***
Придя в себя, я осознал, что обнимаю его: я продолжал крепко держать его за плечи, а он прижимался лицом к моей шее. Разомкнув объятия, я запустил пальцы в чёрные, взъерошенные волосы; как же я хотел сделать это в течение многих лет! − Вы останетесь со мной сегодня, − сказал Холмс, и это не было вопросом. Я лишь согласно кивнул, но не смог произнести ни слова: меня переполняли чувства, и я продолжал видеть всё вокруг как сквозь дымку. Не помню, как мы поднялись на ноги, как добрались до спальни Холмса: мне казалось, я ступаю по облакам.***
Проснувшись, я не сразу сообразил, где нахожусь. По обстановке я понял, что это комната Холмса − и его кровать − на Бейкер-Стрит; улыбнувшись, я потянулся, упиваясь блаженной усталостью в каждой мышце, и вспомнил удивительные события предыдущей ночи. Между шторами проникали солнечные лучи, и их яркость говорила мне, что давно наступило утро; день, вероятно, близился к полудню. Кровать рядом со мной была пуста, а Холмса нигде не было видно. Поднявшись с постели, я нашёл и позаимствовал старый фиолетовый халат Холмса и, не утруждая себя поисками тапочек, вышел из комнаты. Холмс сидел за столом для завтрака, отгородившись от всего и вся газетой. Перед ним стояла пустая чайная чашка. Меня охватила неуверенность, и я, постояв в дверном проёме, приблизился к столу в некотором замешательстве. По моей спине, как капля осеннего дождя, пробежал холодок. Как нам приветствовать друг друга? Я задумался. Поцелуем? Идеально вежливо, игнорируя события предыдущей ночи? Моя рука дрожала, когда я выдвинул стул и сел. − Доброе утро, − ровно произнёс я. Холмс опустил газету. Его лицо было непроницаемо, а взгляд − спокойный и отрешённый. − Доброе утро, − ответил он, − или, точнее, добрый день. Звук его голоса заставил моё сердце забиться быстрее, но когда я ему улыбнулся, он, будто бы этого не заметив, снова быстро спрятался за газетой. Я уставился на газетный лист, ощущая боль и разочарование. Так вот как это будет, с горечью подумал я. Судя по всему, Холмс решил прошлую ночь считать несуществующей; она никогда не будет упомянута ни на словах, ни действиями. − Чай ещё горячий? − спросил я, пытаясь сохранять непринуждённый тон. − Думаю, да, − рассеянно ответил он. Потянувшись за ломтиком тоста и размазав по нему масло, я съел его в тишине. Холмс не двигался − ни шелеста бумаги, ни слова. Проникая через высокие окна, весенний солнечный свет заставлял фарфор, стекло и серебро блестеть, а полированный деревянный пол ослепительно сиять, свидетельствуя об образцовом ведении домашнего хозяйства миссис Хадсон. Огонь в камине был бледен и прозрачен при ярком свете. После десяти минут тишины я понял, что Холмс так и не перевернул ни одну страницу, и, поскольку я сомневался в его погружённости в увлекательное чтение, то пришёл к выводу, что он не так уж и безучастен к вчерашним событиям, как я сначала подумал. Откинувшись на спинку стула и наблюдая за тем, как Холмс длинными красивыми пальцами держит газету, я вспомнил то, что они делали со мной несколько часов назад. Моё дыхание от этих воспоминаний участилось, и я решил, что бездействие губительно: я должен что-то сделать, должен хотя бы обратиться к нему и нарушить тишину. Даже если мы были разлучены в течение трёх лет, мы слишком хорошо знали друг друга для того, чтобы очень долго поддерживать на высоком уровне этот фарс. Я решительно и с лёгким звоном поставил чашку на блюдце. − Холмс, − позвал я. Он не сразу опустил газету. Когда же наконец он это сделал, я увидел, что его лицо было бледным, бесстрастным, а в глазах − ни намёка на вчерашнюю пламенную нежность. Мгновение я смотрел на него, вспоминая эпизоды из нашей жизни: как мы несколько раз вместе прятались в темноте, ожидая появления чего-то ужасного, разоблачения или столкновения − с пёстрой лентой, опасным злоумышленником или человеком, который отчаянно хочет убить Холмса. Теперь наша неуверенность была темнотой, а наш страх − проблемой, ожидающей решения, потому что я увидел, что Холмс, как и я, боится. Во время наших совместных приключений я никогда не замечал, что он чего-то боится, но сейчас он боялся − всего этого, меня, последствий, влияния и, возможно, отказа; внезапно я ощутил нежность и тепло. − Я не хочу завтракать, − тихо сказал я. − Есть только одна вещь, которую я хочу. Он не задал встречного вопроса, просто наблюдал за мной, чуть приподняв бровь. Я должен был сказать это вслух, чтобы избавиться от призрака. − Вас, − сказал я, наклонившись вперёд. − Вас со мной в постели. Холмса мгновенно покинуло напряжение; его плечи расслабились, и я почувствовал изменение его настроения, отчего словно пронеслась легкая волнующая дрожь в воздухе. Из его ясных серых глаз исчезла холодность, и они стали сияющими при свете из окна и настолько красивыми, что я задержал дыхание. Когда газета упала на пол, и он протянул мне руку, я не смог сдержать радостную улыбку. − Пойдёмте, − сказал он.***
Позже мы сидели бок о бок в его постели, прислонившись к спинке кровати, и курили. День перевалил за половину, между шторами виднелась полоса света, а мы сидели и спокойно наблюдали, как дым поднимается к потолку, и слушали цокот копыт, шорох колёс и крики, которые порождал суетный мир снаружи. Мир, который сейчас казался далёким и не имеющим значения. Моё тело приятно болело, а на душе, пылающей и золотой, как солнечный свет, царило умиротворение. Краем глаза я видел мерцание белой кожи Холмса, очертания жилистых и при этом изящных рук, стройных мускулистых бёдер. Я наклонился, чтобы поцеловать его в плечо, а потом, поменяв позу, положил голову на его колени. Благодаря моему положению мне открылся по-настоящему потрясающий вид, тот, который заставил меня улыбнуться от чистой радости. − Я приношу вам извинения за своё поведение во время завтрака, − сказал Холмс. Я покачал головой, но он торопливо продолжил: − Я был уверен, что вы думаете, будто бы близость между нами была вызвана шоком с вашей стороны − от облегчения, что я не мёртв и не испортил себе здоровье наркотиками и истощением. Временное помешательство, которое вы не хотели бы повторить при свете дня. Поэтому я счёл необходимым дать вам выбор. Я обрадовался тому, что он захотел объясниться, но был поражён, как человек такого ума мог ошибаться. Даже после произошедшего между нами он был в себе не уверен, и столь явная человеческая уязвимость и неуверенность могли привести к ошибочной дедукции. Неудивительно, что он презирал эмоции. − Я чувствовал себя почти так же, − ответил я. − Только мой страх состоял в том, что вы приняли решение доставить мне удовольствие, чтобы искупить шок, который вызвало у меня ваше возвращение и ваш обман в Райхенбахе. Его рука с сигаретой остановилась на полпути ко рту, и он начал трястись от тихого смеха. − Мы, как оказалось, не настолько хорошо знаем друг друга. − Это правда. − Вы должны признать, что мои причины были более вескими. Женщины на трёх континентах, а, Уотсон? − спросил он многозначительно. Теперь была моя очередь рассмеяться. − И мужчины, − добавил я, − хотя всё это заставляет меня выглядеть более распутным, чем это есть на самом деле. − И вы женились на мисс Морстэн. На этот раз он не рассмеялся, и я тоже. Я отвернулся, думая о моих мрачных комнатах в Кенсингтоне, где призрак Мэри, её страдания и мои собственные неудачи пронизывали воздух, как яд. − Я действительно любил её, Холмс, − тихо сказал я. − А вы всегда так пренебрежительно отзывались о нежных чувствах. − Я повернулся, чтобы посмотреть на него. − Я действительно любил её, − повторил я, − но никогда... никогда так, как любил вас. Между нами на какое-то время воцарилось молчание, а лицо Холмса скрылось за завесой дыма. Я уже задавался вопросом, не спрятался ли он за ним намеренно, когда Холмс потянулся ко мне и коснулся шрама на плече, медленно изучая кончиками пальцев мёртвые уродливые рубцы как карту неизведанной местности. − Вы храбрец, − прошептал он. Те же самые слова, что и вчера вечером. Я поднял его руку с плеча и поцеловал её. − Зато я капитулировал в тот момент, − сказал я, − когда я увидел вас впервые; я был побеждён. − Сев, я осмотрел комнату в поисках одежды, брошенной на стул. − Я должен сходить домой и найти что-то чистое, чтобы переодеться. Коснувшись моего подбородка, он развернул моё лицо к себе. − Джон, − он говорил медленно и с некоторой осторожностью. − Когда я вернулся в Лондон, я питал надежду, что вы захотите снова жить вместе со мной, здесь, на Бейкер-Стрит. − Я чувствовал его ускоряющееся сердцебиение. − Вы этого хотите?.. Этот нерешительный, робкий Холмс был мне плохо знаком, и я нашёл его очаровательным. Я проследил за дымом от его сигареты, когда он отвернулся, чтобы её погасить. Белый дым изящно закручивался в колечки и поднимался к потолку, а потом рассеивался и исчезал. Как желания. Как сны. За исключением некоторых. − Да, − сказал я. − Я хотел бы. Улыбнувшись, Холмс выпрямился. − Превосходно, − сказал он. − Тогда то, в чём мы сейчас нуждаемся − это хорошая ванна. Я попрошу у миссис Хадсон горячей воды.***
Когда я вышел из 221Б, солнце уже клонилось к горизонту. Вечер был тихим и прекрасным, и я решил прогуляться, по крайней мере, до Гайд-парка. Я едва замечал людей вокруг меня, когда шёл; весь мой мир сейчас был в моей голове, в наших комнатах, которые я только что покинул. Наши комнаты. В груди заворочалось тепло, когда я вспомнил ловкие чувствительные руки Холмса, массирующие мою шею и намыливающие спину губкой; мои губы на его плече, собирающие капли воды с его кожи. Нортамберлэнд-Авеню вернула меня в реальность. Проходя мимо турецкой бани, я почувствовал себя грязным. Но уже через мгновение я ощутил, как моё тело снова стало чистым, а мой разум − лёгким и свободным, прозрачным, как окно, распахнутое в бесконечное небо. Я улыбнулся и ускорил шаги − для того, чтобы поскорее вернуться на Бейкер-Стрит.