Катарсис

***

Несколько недель спустя, открыв утреннюю газету, я прочитал об убийстве Рональда Адэра. По сей день я не уверен, почему именно тот случай привлёк моё внимание. Оглядываясь назад, мне нравится думать, что это было предчувствием, хотя я знаю, что Холмс, рассмеявшись, стал бы подтрунивать над моим суеверием. Тем утром я только с удовлетворением отметил, что меня хоть что-то заинтересовало. Образ Холмса стоял перед моим внутренним взором, когда я, внимательно читая о подробностях дела, размышлял о нём, пытаясь найти линию наименьшего сопротивления − как мой друг называл отправную точку каждого расследования. Что он понял бы из описания? Каким было бы его первое действие? Направившись с вечерней прогулкой в сторону Парк-Лейн, чтобы взглянуть на место преступления, я остановился, чтобы послушать человека − который, как я подозревал, был детективом в штатском − громко излагающего собственную теорию и указывающего на окно в номере № 427. Сделав шаг назад, я столкнулся с пожилым мужчиной, который стоял позади меня, и случайно выбил из его рук книги. Извинившись, я помог ему их поднять, а потом выкинул это небольшое происшествие из головы и вернулся домой в Кенсингтон. Позже в тот же вечер раздался стук в дверь, и горничная доложила, что меня хочет видеть какой-то старик. Коллекционер книг, сказала она. Я был озадачен, поскольку у меня нечасто бывали посетители в такой час, но попросил, чтобы она проводила его в мой кабинет. К моему удивлению, этот мужчина оказался тем же самым человеком, с которым я столкнулся на Парк-Лейн. Я предложил ему сесть, и мы вступили в довольно несвязный разговор о книгах, но во всём этом было что-то странное, и это меня тревожило. Когда он что-то сказал о моей неопрятной книжной полке, я обернулся, чтобы на неё посмотреть, а когда снова перевёл взгляд на моего подозрительного гостя, передо мной стоял и мне улыбался, избавившись от маскировки, Шерлок Холмс. Я вскочил с кресла. В ушах зашумело, а перед глазами замелькали чёрные пятна. Не в силах издать ни звука, я думал только о том, не сошёл ли я с ума. А потом я упал в обморок в первый и, надеюсь, последний раз в моей жизни. Очнувшись, я обнаружил, что сижу в кресле, а Холмс стоит передо мной на коленях. С меня снят воротничок и расстёгнуты две пуговицы рубашки, а на губах − вкус бренди. − Мой дорогой, дорогой Уотсон, − говорил Холмс, и я видел его лицо сквозь туман перед глазами и слышал родной голос сквозь шум в ушах, − я должен вам принести тысячу извинений. Я понятия не имел, что мой маскарад так на вас повлияет. Я понимал, что Холмс не дух и не призрак, но мне нужно было прикоснуться к нему, чтобы убедиться, что он из плоти и крови. Схватив его за руки, я почувствовал, какие они худые, крепкие и жилистые под рукавами потрёпанного сюртука. − Холмс! − прошептал я. − Да вы ли это? Но мне не нужно было спрашивать − больше ни у кого в мире не было таких ясных серых глаз, которые я сейчас видел в газовом освещении. Если бы не его всегдашняя сдержанность и печальная улыбка, я бы скорее заметил, что он тоже потрясён нашим воссоединением. − Я должен вам тысячу извинений, − повторил он тихо. − И прежде всего за то, что для появления перед вами выбрал такой излишне драматический способ. Он вручил мне свою флягу, и я был благодарен ему за бренди, который обжёг мне горло и вернул меня к действительности. При этом пробудились и мои чувства, перекрытые потоком эмоций, в котором смешались облегчение, гнев и даже страстное желание; я не знал, что из этого было сильнее. Злясь на него за то, что он оставил меня пребывать в отчаянии несколько лет, а затем вернулся в мою жизнь так резко, что довёл меня до обморока, я, тем не менее, сильнее всего хотел наклониться вперёд и, поцеловав его, сорвать с него потрёпанный сюртук и то, что под ним, и ощутить ладонями его обнажённое тело. Я осознал, что всё ещё держу его за руки. Самообладание покинуло меня. − Как... вы... могли! − сжимая предплечья Холмса и тряся его, прошипел я сквозь зубы. − Как вы могли заставить меня поверить, что мертвы! Вы имеете хоть какое-то представление, чёрт побери, о том, как я жил всё это время?! В какой пустоте?! Вы, а затем Мэри... Я был близок к тому, чтобы, дав волю слезам, накинуться на него и то ли ударить, то ли повалить на пол. Думаю, он понял это, потому что, мягко освободившись из моих рук, принёс стул, стоявший по другую сторону стола, и поставил его передо мной. Усевшись и наклонившись вперёд, он положил локти на колени и взял мои дрожащие руки в свои и опустил взгляд туда, где они соединились. − Я слышал о вашей тяжёлой утрате, − сказал он низким, тихим голосом, заставившим меня вздрогнуть. − Что касается моего обмана, я всё вам объясню, как только вы будете в состоянии это обсуждать. Было очень важно, чтобы все думали, будто я мёртв... мне нужно было, чтобы и вы в это поверили и смогли создать убедительный отчёт о событиях в Швейцарии. Сглотнув, я высвободил свои руки и твёрдо произнес: − Я готов слушать. Поднявшись со стула, Холмс снял сюртук и ослабил свой шейный платок, а я весь обратился в слух. Рассказывая, он мерил шагами комнату и много жестикулировал. Не отрывая от его высокой фигуры взгляда, с жадностью слушая любимый голос и наслаждаясь его интонациями, я впитывал каждое слово. − Вот так всё и было, − закончив рассказ, он сел напротив меня так близко, что наши колени соприкоснулись. − Когда два часа тому назад я сидел в кресле в гостиной на Бейкер-Стрит, я желал только одного − видеть моего друга Уотсона в другом кресле, которое он так часто украшал своей особой. Он чуть смущённо мне улыбнулся, и это заставило моё сердце забиться чаще. Я обнаружил, что с лёгкостью могу вернуть ему улыбку. − Работа является лучшим противоядием от скорби, − тихо добавил он, − поэтому у меня есть для вас кое-что интересное на сегодняшний вечер. Вы пойдёте со мной? Существовал только один ответ на этот вопрос. Я не смог совладать с желанием податься вперёд и снова взять его руки в свои. − Да, − ответил я. − Когда захотите и куда захотите. Во время своего повествования он снял манжеты и закатал рукава, и врач во мне не смог воспротивиться тому, чтобы не осмотреть внутреннюю поверхность его руки. Света было достаточно для того, чтобы исследовать несметное количество крошечных белых шрамов, усеивающих руку. Все они хорошо зажили, ни один из них не был свежим; от иглы не было заметно ни одного прокола. Я не смог удержаться и провёл кончиками пальцев по его руке, чувствуя под гладкой кожей мышцы и сухожилия, пока подушечка большого пальца не добралась до атласной кожи на сгибе его руки. Я не мог отвести глаз, и мне пришлось призвать всё своё самообладание, чтобы вместо большого пальца не прижаться губами и не почувствовать пульс под моим языком. Я шумно выдохнул и сказал: − Вы перестали употреблять. Я ожидал на очевидный вывод саркастического ответа, но его не было. Подняв голову, я встретил пристальный взгляд Холмса. Наши лица были всего в нескольких дюймах друг от друга, и если бы я чуть-чуть наклонил подбородок, угол идеально подошёл бы для поцелуя. − Да, − тихо и с некоторым напряжением ответил Холмс. Я запретил себе смотреть на его губы. Вместо этого я отпустил его руки и сел прямо. Сейчас все мои вольности и эмоциональные вспышки можно было объяснить шоком, но позже я должен буду сдерживаться. Нельзя было позволить моим собственным желаниям испортить нашу дружбу сейчас, когда Холмс так чудесно возвратился из страны мёртвых. − Я рад, − сказал я, и он снова подарил мне печальную улыбку. А потом всё было как в прежние времена: мы сидели в двухколёсном экипаже, выражение лица Холмса было сосредоточенным и суровым, а мой карман оттягивал тяжёлый револьвер. Я был охвачен волнением и множеством самых разных эмоций, но пытался этого не показать, боясь отвлечь Холмса и тем самым подвергнуть его опасности. В темноте пустого дома мы держались очень близко друг к другу. Время от времени Холмс шептал мне на ухо различные пояснения и прикасался ко мне чаще, чем обычно. Конечно, это было продиктовано обстоятельствами, но будоражило меня от этого не меньше. Несколько раз он положил руку на моё плечо и подталкивал в правильном направлении, обхватив за локоть. А затем произошло нечто совершенно волнующее: внезапно он толкнул меня вглубь комнаты, в самый тёмный ее угол, и зажал мне на минуту рот рукой, требуя тем самым полного молчания. Я ощутил приятную прохладу его ладони и то, как дрожат его пальцы, и то, как внутри меня вспыхивает жар, с которым я пока ещё в состоянии справляться. Я начал задаваться вопросом, боялся ли он тоже событий этой ночи, боялся ли, что мы можем пострадать. Но все его хитроумные планы и просчитанные схемы удались, наш опасный противник попался в ловушку, и Холмс мог по праву торжествовать победу. А моё сердце сжималось от любви. Когда полковник Моран был разоружён и арестован, мы вернулись на Бейкер-Стрит. Было так странно стоять посреди старых вещей, переводя взгляд поочередно на разные предметы − от запятнанного кислотой стола до футляра для скрипки и персидской туфли, в которой Холмс хранил табак− как будто не было всех этих лет... Холмс довершил иллюзию, сняв шейный платок, воротничок и манжеты и надев свой старый мышиного цвета халат. Вы не можете вернуться, шептал мне тихий внутренний голос. Вы никогда не сможете вернуться к тому, как всё было. Прошлое осталось в прошлом. Я даже немного сердился из-за того, что Холмс воспринимал мою компанию как нечто само собой разумеющееся, и так же легко, как и раньше, повёл беседу, когда мы устроились в наших креслах для того, чтобы обсудить сегодняшнее дело и дело Рональда Адэра. Но перед его энергией, как и всегда, невозможно было устоять. Уже через несколько минут я увлёкся разговором, с интересом следя за тончайшими наблюдениями и выводами моего собеседника. Я испытывал чистейшую радость от того, что он здесь, он жив, а не лежит где-то с вышибленными пулей из духового ружья полковника Морана мозгами. Когда мы завершили наше обсуждение, он встал и улыбнулся мне: − Вы ещё останетесь, я надеюсь, на некоторое время, чтобы выпить за счастливое воссоединение старых друзей? − С удовольствием, − искренне ответил я. − Хорошо! − Он азартно потёр руки, и это был ещё один из его излюбленных жестов, возвращающих меня к прежним временам. − У меня есть превосходное белое вино, которое вы непременно должны разделить со мной. Затем на меня вновь нахлынуло чувство нереальности происходящего, когда я, сидя в своём старом кресле, пил с Холмсом бургундское в первом часу пополуночи. На первый взгляд казалось, что мы не изменились, но при ближайшем рассмотрении становилось понятно, что в последнее время жизнь не была ни здоровой, ни счастливой ни у одного из нас. Мы оба были бледны, причём Холмс гораздо бледнее, чем я; нам обоим пошло бы на пользу набрать хоть немного веса. В глубине глаз моего друга таилась печаль, а в жестах и движениях − размеренная плавность, которые были для меня в новинку; видимо, так сказывалась усталость, которой он, однако, упрямо не хотел поддаваться. В то время как мы пили вино, которое действительно оказалось превосходным, Холмс рассказал мне о своих многочисленных путешествиях и жизни в Персии и Тибете, но время от времени его пристальный взгляд останавливался на пламени камина. Он выглядел странно подавленным, несмотря на триумф и облегчение после ареста полковника Морана. За последние три года со мной ничего особенного не происходило − в конце концов, ничего такого, чтобы об этом стоило рассказывать; по крайней мере, мало что из этого его развеселило бы. Спустя какое-то время у нас закончились слова и мы просто сидели в тишине; Холмс наблюдал за пламенем, а я − за античным профилем моего друга при мерцающем свете. С тех пор, как он снял маскировку, меня раздирали противоречивые эмоции: изумление, восторг, ярость, чувство нереальности происходящего, вспышки страстного желания, страх потерять всё вновь обретённое, любовь, обида. Теперь же, когда всё это было подкреплено моей усталостью и щедрым количеством вина, гнев из-за его обмана и той лёгкости, с которой он предположил, что я буду рад принять его обратно в свою жизнь, нахлынул на меня с новой силой. Было ли это поведением настоящего друга? Как Холмс мог заставить меня поверить в то, что он умер, оставить меня на растерзание горю и отчаянию, а затем ожидать, что я приму его с распростёртыми объятьями, когда он решит вернуться? Тот факт, что я уже сделал это, раздражал меня ещё больше. − Как вы могли мне не доверять? − наконец сказал я, и мой голос невольно задрожал. Холмс резко повернул голову, и печаль в его глазах заставила меня умолкнуть и перевести дух. − Мой дорогой друг, − произнёс он, − вы должны понять, что это не было вопросом доверия − в конце концов, я доверял вам свою жизнь много раз. Мне было очень больно обманывать вас, и, поверьте, лишь крайняя необходимость заставила меня держать вас в убеждении, что я мёртв. В то время я не видел никакого другого решения проблемы. Несомненно, я не образец чувствительности и душевности, но разве я когда-нибудь был жесток? − Какой бы ни была причина, − сказал я хрипло, поддаваясь порыву отчаяния, − заставить меня поверить, что вы мертвы − не что иное, как жестокость. Мои глаза были наполнены слезами. На меня разом нахлынули воспоминания последних трёх лет; они наслаивались друг на друга, одно тяжелее другого. Записка Холмса перед падением в Райхенбах. Отчаяние, разрывающее моё сердце, когда я писал отчёт о последнем деле великого детектива; перо, дрожащее в моей руке. Мэри во время родов; её блестящее от пота лицо. Моё отвращение после посещения турецкой бани. Чувство беспросветности и бессмысленности собственного существования. Вдруг всего этого стало для меня слишком много, что-то во мне надломилось, и мне едва хватило сил сдержать рыдание. Я ни разу не оплакивал Холмса, ни разу − мою жену; похороненные горе и гнев, все не пролитые слезы накрыли меня волной. Отставив стакан, я вскочил с кресла, отчаянно не желая, чтобы Холмс был свидетелем этой бури эмоций, но ничего не мог сделать. Ослеплённый слезами и едва осознающий собственные действия, я подошёл к дивану и, опустившись на него, закрыл лицо руками. После этого всё было как в тумане; меня смело наводнением, и я мог только беспомощно отдаться его силе. Я не знаю, сколько времени я просидел вот так. Смутно помню, что мои манжеты стали влажными, а потом диван рядом со мной просел под весом Холмса. − Уотсон... Мой дорогой друг... Его рука бережно охватила мои плечи, и он мягко тянул меня к себе до тех пор, пока моя голова не легла к нему на грудь. Осознав происходящее, я был так изумлён, что на какое-то время совершенно затих, едва дыша. Ни разу за все эти годы мы не прикасались друг к другу таким образом; никогда прежде я не замечал в Холмсе такую нежность. Его рука слегка опиралась на моё плечо, и я чувствовал, как его грудь поднимается и опускается под моей щекой. В конце концов я сел и достал носовой платок, чтобы вернуть себе хоть какое-то подобие достоинства. − Теперь моя очередь принести извинения, − пробормотал я в платок. − Я не могу объяснить, что на меня нашло. Я не знаю, что вы теперь подумаете обо мне... Холмс перед ответом какое-то время не двигался и молчал. − Я думаю, − медленно произнёс он, − что вы провели очень долгий день и перенесли сильный шок, причём не один − за всё это я несу ответственность. Вам не за что извиняться. Мой дорогой друг, я не могу вам передать, как я рад вернуться и как я рад был бы видеть вас спокойным и оставившим позади все волнения. − Он замялся прежде, чем тихо продолжить: − И ещё, если вы позволите вам это предложить, я был бы рад, если бы вы вернулись сюда... − Он коснулся того места на своей груди, где несколько минут назад лежала моя голова.