава отворачивается и проходит на кухню, тянется за дешевым пакетиком кофе «три в одном» — такими они с Сугой закупаются каждые выходные на неделю вперед, — и обещает себе, что когда-нибудь купит кофеварку или хотя бы растворимый кофе в баночке, а не этот порошок из сплошной химии, сливок, сахара и того, что нагло выдает себя за размолотые кофейные зерна. Хочется перестать слышать детский ор из телевизора, который Суга насильно выключил: почувствовал, наверное, что так Тоору почти не слышит его сердцебиения. Только не чувствовать его рукой невозможно. — Можешь не волноваться, Коуши, — Ойкава заставляет себя прошептать имя друга. — Я всегда все знаю. Продолжать монолог бессмысленно, наивно и глупо. Тоору всегда поражался тому, как идеально три этих слова сочетаются друг с другом, как их порою просто невозможно друг от друга оторвать — как и его пальцы от тонкой футболки Коуши. Началось все с середины февраля, когда Суга устроился работать в книжную лавку неподалеку от университета. Он был там кем-то вроде букиниста, помощником управляющего и единственным работником, поэтому иногда (ложь, часто) Коуши приходилось разгружать тяжеленные коробки с книгами, а потом раскладывать их по стеллажам. Приходилось залезать на стремянку и вытирать пыль с полок, возвращаться на землю, если колокольчик оповещал о посетителе. Суга говорит, что платят хорошо, говорит, ему нравятся книги, и он, кажется, когда-то даже мечтал о работе букиниста хотя бы на полсмены. Ойкава смотрит на это с другого ракурса и невольно раздражается, когда Суга возвращается в квартиру к девяти, еле волочет ноги до футона и жалобно просит Тоору размять ему спину. Так Ойкава и научился делать массаж: правее, выше, немного вниз, теперь сильнее; ага, продолжай, вот так. Когда вода в чайнике закипает, Тоору заполняет ею чашку с кофейным порошком. Помешивает и отпивает с ложки — сладко, липко, а потом и вовсе тошнить будет, если не закусить хотя бы хлебом с творогом, но не пить не получается. Такая вот привычка у них с Сугой, и даже как-то приятно делить её на двоих. Ойкава умывается и возвращается в комнату, которая приходится им и спальней, и столовой, а Суга все так же лежит на животе на футоне Тоору, запрокинув руку за голову, и Ойкава решает, что он, наверное, уснул. Выключает свет и пробирается на место Коуши, стараясь не разбудить соседа и уменьшая яркость экрана на телефоне: у Тоору привычка покопаться в интернете перед сном, потом только может с чистой совестью забыться. Суга называет это болезнью третьего тысячелетия, будто сам вышел откуда-то из средневековья, и Ойкава обычно лишь фыркает на такие замечания Коуши. Телевизор, кофе, интернет перед сном — все по-своему помогает. Тоору не хочется отвыкать. Он осторожно накрывает Сугу огромным пледом и сам залезает под другой конец. Надевает наушники и открывает браузер: ночь еще впереди. Ойкава знает, что Суга уж точно поставил будильник на семь утра, на десять минут восьмого, двадцать, двадцать пять и на половину восьмого тоже. Коуши отрезал для себя этот промежуток, и просыпается он с первых же звуков жуткой мелодии — жуткой, догадывается Ойкава, ибо ему ни разу не доводилось слышать будильник Суги, настолько крепко он спит. К восьми Коуши принимает не всегда успешные попытки разбудить друга: то стягивает с Тоору одеяло, то включает тяжелый металл на полную громкость. Но лучше всего Ойкава просыпается от прикосновения тонких пальцев ко лбу. Суга будто нажимает на ту самую кнопку внутри Тоору, и тот включается. Ойкава откладывает телефон с мыслью о том, что не так уж и паршиво просыпаться с утра пораньше.***
Нельзя ведь просто сказать упрямому, целеустремленному, трудолюбивому Сугаваре, чтобы тот не шел на работу после трех пар и сдачи реферата. Коуши ведь не послушает, махнет рукой, скажет, что не устал, скажет, что работа ему не просто по плечу, а очень даже нравится, и вообще Тоору эта сентиментальность и заботливость не к лицу, эй, пора приходить в себя. Ойкава натягивает улыбку и заходит в книжный со стаканчиком кофе и кексом в картонном пакете. Он ведь никогда не думал, что ему будет дело до чьего-то желудка. Взрослые люди должны сами о себе заботиться, а Суга — один из тех, кто способен делать это лучше всех, причем корни его переживаний медленно, но верно охватили и Тоору. Суга спрашивает, как это Ойкава умудряется зимой надевать свитер на голое тело? Апрель едва прошел, а Тоору уже ходит в тонкой джинсовке? Как можно ходить босиком по холодному полу? Хватит так сдвигать брови, скоро уже морщины появятся. И прочее. Но Ойкава не привык говорить об этом вслух: он поворчал немного, когда Суга устроился работать, после милосердно одаривал друга презрительным взглядом, мол, это все, что ты мог придумать со своей жизнью, да, а теперь вот покупает что-нибудь в соседней кофейне и стоит перед Коуши, который потирает ногу и сообщает, что он, кажется, растянул мышцы. Суга торопился, когда спускался с лестницы, и ступенька, с которой он слезал, оказалась слишком высока. Ойкава ставит кофе и пакет с кексом на стол у кассы и закрывает глаза, стараясь овладеть собственным бессилием и сказать что-нибудь умное о том, как неправильно спрыгивать с верхних ступенек, так ведь и голову разбить можно. Но с Коуши такой номер никогда не срабатывает, так что Тоору молча подходит к Суге и берется раскладывать книги вместе с ним, а потом выдает: — Я куплю какой-нибудь крем. — От морщин? — Коуши тянется к верхней полке с огромным изданием, и Ойкава перехватывает его руку и забирает книгу. — От твоего растяжения, господи. — Тоору ставит книгу туда, куда ее только что собирался положить Суга. Больно, наверное, подниматься на цыпочках, если мышцы тянет. — Приходи пораньше. — Обязательно. Около часу Тоору возится с книгами и с Сугой, но когда возвращается управляющий, Коуши просит друга уйти, потому что это неправильно, ему не хочется получать замечания из-за того, что кто-то приходит ему на помощь с работой (на самом деле, Ойкаве просто невообразимо одиноко шататься по улицам и торчать дома, но об этом знает только он сам), так что Тоору послушно выходит из магазина с книгой в руках: чтобы его визит не выглядел так, как не хочется Суге. Ойкава раскрывает бумажник: кажется, такими темпами его ждет разорение, и Тоору больше не сможет приносить Суге кофе с пончиками, закупаться книгами в проклятой лавке, а еще ведь надо взять для Коуши крем, а еще… Сегодня Ойкава думал купить пачку сигарет: говорят, расслабляет. Он пробовал как-то в старшей школе, но, кажется, неправильно затянулся, так что чуть не задохнулся от собственного кашля. Просто тонкая майка Суги по вечерам не дает покоя, не то чтобы Ойкава пускал слюни на друга или что-то в этом роде, нет, он всего лишь старался понять, что это с ним творится рядом с человеком, который едва ли успел стать родным. Едва ли, правда, ведь совместное проживание — а у них оно началось из необходимости, вовсе не из желания, чего уж там, — совместное проживание не превращает людей в нечто большее друг для друга. Но и чужими их с Сугой не назвать: Коуши покупает Ойкаве чашки, которые тот постоянно разбивает, закупается мюсли и ржаным хлебом, а еще подарил гель для душа Тоору, который ему привезли из Болгарии, и сам к нему даже не притрагивается; Ойкава платит за книги в магазине у Коуши, приносит ему кофе или чай с чем-нибудь сладким, покупает лекарства, когда Суга болеет (а такое, увы, случается часто), и на этом, пожалуй, все. Даже как-то досадно становится оттого, что все у них начинается и заканчивается бытом. Нет, Ойкава помнит: он делает Суге массаж каждый вечер, а еще они укрываются одним одеялом. Оно слишком большое, так что его вполне хватает на двоих, а на покупку новых денег тратить не хочется, лучше уж купить на них чего-нибудь закусить вечерком. Тоору протягивает кассиру купюру и забирает пачку сигарет средней стоимости: на дорогие денег не хватает, а дешевые покупать — не то, слишком уж любит он шиковать. Вообще у Ойкавы болезненная любовь ко всему качественному, и у него сложилось безошибочное (так он думает) мнение о том, что качество ставится на одной линии с высокой стоимостью, вот ему и приходится несладко с деньгами. Может, пора искать себе работу? Первого числа каждого месяца отец начисляет на банковскую карту Ойкавы определенную сумму денег. Достаточно, чтобы не бедствовать и даже баловать себя чем-то, только у Тоору с понятием стандартов большие проблемы. И просить не хочется, он ведь должен как-то научиться справляться с жизнью в одиночку. Где бы он сейчас был без Суги? Они даже не знали, что учатся в одном корпусе. Оба, кажется, были на грани, когда потянулись к объявлению о сдаче квартиры в аренду за небольшую сумму. Коуши тогда сказал, что решил съехать от надоедливых родственников; а квартира, в которой прежде оставался Тоору, была ему больше не по карману. Траты увеличились, а о том, что денег нужно чуть больше обычного, Ойкава даже не заикнулся. Папа до сих пор не знает, что вот уже восемь месяцев, как Тоору остается с каким-то парнем из университета. Коуши учится на инженера и тоже оканчивает в этом году. У них будет общая вечеринка выпускников и раздельное будущее, и каждый вечер Ойкава нехотя просит время задержаться ненадолго, а потом, когда время язвительно отказывает, и стрелки на часах передвигаются все быстрее, Тоору начинает проклинать его, не стесняясь в выражениях. Ойкава знает, что из него выйдет отличный специалист. Он станет геологом и будет путешествовать в горах — в холод или зной, неважно. Тоору знает, что на рабочем рынке ему цены не будет, знает, что есть сотни других, талантливее и способнее, но он все равно станет самым необходимым. Ойкава умеет вытворять такое с собой: включаться и впитывать в себя все подряд, хранить отдельные знания и доставать их при надобности. Тоору всегда все знает, и это не простое самомнение. Может быть, они с Коуши останутся в одном городе, пусть Суга и хочет вырваться в Европу и засесть там, может, глупо об этом думать, правда, пора заканчивать эти разговоры с собой. Они тогда потянулись к грязному листку на стене, чтобы разглядеть номер арендодателя. Ойкава видел, как Суга записывал номер в блокнот, и, не сводя взгляда с Коуши, достал мобильник. Суга, вырисовывая ровным почерком цифры с объявления, заметил, что они, кажется, нацелились на одно и то же. Ойкава недовольно хмыкнул, и Суга пожал плечами, заявляя, что можно и не вести войну за место под крышей. Они ведь оба нуждаются в жилье, раз уж пустились изучать объявления на серых стенах университета. Так, в общем-то, и сошлись. Снимать квартиру с незнакомым человеком было не по себе, да и папа уж точно не поддержал бы эту идею, но имеет ли это смысл? С Коуши оказалось до сумасшествия легко, будто всю жизнь общались. Невероятное умение Суги приспосабливаться поражало. Тот, кажется, был только рад разделять эту ношу вместе с Ойкавой, и дело было отнюдь не в деньгах, так что проживание с Сугой быстро превратилось во что-то приятное среди университетских будней и одиноких викэндов. Они так и не стали друзьями, но Коуши никогда не был ему чужим. Ойкава и сам не знает, кем они друг другу приходятся. Тоору достает спички из кармана джинсовки и подносит огонь к сигарете. Затягивается, все вроде бы нормально. Не сказал бы, что приятно — непривычно, паршиво, фальшиво, в конце концов, разве что дым красивый и напоминает волосы Коуши. Ойкава чувствует себя школьником и тушит сигарету о стену подъезда. Может быть, когда-нибудь он привыкнет, но не сегодня. Тоору поворачивает ключ в замочной скважине и готовится к очередному прожиганию жизни. В ожидании Суги можно утешить себя художественной литературой, и Ойкава достает из сумки «Лолиту» в тонком переплете. Тоору ложится на футон и медленно вдыхает запах Коуши с подушки. Непривычно, пахнет его новым шампунем, пахнет телом Суги, ведь проклятый Коуши впервые за долгих восемь месяцев уснул на месте Ойкавы. Тоору проводит ладонью по подушке и выдыхает — тяжело, будто задерживал дыхание на спор. Сегодня Коуши развалится на своем месте и перестанет преследовать его навязчивым запахом на простынях. На самом деле, у Ойкавы всегда была возможность поваляться на футоне Суги, только Тоору смотрел на это как на своего рода грехопадение, будто совершает преступление за спиной у Коуши, а теперь, когда тот сам провел ночь в его постели, можно было расслабиться и делать медленные, осторожные вдохи и громкие выдохи. До чего же он дошел. Ойкава лениво открывает книгу и погружается в чтение. Приятно читать о страсти Гумберта Гумберта, когда сам страдаешь неизведанным недугом. У того хотя бы свои причины, а что Ойкава может сказать в свое оправдание? Часы пролетают незаметно, и вот уже темнеет, а у Тоору совсем нет сил подниматься и включать свет. У меня, впрочем, никаких нет иллюзий. Мои судьи усмотрят в вышесказанном лишь кривлянья сумасшедшего, попросту любящего le fruit vert. В конце концов, мне это совершенно все равно. Знаю только, что пока Гейзиха и я спускались по ступеням в затаивший дыхание сад, колени у меня были, как отражение колен в зыбкой воде, а губы были как песок. «Это была моя Ло», произнесла она, «а вот мои лилии». «Да», сказал я, «да. Они дивные, дивные, дивные». Суга сказал, у Набокова интересный слог, и раз уж Ойкава так подтянул английский, что хочет почитать что-нибудь в оригинале, пусть возьмется за исповедь о Лолите. Коуши всегда советует хорошие книги, недаром ведь устроился букинистом, а Тоору с каждым прочтенным словом казалось, что это всё какое-то открытое издевательство. Сугавара сродни Ло и её заскокам, тайным и откровенным, он так же нежен и успешно делает вид, будто по ошибке упал на землю, внебрачный ребенок ангела, а в душе у него тысяча чертей водится, так что дьявол бы с испугом сбежал от той бездны, что Коуши прячет за добродушной улыбкой. Ойкава так хорошо разбирается в людях, что не заметить этого не смог. У Коуши много-много родинок, и Ойкава видел не все. Тоору иногда тычет пальцем в ту, самую любимую, у левого глаза, выдает дурацкие шутки и смеется, не в состоянии избавиться от горечи во рту. У Коуши руки до неприличия аккуратные, но сильные, Ойкава сам чувствовал, когда тот один-единственный раз показывал ему, как лучше делать массаж. Еще у Коуши красивые ноги, длинные, худые, тоже сильные. Он часто ходит по дому в коротких шортах и спрашивает, что Ойкава собирается надеть на вечер в честь выпуска: клетчатый бежевый костюм или серый смокинг в тонкую полоску? Ойкава закрывает глаза и просит сознание оставить его одного ненадолго. Тоору хочет покоя хотя бы до девяти вечера. Он просыпается от прикосновения теплых пальцев ко лбу: Суга снова использовал внутренний механизм Тоору. У Коуши волосы мокрые, он проводит по ним рукой и пристально смотрит на Ойкаву. За его спиной часы исполняют тайное желание Тоору: тикают так медленно, что становится неловко и вообще тяжело выдерживать взгляд Коуши. — Очень устал сегодня. Как пришел, сразу полез в душ. — Суга перелезает через Ойкаву на свое место и продолжает наблюдать за другом. — Тяжелый выдался день. — Как нога? — Это скоро пройдет, даже болью не назовешь. — Я купил тебе мазь. — Тоору, — Суга перевел взгляд на сумку Ойкавы в дальнем углу комнаты. — У тебя из бокового кармана яд торчит. — А-а-а… — Тоору меньше всего на свете хотелось, чтобы Суга поймал его, когда тот едва ли успел нагрешить. — Суга-чан, нельзя быть таким внимательным! Ты из-за этого меня разбудил? — Если сейчас не спрошу, потом будешь увиливать. — Я купил тебе мазь. — Можно я заберу их оттуда? — Зачем? — Не выношу запаха сигарет. — Суга-чан, — Тоору не хочется сдаваться так просто, ему кажется, так он будет выглядеть слабым и неуверенным. — Я заплатил за них, не смей прятать или выкидывать. — Тебе нравится? — Нет, мы можем попробовать вместе, тогда, наверное, будет интереснее. — У тебя ужасные привычки, Тоору. Твой футон в нескольких сантиметрах от моего, ночью я нередко чувствую твое дыхание. Оно приятное. Мне придется съехать, если ты начнешь курить. — Я-то подумал, что ты беспокоишься, а это всё твой внутренний эгоист бушует, а? — Нет, но курение уменьшает наши шансы на совместное сосуществование. — Я не существую рядом с тобой, Суга-чан. Я живу и вполне доволен тем, что есть. Разве что денег мало, но даже это исправимо. — Тоору приподнимается. — А теперь ложись на живот, я достану крем из сумки. — Ноги я и сам могу помассировать. — Коуши вроде отнекивается, но все равно поворачивается в ожидании Ойкавы. — А от массажа спины не отказался бы. — Интересно, что такое произошло, что я посвящаю свое драгоценное время твоим мышцам? Что такое изменилось в движении планет, что Тоору нажимает на тюбик и выдавливает слишком много крема на теплые икры Суги? Ойкава что-то мямлит о хорошем действии мази, она дорогая и качественная, в аптеке посоветовали. Ойкава проводит рукой по ноге Коуши и начинает массировать: медленно и аккуратно; ждет, когда крем впитается в кожу, но выдавил, черт бы его побрал, слишком много, и Тоору проводит рукой выше, к бедрам. Суга охает, когда Тоору сжимает мышцы выше колена, и дергает ногой, мол, больно или хватит, Ойкава сейчас плохо соображает, что к чему, и не хочется вовсе. Возвращается к икрам и массирует еще минут пять, потом переходит на правую ногу, хотя болит у Коуши только левая, но неважно, раз Суга молчит и дышит подозрительно тяжело — Ойкава доволен и невероятно горд собой, сжимает сильнее, будто бы мстит за то, что творилось с ним днем из-за проклятого Коуши. На этот раз он не решается провести рукой выше. Суга шумно выдыхает и выдает наконец, что с правой полный порядок, пусть Тоору не напрягается. Тогда Ойкава просит Коуши приподняться и стягивает с него ту самую тонкую футболку — ненавистное препятствие, так верно отделявшее его все эти месяцы от мертвенно бледной спины Сугавары. — Спину можно и без мази, как всегда. Ойкава молча считает родинки на спине. — Ты чего? — Суга искоса смотрит на друга. — Тоору? — Суга-чан, перестань дергаться, раздражаешь. Спина у него гладкая, и родинки немного выступают, приятно чувствовать их подушечками пальцев, и Тоору, проводя руками по лопаткам, сбивается со счету и решает послать к черту противоречия между внутренним началом и тем, как бешено стучит в висках. Сугавара сжимает кулаками наволочку и шепчет тихо: спасибо, спасибо. Тоору хочется сказать, что не стоит благодарить, его и самого эти движения расслабляют, так расслабляют, что хочется вместе с Сугой тяжко выдыхать и постанывать — тоже шепотом. Хочется — и Ойкава сам не замечает, как повторяет за Коуши, пока их обоих не поражает дикий контраст между слиянием голосов и мертвецкой тишиной, воцарившейся в комнате после последнего толчка тонких, острых пальцев Ойкавы. Тоору медленно поднимается с футона и говорит, будто оправдываясь: — Я в душ.***
Ойкава платит за кофе и усаживается в дальнем углу университетской столовой, стараясь лишний раз не бросаться на глаза назойливым одногруппникам и ребятам с других факультетов: Тоору все знают, все ненавидят и обожают, все недооценивают, переоценивают, вот и хочется этим прилипалам поболтать с ним хоть раз и сказать потом в своем кругу: ну, не такой уж он «ох и ах», как все говорят. Обычный парень. Тоору качает головой и хитро улыбается: попробуйте только. Он уже заканчивает с признанием Гумберта Гумберта, стараясь не погрязнуть в высоком искусстве, не спутать его мысли со своими, отнекиваясь от его поступков, как от своих, и, в конце концов, оправдывая человека, познавшего слово «любовь» (обязательно с кавычками, да) не самым правильным способом из всех. Правда ведь, Миранда* была права: правильно или неправильно, красиво или некрасиво, прилично или неприлично — в бездну все, если нечто, выходящее за рамки твоего удовольствия, превращает тебя в существо (от слова «существовать»). Коуши наутро после шумной массажной ночи (во всем виноват крем) впервые за восемь месяцев забыл поставить будильник. Тоору умудрился проснуться раньше него, к одиннадцати — спал он на удивление крепко, после такого обычно уснуть невозможно и все в этом роде. Ойкава не стал его будить, пусть они и успевали на третью пару, просто не хотелось нарушать и без того шаткое равновесие. Оказывается, еще несколько месяцев назад Тоору взял на себя ответственность — за физическое и немного моральное благополучие Суги. Вот к чему приводит дружеский массаж, одна комната на двоих и слишком громкое дыхание обоих. Сугавара вел себя как обычно, он, кажется, только лишь одну ночь и полдня пребывал в прострации, потом же ловко вернулся в привычный режим: принимал от Тоору кофе с пончиками, продавал ему книги (не надо, я сам заплачу!) и просил помассировать спину по вечерам. На ногу больше не жаловался. Ойкава и Сугавара — вроде бы два совершенно разных человека, но если приглядеться — а Тоору делает это довольно часто, — общего у них тоже немало. Коуши, например, любит порядок, никогда не разбрасывает одежду или фантики от конфет, и Ойкаве это дико понравилось с первого же дня: сам Тоору помешан на чистоте, так что бытовых проблем у них, как таковых, не бывает. Коуши, например, живет со своими демонами в голове, и Тоору не отстает: у него в сознании разыгрываются самые разные сценки, так что даже греческие боги позавидовали бы. Знаете, как это бывает, когда сатиры пускаются в лес за нимфами, когда волхвы зачитывают заклинания и рогатые черти собираются за столом и пьют Дионисово вино. Коуши, например, никогда не скажет напрямую, отчего он стонет во сне, и Тоору тоже не признается, что делал в душе две недели назад. Зато Суге не нужно тратить время на то, чтобы хорошо выглядеть: расчешет свои волосы цвета сигаретного дыма, заправит рубашку в джинсы — и готов. Просто, тонко, изысканно, очаровательно, глубоко. Ойкаве нужно по меньшей мере полчаса, чтобы выйти из дома с полной уверенностью в том, что джемпер подходит под брюки и челка хорошо лежит. Зато у Суги тоже есть свои тараканы, пусть он и ворчит постоянно про плохие привычки Тоору: Коуши не переносит шум, тихо грозится сломать телевизор, когда Ойкава прибавляет звук (зато на это у него есть причины), будто говорит о том, как собирается разделывать мясо к ужину. А еще Сугавара не любит, когда Тоору заламывает пальцы. То просит его прекратить, то хватает его руки в свои, поглаживая большими пальцами: скоро не только морщины появятся, но и руки будут трястись. Нет, отвечает Ойкава, это не кости, а воздух между ними. Глупости. Глупости.***
Сугавара протягивает Тоору листы с рисунками и берется за новые. Ойкава разрывается между любопытством полицезреть процесс создания искусства и работой над тенями. Суга проводит линии, превращает их в лица и фигуры, в губы и сплетения рук, а Тоору берет карандаш — серый, синий, красный, — и накладывает тени. Ничего серьезного, это у них вроде хобби такое. Ойкава любит копаться в своих способностях и проверять их на прочность, не позволяет себе победить себя же, иначе все его усилия покатятся под хвост старому угрюмому коту. Тоору боится испортить рисунки Коуши и извиняется всякий раз, прежде чем взяться за карандаш и слабо очертить им линию шеи и ключиц. Они сидят рядом, погруженные в придуманное ими художество, и стол слегка покачивается. Тоору недовольно вздыхает и ставит под ножку крышку от колы, обрадованный маленькой победой над дисбалансом. Коуши не сводит взгляда с бумаги, даже если Тоору скажет что-то вроде «у меня Паркинсон» или «я превратился в Гумберта Гумберта», Суга не оторвется от рисунка, только слабо кивнет. Если Тоору голый будет давать круги вокруг стола, Суга не заметит. Потому что это вдохновение, его не то чтобы нельзя терять, просто оно овладевает им, ничего уж тут не поделаешь, вот Ойкава и берет пример с Суги: послушно забирает рисунок за рисунком, превращая ненастоящих людей в живых. Суга так и говорит: — Ты их оживляешь, Тоору. Иногда Ойкава начинает мухлевать: пока Сугавара создает людей, Тоору достает пустые листы из-под рисунков и записывает туда рифмованные строки. Так он развил еще одну свою способность: к стихосложению. — У меня есть зрение и слух, быстрая реакция и богатое воображение. Можно из меня такой механизм соорудить, что с ума сойдешь, Суга-чан. — А? — Суга улыбается. — Да, непременно. Тоору долго наблюдал за Коуши и разбудил в себе кучу всего: умение делать массаж, превращать мысли в стихи, проводить меньше времени перед зеркалом; наблюдательность, приготовление лапши и любовь к бледной коже и острым коленкам. Суга откладывает карандаш и идет за полотенцем: сегодня он на редкость продуктивен, рисованием они с Ойкавой занимаются обычно по вечерам субботы — в единственный выходной Коуши, но сегодня волна вдохновения чуть не потопила воображение Суги, вот он и достал из ящика листы для черчения. А теперь пора в душ, расслабиться и смыть с себя всю грязь этого дня; она начинается университетской столовой и заканчивается жвачками на лестничной площадке. Ойкава провожает Коуши взглядом и аккуратно складывает рисунки в папку. Все неизбежно катится в пропасть, все разбивается оттого, что у Тоору в какой-то момент защемило в груди — и до сих пор не отпускает. И дело ведь не только в его отношении с Сугой, не в том, что его взгляд немного изменился, а Тоору готов подписать контракт с дьяволом о совместном проживании с Коуши еще хотя бы на год. Но будущее пугает. Особенно страшно, когда знаешь, что совсем не безнадежен, в тебе есть толк, ты будешь необходимым, ты должен им стать, и твое фото висит на доске почета, и, наверное, любой университет Японии примет тебя с распростертыми объятиями, оценит твой потенциал и то, к чему ты стремишься, только вот задница не поднимается не то чтобы пойти на всякие там выставки про образование, а даже не в состоянии открыть браузер и найти информацию о получении степени магистра. Тоору знает, что рано или поздно механизм внутри него заработает, тогда он обязательно справится со всем — другого варианта и быть не может. А пока ему хочется просто развалиться на футоне и представить, каким гелем для душа сегодня воспользуется Суга. Какао? Шиповник? Мёд? — Тоору! Ойкава подошел к ванной и приоткрыл дверь: пахло какао, но шума воды не было слышно. Он видел силуэт Коуши за тонкой занавеской. — Дай мне полотенце, пожалуйста. — Суга протянул руку. — Ты всё? Так быстро? — Мне что-то нехорошо. Душно. И голова закружилась. — Коуши закрепил полотенце на поясе и открыл занавеску. — Поможешь вылезти? Ойкава помог Коуши выбраться из ванной и провел к футону. Дал ему второе полотенце и накрыл пледом. — Сейчас открою окно, но ненадолго, простудишься еще. — Тоору снял майку, которая промокла от неловкого полуобъятия с Коуши. — Все нормально. — Суга приподнялся и обвязал волосы полотенцем. — Я просто… переутомился, наверное. — Я бы сказал, что думаю, да ты и так знаешь. — Тоору направился на кухню и вернулся со стаканом воды. Коуши сделал несколько глотков и снова лег. — Может, мне вызвать скорую? — Нет, не делай этого со мной. Я лучше посплю. И ты ложись. — Буду следить за тобой. — Нет. Ложись. — Я накажу тебя, Суга-чан. Чтобы тебя совесть мучила, что я по твоей милости не сплю. — Не надо было звать тебя, эх. Свалился бы в ванной, вот и вся моя сказка. — Тогда и моя сказка закончилась бы. — Тоору достал из шкафа фен и потянулся к футону. — А пока позволь мне высушить тебя. Тогда я, может быть, и подумаю над твоим предложением уснуть вместе. Тоору — Плутон. Потому что и имя ему дала маленькая девочка, только не из Оксфорда. Потому что он — факт, но неизвестное нечто, ценное и отделимое от других, и стоит он на разных линиях с газовыми гигантами и планетами внутренней системы. Потому что он, подобно Плутону, показал, что не нужно ему входить в состав девятки глупых обожателей Солнца, и теперь он — самый крупный объект пояса Койпера, у него собственная дискообразная зона — темная, и орбита Ньютона с ее триллионами комет никогда больше до него не доберется. Тоору — скалистое основание, мантия из водяного льда; Тоору — замерзший метан и азот. Планета с большим эксцентриситетом орбиты, далекой от привычной круговой, приближается к Солнцу, и льды его тают, позволяя образовать на нем атмосферу из расширенных сгустков азота с метаном, и стоит ему пуститься в обратное путешествие от звезды, как льды вновь овладевают им, и атмосфера испаряется — почти исчезает; потому что Сугавара — Солнце. Двадцать лет максимального сближения Солнца и Плутона равнозначны восьми месяцам совместного проживания Коуши и Тоору, но Ойкава, подобно Плутону, все же втайне не хочет наступления 1999-го года, когда ему придется пересечь орбиту Нептуна и вновь стать самой далекой планетой из всех. Тоору — Плутон, которого Гомер благородно ознаменовал богом плодородия и стянул с него бремя звания правителя подземного мира, приводя в пример параллели с зернами, произрастающими в земле, пусть и не до конца освободив Ойкаву от темного прошлого. Когда олицетворяешь собою двух богов, приходится нелегко, и Тоору оказывается связанным с некогда известным именем Плутона — Аидом, своего рода предысторией создания нового бога из старого, словно Евы из адамова ребра. Тоору забирает Персефону, единственную дочь Деметры, в подземный мир, и на Землю ступает холодная осень под руку с суровой зимой, горькое для людей отражение страданий богини плодородия из-за похищения дочери властителем мертвецов, вскормившим ее зернами граната в качестве залога вечной любви и постоянного возвращения в его обитель; и Ойкава, подобно Аиду, согласен жертвовать интересами других ради собственных, потому что Сугавара для него — Персефона. Тоору выключает фен и проводит рукой по светлой макушке Коуши: — Вкуси со мной плоды граната, Как Персефона и Аид. Я не боюсь огня и ада, Мне их не страшен грозный вид. Суга приоткрыл глаза: — Здорово вышло. — А? — Только ты, я думаю, Венера. Коуши протянул Ойкаве полотенце и уснул, совершенно голый, укрытый лишь общим одеялом. Тоору так и хотелось включить телевизор, чтобы не слышать его размеренного дыхания, но он не смел нарушить его покой. Смотрел, как нелепо уложил феном его челку, как Суга запрокинул руку к футону Тоору, как одеяло обнажало его бедро. Ойкава знает о Венере не так уж и много. Она не имеет спутников и кольца, вращается в обратном направлении, в отличие от других планет, и солнце на Венере восходит на западе и скрывается на востоке. Венера из богини плодородия и весны превратилась для древних римлян в олицетворение любви и красоты. Вот они, параллели, тесная связь между Плутоном и Венерой, так что Коуши, может быть, и прав. Да, они с Сугой сродни чужим богам, далеким от идеала грешникам, пусть мир упивается пропитанными фальшью легендами и закрывает глаза на то, насколько сладко порою грехопадение. Как интересна месть, как здорово быть предателем и вонзать кинжалы в спины своих соратников, как скучно быть тем, на кого равняются, если приходится жить вопреки своим желаниям, когда рядом — стоит лишь руку протянуть — находится то, что превращает тебя в того самого бога. Тоору наклоняется к Суге и осторожно прикасается к его губам своими. Замирает так на пару секунд, отрывается; выключает свет и ложится рядом, залезая под одеяло. Горячая кожа Суги так близко, что хочется прильнуть всем телом, но Ойкава пока не решается выдавать себя: он довольствуется вкусом каштанов и неизвестных пряностей на губах. Тоору не может вспомнить их названий и закрывает глаза.***
У Ойкавы пылают щеки от самодельного вина, что однокурсник вручил Коуши на день рождения. Июнь — жаркий месяц, Тоору не отказался бы от холодного чая, но чего уж там, если на испеченном Сугой торте горят двадцать две свечи. Этот день они решили провести вместе, просто потому что Суга хочет умереть для своих родных, а Тоору стал ему ближе всякого в этом городе. Во всей Японии, говорит Сугавара. Ойкава довольно улыбается и отпивает еще вина. Будь у него больше денег, Тоору давно бы стал алкоголиком, ибо его пристрастие к вину кажется слегка пугающим — даже для Коуши, который всегда различает грань между понятиями нормы и злоупотребления. Только арендную плату за этот месяц Суга взял на себя, и Ойкава честно пообещал ему, что устроится на работу. В крайнем случае, заплатит полностью за следующий месяц, пусть только папа начислит денег на кредитку. Это приятное чувство, когда голова идет кругом, и, как пишется в книгах или стихах, «вино ударяет в голову» не сравнимо ни с чем — ни в этом, ни в загробном мире. Тоору мысленно ставит свечу за Диониса и его виноградники, ибо кто он сейчас без них? Обнищавший студент, подающий большие надежды и сломленный бременем необузданного ума. Как высокомерно, сказали бы вы. Но даже Суга — рационально мыслящий Суга — сказал бы, что Ойкава знает себя на все сто процентов, и плевать на его мнимые недостатки (со вкусом полусухого напитка во рту стираются всякие минусы), потому что Тоору для него — Венера, Плутон или чертов Меркурий, нет разницы. Потому что Сегодня Коуши хотелось сказать Ойкаве: я не спал тогда. Я помню, как ты опустился надо мной и задержал дыхание. Помню, как упорно старался не разбудить меня. Помню проклятое прикосновение твоих губ и вкус ромашкового бальзама. Я ведь сам покупал его тебе. — Хорошие новости. — Коуши подливает Ойкаве вина. — Мне ответили из Будапешта. — Значит, я могу тебя поздравить. — Тоору разом осушает бокал. — Что хочешь в качестве подарка? — Хороших новостей от тебя. На самом деле Тоору уже приняли в университеты Кэйо и Аояма, только он тщательно скрывал это от Сугавары: всё ждал, когда ему ответят из Венгрии. Отец отправлял деньги отдельно на заявку в каждый из университетов, так что около пятисот долларов были потрачены Тоору, а за последнюю двадцатку он купил Суге охапку полевых ромашек. Будущее было уже обеспечно: ему предоставляли стипендию и бесплатное обучение, шансы устроиться на работу после окончания одного из этих учебных заведений были весьма велики. Он мог бы обрадовать Коуши, но отчаянно ждал, ждал, ждал. — Дай обниму. Ойкава потянулся к Суге и уткнулся ему носом в ключицы, думая, стоит ли целовать его в шею, и как вообще Коуши рассудит этот жест, но глаза покрывала слабая пелена горячо любимого Ойкавой противоречия, так что он решился послать ко всем чертям и богам чувство дозволенного и недозволенного и осторожно прикоснулся губами до выпирающих острых ключиц. Они сидели — каждый на своем футоне — и долго разговаривали о выпускном. Суга заявил, что Тоору затмил на вечеринке даже девушек, и он заметил, как некоторые парни украдкой поглядывали на Ойкаву. А музыка была паршивая, так что Коуши еле сдерживался, чтобы не сбежать — остался там только ради Тоору. Ойкава толкнул Сугу в бок и повалил на футон, и они долго смеялись, вспоминая о последнем вечере с одногруппниками, счастливые, потому что Тоору залезал Коуши под майку, чувствуя, как горит его кожа, потому что Суга неудачно делал вид, что сопротивляется, потому что пустая бутылка вина стояла в гордом одиночестве возле телевизора, и Тоору задел ногою бокал: тот распался мелкими осколками, но вымышленным богам было наплевать. Они наслаждались друг другом. Ойкава, в конце концов, стянул с Коуши майку и поцеловал его несколько раз в спину. Он прошептал, что всегда, всегда об этом мечтал, даже до того, как его карманы опустели и он встретил Сугу у того объявления о квартирке. Ойкава поцеловал Сугу в плечо, в родинку, и сказал, что хочет уснуть сегодня на футоне Коуши, вместе с Коуши. Он шептал еще много всяких глупостей, будто подросток, соблазняющий малолетку, а Суга смеялся ему в ответ и позволял вытворять, что захочется; он вторил ему: всегда, всегда. Они уснули почти что сразу, и свидетельницей их внутренней и внешней борьбы была только одна бутылка из трех выпитых. Тоору лишь раз удалось поцеловать Коуши в губы, после чего Суга залез под одеяло и заставил Ойкаву выключить свет. — In vino veritas, — шептал Тоору Суге. — In vino veritas.***
Тоору прогуливается по Дебрецену и старается отогнать от себя воспоминания. В июне Суга чуть ли не каждый день тащил его к западному лесу, готовый запечатлеть сотни светящихся жучков, потому что Коуши безумно любит хотаругари, любит сакуру и ослепительные снега Японии, но ему всегда хотелось выбраться куда-нибудь за границу, познать вкус чего-то нового. Он говорил, что мечтал об этом еще со школы, и теперь с нетерпением ждал наступления сентября, когда впервые полетит самолетом. Ойкава часто бывал за границей, с папой они объездили чуть ли не всю Европу, и отец-одиночка вынужден был брать с собой сына в каждую командировку. Как-то раз Тоору довелось побывать даже в Канаде, но перед окончанием школы отца сократили, так что Ойкава больше не выбирался из Мияги. Когда папа переехал к сестре, и Тоору мог быть уверен, что не выходит за грань эталона прилежного сына, Ойкава подал документы в Токио. Он так и остался бы жить в Токио, только жизнь без Суги казалась ему невероятно пустой. Страшно было делать шаг вперед, зная, что Плутон отдаляется от Солнца. Потому что Сугу приняли в Будапешт, и он уже купил билет на восемнадцатое августа, а когда Тоору пришло письмо из венгерского университета, тот незамедлительно отправился в авиакассу и купил билет на конец августа. Только не в Будапешт — в Дебрецен. О дне рождения они не говорили: Суга сказал, что из-за вина ничего не помнит, знает только, что им обоим было очень весело. Тоору хоть и выпил больше Суги, помнил все до мелочей: как он развязно приставал к Коуши, как уснул, запрокинув ногу ему на бедро, как волосы Коуши приятно щекотали нос. Ойкава больше не смел вспоминать об этом, потому что Суга остался за гранью внутреннего преступления Тоору. Потому что Суга сейчас в Будапеште, а Тоору тут, в Дебрецене, потому что его не приняли в Будапешт, потому что в Кэйо ему, наверное, было бы гораздо лучше, но что такое 233 километра по трассе и 195 по прямой, если Коуши в соседнем городе, и путь к Сугаваре — два с половиной часа? Ойкава любил путешествовать и узнавать мир с разных сторон, но жить ему всегда хотелось в своем доме, в Японии. Приятнее было возвращаться после долгих поездок и слушать ночами, как ветви старого дерева грозно стучат в окно, а не засыпать в гостиничном номере холодного континента. Но перспектива жить в съемной квартире с Сугой невероятно прельщала. Тоору думал, что заскучает в Будапеште один, и он никогда бы не подумал подавать документы в Венгрию, если бы не знал, что Плутон, отдаляясь от Солнца, вновь покрывается льдом. Теперь вот атмосфера Тоору из метана и азота испарилась: он почти что кожей чувствует, что такое водянистый лед. Он знает об этом, потому что сегодня первый день зимы, и Тоору снимает квартиру один, без Суги, в Дебрецене (а это ведь был всего лишь план Б), за двести долларов в месяц. Ойкава до сих пор не работает: все свободное время уходит на учебу, и отец просит сына не переживать по поводу денег, потому что сбережений у него достаточно, а Тоору после магистратуры и так устроится в Венгрии на высокооплачиваемую работу и будет помогать отцу, если, конечно, придется. Тоору с горечью смотрит на цифры, начисленные папой на кредитную карту. Как ты там, Суга? Даже на выходных не получается встретиться, потому что оба завалены учебой и бытовыми проблемами, всякий раз возникают препятствия, которые вроде бы не составляют из себя особых сложностей, но игнорировать их не получается. Суга обещал приехать к Тоору на зимних каникулах, и Ойкава с нетерпением ждал конца декабря. Как грустно возвращаться в квартиру, зная, что к вечеру не придется встречать с работы усталого Сугу, не придется массировать ему спину и прибавлять громкость на телевизоре. Грустно, но Тоору уже привык. В жизни всегда так: думаешь, что не сможешь, но неизбежно ко всему привыкаешь. Ночами Тоору видит разные сны — в основном, пугающие, где Ойкава вечно разговаривает с дьяволом о проблемах мирового масштаба, о том, сколько людей погибло на войне и как отразится экономический кризис на производстве Японии. Тоору видит разные сны: о том, как солнце заходит на востоке и ведьмы собираются на шабаш. Тоору видит разные сны: будто его целуют в шею, и он знает, что это Суга, что это его дыхание, его руки, но никогда — никогда Ойкава не видит его лица.***
«Близится конец декабря. Жди меня в Дебрецене. Ты купил себе кофеварку?» «Проблемы, папа приболел. Я возвращаюсь в Мияги и останусь там на все каникулы.» Ойкава посылает Коуши фотографию кофейных пакетиков «три в одном». Встреча с Сугой с каждым днем все больше походит на мечту, нежели на желание. Тоору хочется разломать телефон о стену, но жаль: папа за него платил. А сейчас он в госпитале в Мияги, и тетя уверяет, что все обязательно наладится, это всего лишь проблемы с давлением, так что врач обещал назначить лечение и выписать отца из больницы. Но Тоору не упустит возможности навестить его, пусть это и стоит ему слишком дорого: за все, в конце концов, приходится расплачиваться. Тут вернее было бы сказать: жертвовать. Тоору заливает кипятком кофейную химию и достает чемодан.***
Ойкава спасается от снега в соседнем с госпиталем кафе. Он вроде бы понимает, что такой снег не переждешь, просто нет ни сил, ни желания снова возвращаться в пустующий дом. Тоору даже целлофановое покрытие с телевизора не снял, но ему больше не страшен чей-то неравномерный стук сердца. По возвращении из больницы папа останется у сестры, и дом, в который еще ребенком Тоору так любил возвращаться после длительных командировок отца, снова обретет привычное ему одиночество. После очередной чашки кофе Ойкава решился выйти из убежища, чтобы поскорее спрятаться в своем логове — далеком и родном. До возвращения в Венгрию осталась неделя, и Тоору уже подумывает о том, чтобы навестить Сугу в Будапеште перед отправлением в Дебрецен; необходимо всего-то вылететь из Японии на день раньше. Когда Ойкава достает из кармана ключи, чувствуя острое прикосновение металла к коже, кто-то хватает его за шарф и прижимает лицом к стене. Тоору чувствует, как ему выдыхают в шею: — Ну и холодрыга. — Коуши?! — Ойкава отталкивает Сугу и хватает его за ворот куртки. Он оборачивается и смотрит на следы его ботинок на снегу. — Черт бы тебя побрал, Суга-чан! — Еще немного — и поберет. — Коуши улыбается, прикасаясь ледяными ладонями щек Ойкавы. — Откуда у тебя деньги на билет? — Молчал бы… — Не пущу в дом! Суга выхватывает ключи из онемевших пальцев Ойкавы и открывает дверь. — Добро пожаловать домой, Тоору. Ойкава медленно поворачивает ключ в замочной скважине и молится, чтобы Коуши не заметил, как сильно трясутся его руки: вот он, Суга, здесь, снимает обувь, стряхивает снег с волос и спрашивает, куда повесить куртку. У Сугавары волосы отросли до плеч, и ему это безумно подходит, так подходит, что Тоору хочется провести рукой по шее и прошептать что-нибудь глупое о том, как здорово чувствовать Сугу губами и пальцами. Ойкава почти что повинуется собственному желанию: бросает пуховик Коуши на стул в прихожей и тянет Сугу в гостиную, поваливая на футон и устраиваясь сверху. — Суга, — Тоору проводит рукой по волосам Коуши. — Ты ведь все помнишь. — А? — Помнишь, что было тогда, и плевать, плевать на вино! — У тебя куртка мокрая, — Суга толкает Тоору в плечо. — И ботинки грязные. Ойкава высвобождается из куртки и стягивает ботинки, целует Сугу в шею и приговаривает, словно молитву: — Ты помнишь, помнишь, помнишь… Тоору не спрашивает, как там дела у Суги в Будапеште, чем он питается и покупает ли ему кто-нибудь кофе с пряниками, потому что дико хочется искусать губы Коуши до крови, чтобы они опухли, и он, глядя в зеркало, знал, что никогда, никогда не забудет прикосновений Ойкавы; чтобы он не смог свалить все на вино, как в ту ночь, когда Тоору наивно преодолел расстояние между ними в тысячу космических миль, только Суга искусно сделал вид, будто ничего не случилось. Тоору не мог знать наверняка, поступал ли он правильно, но молчание Суги было словно разрешением каждому движению рук, прикосновению к покрасневшей от холода коже, и Ойкава прошептал что-то о том, как сильно ему не хватало этого запаха, и стянул с Суги свитер, жадно прикасаясь руками к груди, к бедрам, к щекам… Ойкава знал, что они вернутся в Венгрию через Будапешт, знал, что очень постарается, и они будут работать с Сугой в одном городе, знал, что можно снимать квартиру на двоих; и ночами, когда в комнату врывается слабый свет фонарей, превращаться в богов, упиваясь тем, что стирает размытые грани между ними, тем, что разрушает рамки дозволенного и непокоримого. Право же, это случилось с ними будто бы в прошлой жизни, когда Аид, похитивший Персефону, устрашал греков одним лишь именем — те заменили его Плутоном; когда планета, названная в честь бога смерти и подземного царства, приблизилась к Солнцу в 1979-м году, и лёд, ранее её покрывающий, уступил место атмосфере из расширенного азота с метаном. Ойкава сделал глубокий вдох. Выдох. Он дышит, потому что Суга больше никогда, никогда не забудет того, что связывает двух богов.