Время до весны

Нил не уезжает после Рождества. Когда белые хлопья снега наконец засыпают Хатчинсон тонким слоем обманчивой чистоты, он остается с Брайаном Лаки. Они встречаются почти каждый день, и миссис Лаки радуется, что у ее застенчивого сына в последнее время нашлось много новых друзей. Брайан повисает на Ниле, едва за ними закрывается дверь в спальню. Какое-то время они стоят молча, лишь сбивчиво дыша; вернее, так дышит Брайан. Он еще не научился плакать в одиночку, он упорно отказывается жить с этим раздирающим изнутри криком, что застревает в горле, делая тебя похожим на выброшенную на берег затхлой речушки рыбу. Он не может с этим справиться. Когда приходят слезы, он тянет МакКормика вниз, на купленный пару лет назад ковер, и тот смыкает вокруг него руки, принимая дрожь тела, хриплые, заглушенные булькающие звуки, открытую рану Брайана. Нил больше не говорит так много, как раньше; все слова рассыпались по комнате, где их когда-то совратили, остались лежать давно зачерствевшими разноцветными крошками кукурузных хлопьев, безвкусными и уродливыми. Но он перебирает пальцами светлые волосы Брайана, и тот постепенно дышит ровнее, почти затихает, оставляя на рубашке Нила соленые пятна – прозрачные и алые. Однажды шутит, что уже перепортил ему все рубашки, и не по одному разу; Нил только пожимает плечами, но в глубине души рад, что Брайан способен хоть чему-то улыбаться. Они часто вместе смотрят в потолок – опустошенные и переполненные, – на зыбкие тени ветвей, похожие на несуществующих чудовищ или просто скрещенные линии. Брайан рассказывает, как давным-давно отец заставил его отрезать голову огромной черепахе, – это должен был быть очень мужской поступок, который Брайан, конечно, провалил. Сейчас он чувствует себя этой черепахой – с наполовину отделенной головой, не способной ни жить, ни умереть, неуклюжей и жалкой, не умеющей совладать со своей болью. Нил говорит мало, но его худого, теплого тела и негромкого голоса оказывается достаточно, чтобы действовать как легкий анестетик. Брайан кладет голову ему на грудь, слушает выпотрошенное сердце, и понимает, что его собственное вот уже десять лет бьется в том же ритме, пусть и осознало это лишь теперь. Они засыпают прямо на полу, Брайан почти никогда не соглашается перебраться на кровать, а Нил почти никогда не предлагает. В тот раз, когда это все-таки происходит, они целуются, долго и горько, так, что обоим становится тесно в груди, – но ни один не в силах пойти на большее. В конце концов, Брайан утыкается влажным лицом в шею Нила, и они замирают, переплетясь конечностями, как две оцепенелые ящерки. Мама Брайана никогда к ним не заходит. Возможно, каким-то шестым чувством ей удалось понять самую важную потребность сына, притом совершенно не зная причины, – закрытую дверь и чужие объятия. Так проходит январь, а затем и февраль. Постепенно в сутках убывает темнота и прибавляются минуты низкого солнца. Брайан не помнит ничего из того, о чем говорят на лекциях в колледже, только тихие разговоры с Нилом на полу, его дыхание на своем затылке, вытягивающее из очередного кошмара, холодные пальцы – и почему они никогда не удосуживаются укрыться одеялом? – и вползающий свет нового дня. Незаметно приходит весна. В какой-то момент они замечают, что снегирей стало меньше, а вскоре те исчезают совсем. Однажды Нил все-таки уедет. Однажды Брайан научится спать в одиночку. И засушливое лето 1981-го с его ураганами и несчастьями окажется все дальше и дальше. Но пока солнце не может подняться высоко, а за порогом небо все еще отражается в грязных лужах. И двое мальчишек продолжают искать способ залатать свои раны так, чтобы на них образовался хотя бы самый тоненький слой невидимой никому кожи.