Just stop your crying It’s a sign of the times Welcome to the final show Hope you’re wearing your best clothes You can't bribe the door on your way to the sky You look pretty good down here But you ain't really good Harry Styles – Sign of the Times
- Искусство в какой-то степени является зеркалом человечества; очевидная мысль, но в любой очевидности всё-таки есть своя прелесть, по крайней мере, она была — несколько лет назад. Мы ходим по тонкой грани гедонизма и гносеологии, оставаясь на стороне искусства — и не выбирая ни одной другой стороны, и этот выбор ничуть не менее достоин существования, чем любой другой. В конечном итоге, искусство говорит нам о том, что всё достойно существования в любой его мере; достойно, или было таковым, даже отрицая жизнь или отбрасывая её как ставший ненужным шарф. Поэтому мы здесь, и добро пожаловать. Виктор отвёл микрофон и вздохнул, оглядывая публику; они казались впечатлёнными, но, если быть искренним, они были таковыми всегда: все эти люди вокруг, танцоры, швеи, ученые, рабочие, композиторы, писатели, учителя, врачи, и он однажды, разумеется, к этому чувству привык. Он привык производить впечатление того рода, что производит неплохая, качественно сделанная картина; поверхностный, неглубокий отклик симпатии, слабый интерес к создателю и аспектам творчества, отражаемым на холсте, максимум пять минут: статистически в картинных галереях человек смотрит на одну картину полторы минуты. Если верить оставшимся с момента окончания университета данным; кто знает, может быть, что-то успело измениться. Он — впечатление. Красивая картинка. На большее он давно не рассчитывал. «Слишком много синего, - пришло вдруг в голову Виктору, - может быть, я всё же неверно выбрал цвет. Конечно, я играл на полутонах, но шанс на то, что я поддался личным ассоциациям, не сумев объективно проанализировать действительность… Впрочем, у меня не было доступа к оригинальным источникам в течении достаточно долгого количества времени, а уточнять — нет, я ненавижу перекрестные ссылки, кодификаторы и бюрократию, поэтому всё именно так». Он взял с подноса бокал шампанского. Вечер обещал быть долгим.***
Они готовились к этой выставке практически два года — год и десять с половиной месяцев, если быть точным. Первые полтора месяца Виктор провел в Венеции; мир, внезапно треснувший пополам в той его точке, которая казалась максимально защищенной — и в то же время крайне беззащитной, вдруг отказался собираться. Он помнил эти дни: был анонимный иск в отношение одной из газет (как потом оказалось, Майкрофт Холмс поддержал этот иск и позволил ему развиться в колоссального рода процесс), был алкоголь — немного, он не мог разрешить себе запивать то, на что не имел права по собственной вине, была консерватория. Пожалуй, музыки в этом было больше всего: дело было не в эстетике, дело было в Камиле Сен-Сансе, дело было в «Пляске смерти», «Самсоне и Далиле» и третьем концерте для скрипки с оркестром, дело было в вещах, которые Виктор никогда не мог позволить себе. Слёзы. Сорок одна секунда. И отчаянное раздражение из-за того, что он сидит в первом ряду. Ему хотелось бы быть сейчас в одиночестве в ложе. Ему много чего хотелось бы. Виктор Тревор забыл о том, что такое слёзы, с тех пор, как ему исполнилось двадцать три года, и хотел бы сохранить за собой эту прерогативу, но жизнь решила по-своему. Точнее, нет; как и всегда, по-своему решил Шерлок Холмс, собственную жизнь оборвав. Что до отчаяния, то оно, захватив на короткий день, который он практически не помнил, схлынуло, оставив вместо себя остальные стадии принятия по Кюблер-Росс, а затем — волны, волны, волны, набережная неисцелимых, пахнет морем и солью, и хочется, чтобы в гондоле, в которой он находится в одиночестве, его всё-таки залило волной, а следом и вовсе утопило; оставив лишь одну идею взамен. Выставка. Квинтэссенция того, чем был для него Шерлок.***
- Что вы знаете о немецкой живописи и планируемой нами выставке? - расспрашивает он очередную кандидатку на пост ассистентки куратора выставки. Она такая же бледная, как он сам, бледная, худая, с вьющимися темными волосами, и — на секунду Виктор позволяет себе эту ассоциацию — ужасно напоминает ему Шерлока, с той разницей, что она ощутимо младше Холмса. Но всё же есть в этом что-то странное; даже имя у неё такое же чудное — Эверлин. Есть что-то знакомое в этом имени, но Виктору больше не до собственной памяти. - Это не самая популярная тема, которую могла бы выбрать парижская художественная галерея, если только у вас нет к тому причин, о которых не сообщается широкому кругу зрителей. Вы хотите сконцентрировать внимание на современных тенденциях в искусстве, опираясь, однако, не на искусство постмодерна — не думаю, что вы любите его; в центре, разумеется, будет Клиндер: вам нужен сравнительно известный художник, вас интересует модерн, тона выставки — темно-синий, белый и серый. Если я верно понимаю вас, вас не интересуют вспышки алого, не так ли? Что же, художник, который может позволить себе отказаться от страсти - знамение времени. Клиндер, конечно, вписывается в ваши цветовые позиции, но, думаю, у вас есть и собственные причины, которые не касаются любопытствующей публики. Учитывая то, как тщательно на полках в данном кабинете, а также в помещениях расставлены пластинки и подобрана музыка, вы рассчитываете на аллюзии к классической музыке. Значит, центральная композиция: «Фантазия Брамса». Тоже нестандартный выбор. Мало кто любит эту картину, мало кто, пробравшись через отвлекающие внимание работы импрессионистов, замрёт перед ней дольше, чем на пару минут. Но вы, конечно, понимаете, что если кто это сделает, то останется перед ней на гораздо более долгий срок. При этом вы сознательно открещиваетесь от репутации элитарной галереи. Поэтому вам нужны люди из разных стран: бьёте по культурному коду, представляете немецкую живопись в Париже, хотя очень многое заставляет меня думать, что внутренняя композиция выставки скорее британская и о Британии. Вы хотите, чтобы каждый нашел что-то своё, и в то же время увидел общий замысел, и грань между успехом и поражением очень тонка. Виктор молчит несколько минут, в течение которых его предполагаемая ассистентка бледнеет ещё сильнее. Виктор просто пытается перевести дыхание. «Что мы говорим о таких совпадениях, Шерлок?» - думает Виктор Тревор, пытаясь совладать с собственным сердцем. Люди вокруг него вечно замечали нечто важное. Самые разные люди: его отец, погибший спустя несколько недель после того, как Шерлок … После того, как Шерлок Холмс бросился с крыши Бартса. Виктор мог не беспокоиться о том, что его лицо отражает скорбь, но в действительности во время похорон он думал не о своём отце. Или, точнее, не совсем о нём. «Может быть, за подобные вещи на самом деле попадают в ад, - думал Виктор Тревор, пока священник читал нараспев молитвы, - прямиком через это кладбище. Забавно, как поворачивается жизнь: в юности я думал, что мог бы быть счастлив, если бы моего отца не было, и вот его нет, но вместе с ним… Стоило бы изобрести машину времени, чтобы вернуться к самому себе в девятнадцать лет, встряхнуть и заставить решиться». Люди вокруг. Друзья, знакомые, бесчисленные коллеги — талантливые и не слишком, завистливые, равнодушные, постоянно употребляющие стимуляторы, аскеты, прекрасные, уродливые, посредственные. Люди проходили мимо, люди оставались рядом, но если дружба или связь, или удачное партнерство начинались исключительно с того, что собеседник вдруг напоминал ему о Шерлоке Холмсе, то кто такой Виктор Тревор, чтобы противиться этим совпадениям? - Вы использовали дедукцию? - Нет, что вы, - улыбается девушка, - я филолог, а не юрист, мой Nebenfach – культурология. Я была бы рада работать с вами, если вы одобряете моё резюме и рекомендации. - Вы приняты, - соглашается Виктор, - у вас есть идеи относительно композиции? - Да. Вам следовало бы нанять человека, который прочтет лекцию — или, может быть, вольное рассуждение о связи творчества Макса Клиндера с классической музыкой, или, может быть, скажет нечто об искусстве в целом — ведь вы хотите опираться на общее, а не на частное. Вы хотите сделать эту картину точкой схода: но здесь я могла бы предложить вам нечто иное. Идеальная точка схода на выставке, которую вы запланировали, нечто строгое, универсальное — но в то же время личное. Этой точкой станет тот, кто вопреки всем законам выставок, расскажет о своём персональном взгляде. Нечто личное там, где этому нет места. - Вы хотели бы стать этим человеком? - Я могла бы, если однажды стану куратором выставки, - улыбается она, и есть нечто скованное и холодное в её улыбке, - но здесь и сейчас на этом месте должны быть вы. Виктор Тревор точно знает, на каком месте — где, почему, с кем, кем - он должен был быть.***
- С какого вопроса вы начинаете анализ произведения? - С банального: что не так с этой картиной? - С ней всё так. Что не так с нами, что мы не можем глядеть на неё? Возможно, дело было не в картинах. Возможно, дело было в том, что Виктор с большим трудом глядел на своё отражение в зеркале. Виктор Тревор был и оставался художником: классическое образование, позднее дополненное искусствоведческим, строгое воспитание, несколько необычный, но, нельзя не отметить, утонченный вкус; вьющиеся русые волосы, хрупкое, почти андрогинное телосложение, на котором не так заметно отразился возраст, умные серые глаза. И если последние два года он каждое утро просыпался так, точно его сердце вытащили из груди, изощренно препарировали, а затем поставили обратно, то, в конечном итоге, затем и нужно искусство: затем, чтобы творить, безжалостно тратя себя — свой единственный помимо холста и красок ресурс, чтобы затем с нетронутым бокалом шампанского стоять посреди Эйфель-Бранли, затем, чтобы создать одну из тех выставок, что так любит критика — и посвятить её человеку, который никогда не увидит этого. Посвятить так, чтобы об этом не догадался никто, кроме, возможно, Майкрофта Холмса, но едва ли Виктору есть до этого дело. И, вероятнее всего, закончить историю на этом. Он смотрел на картины, на суетящихся людей, изредка улыбался и благодарил в ответ на слова, обращенные к нему, пожимал руки его коллег, и чувствовал себя так, как будто дочитал хорошую книгу. Может быть, он тоже хотел уснуть, а затем проснуться частицей нового мира; хотя в его случае дело было в том, что для осуществления этой идеи ему требовалось не проснуться. «Это была хорошая книга, - думал он, улыбаясь едва уловимо и легко, - хорошая книга о хорошем герое, который добивается всего так, как делают положительные герои Бальзака — не подкупом, не лицемерием, не ложью, но собственным сердцем; но сердце — очень ограниченный ресурс, оно заканчивается, и вот герои в одиночестве уходят со сцены. Никому не нужно знать, почему: это порождает сплетни, слухи, а в его случае ещё и чужую ревность. Она ни к чему. Этот герой, этот человек, о котором написана книга, которым прожита эта жизнь, так прост, потому что много лет назад он играл в свою сложность, а ещё был чудовищно глуп и труслив. Вот потому он теперь не имеет права ни на что кроме этого бокала». Всего один глоток. С другого конца галереи на него во все глаза встревоженно глядит самая прекрасная галлюцинация на свете. Вот только Виктор Тревор не верит в чудеса. Ему не хочется верить. Он пригубил шампанское, он оставил за собой прошедшее время, что бы ни вкладывалось в это понятие философами и лингвистами; теперь -... Пара секунд, всего только несколько секунд - ему нужно достать таблетку из правого кармана, а затем через несколько часов всё будет кончено. Нелегко, конечно. Возможно, даже медленно и мучительно, кто знает. Но зато необратимо. Его галлюцинация, самая прекрасная из всех картин, ярче и лучше всех картин вытягивает к нему узкую и тонкую ладонь, и это почти дуэль взглядов. Она разрушается одним движением (ктотосходитсуманеужелинужнозакончитьвсёименнотак) навстречу к Виктору, и тогда … Мир обретает своё движение. Виктор выпивает бокал почти залпом, забыв о том, что хотел запить этим шампанским. Возможно, прямо сейчас он сошел с ума, но какая разница? Любимая галлюцинация там, напротив, глядит всё тревожнее. Виктор кивает. И идёт навстречу.***
- Что ты делаешь? - ладонь к ладони, легкое мимолетное прикосновение, холодное, едва ощутимое. - Выставка, - прикосновение в ответ, оно, разумеется, дольше, но лишь на доли секунды. Может быть, одному из них хочется схватить второго так, чтобы почувствовать кожей то, что он реален, но — если это и вправду не мираж, если он всё ещё находится на планете Земля — это, разумеется, недопустимо. - Виктор. Привет. - Добро пожаловать, Шерлок. Дышать становится тяжело, сфокусировать взгляд получается тоже не сразу. В мире нет такого количества воздуха, которое бы потребовалось ему, чтобы прийти в себя, но он-то в отличие от любого другого человека всегда был готов разрушить любую экосистему ради того, чтобы не отрывать взгляда от Шерлока Холмса, чтобы происходящее длилось, не прерываясь на патетический обморок в лучших традициях литературы девятнадцатого столетия. - Ты жив. - Ты рад. - Шерлок, черт возьми! Ты допускал, что я могу не быть… рад? Для меня ты воскрес из мертвых посреди Парижа. - Не забывай, что даже при этом я не умею воскрешать. Виктор устало и грустно улыбается; болят глаза, что-то щиплет так, что хочется поднести руки к лицу, чтобы закрыться, но в то же время хочется никогда не отводить взгляда. Кто-то однажды сказал смешную и глупую вещь, которую он как художник и искусствовед никогда не мог понять до конца: «Вокруг были сотни картин, но я продолжал смотреть на тебя». Что же. Теперь он понимает. Он понял. Взгляд наконец приобретает четкость, Виктор сосредотачивается так, точно ему предстоит проанализировать, в каком состоянии находятся Сады Семирамиды. Чертово чудо света. Бледность. Белая, болезненно-белая кожа, так контрастирующая с волосами. Усталость, сбившееся дыхание, неестественно-прямая спина, видимое усилие ради того, чтобы пребывать в сознании — сжатые кулаки, чуть закушенная губа, тревога в глазах. - Что с тобой? - спрашивает Виктор Тревор, - ты знаешь, что тебе нужно в больницу прямо сейчас? - О, не начинай, - утомленно и медленно отвечает Шерлок, - мне казалось, что это я должен спрашивать, почему организатор выставки, о которой говорит некоторая часть Парижа, пораженная отсутствием интеллекта менее фатально, чем следовало ожидать, собирается принять сильный медленно действующий яд в самом центре праздника. Кстати, почему именно этот? Он прислоняется к стене — легко, едва-едва, плечом, так, что на его костюме, кажется, даже не образуются складки. За спиной Виктора шумит выставка, собравшая рекордное количество посетителей, но, кажется, итог всему будет подводить его ассистентка, недаром она глядит так пристально. - Шерлок, - спокойно, медленно, практически вкрадчиво, не разозлить и не испугать, но настоять на своём, потому что иначе сейчас нельзя, - если ты помнишь, я готов к дискуссиям по множеству вопросов, я совершенно открыт к любым диалогам, но не сейчас. Сейчас мы едем в больницу. Я не доктор и не консультирующий детектив, как ты знаешь, но если я и усвоил что-то помимо теории искусств за свою жизнь, то это твой принцип о наблюдении. - О, ну разумеется, - раздраженно тянет слова Шерлок, - рано или поздно все… Виктор молча подходит ближе. Он стирает тонкую струйку крови с его губы. И Шерлок замолкает, удивленно и внимательно глядя на Виктора, хотя последний всерьез подозревает, что удивление Шерлока было не в последнюю очередь связано с тем, что его тело всё-таки подвело.***
- Что ты можешь и хочешь рассказать мне? Я имею в виду — твоя смерть, твоя работа, то, что произошло, то, что происходило? Есть ли что-то, чем ты хочешь поделиться? Утро похоже на рисунок на обоях, тот, что скрывается даже под несколькими новыми слоями, тот, что всегда будет различим, если удалить налипшее. Они вернулись из клиники пару часов назад; Виктор даже разговаривал по телефону с Майкрофтом, и тот не казался удивленным, только обеспокоенным. - И поздравляю вас с выставкой. Думаю, Шерлок оценил этот жест, - добавляет в конце диалога Холмс-старший, и его голос не звучит ни раздраженно, ни равнодушно. «Что же, видимо, эти интонации сейчас направлены на другого человека: не сказать, чтобы я был расстроен», - думает Виктор, а затем тут же выбрасывает эту мысль из головы. - На самом деле, я могу рассказать тебе всё, - поднимает взгляд Шерлок, - но прямо сейчас — не буду, я просто не могу вспоминать об этом. К полудню тебе доставят папку, там всё, что тебя интересует. Виктор пожимает плечами, соглашаясь. - Я рад, что ты доверяешь мне, даже после всех этих лет. - Дело не только в доверии, я, в общем-то, просто знаю, что ты поймёшь. Я мог бы просто сказать тебе, что у меня не было выхода, и ты бы кивнул, продолжая размешивать вот эту зеленую бурду — она, должно быть, ещё и кислая? Ты уверен, что это чай, а не продукт биохимической атаки? - Согласен, тайский чай гораздо больше напоминает молочный коктейль, - усмехается Виктор. Он на секунду запускает руку в растрепанные со сна волосы, пытаясь не то вспушить их, не то привести в порядок (оба этих действия равно не удались). - Надеюсь, ты держишь в голове, что мои спокойствие и понимание совершенно не означают равнодушия, даже обманчивого. Я просто не склонен кричать на человека, который на днях выбрался из могилы. - Ты — нет, - соглашается Шерлок, и что-то болезненное сквозит в его искренней утренней улыбке, - хотя я не мог предугадать твоих действий. Ты хочешь рассказать мне, зачем тебе понадобилось заказывать медленные яды из Китая? Майкрофт несколько минут был искренне уверен, что ты травишь конкурентов вместе с твоей гамбургской протеже. - Разумеется, травлю, а потом использую их кредитные карты для оплаты счетов в Старбаксе. - Ты так и не научился варить себе кофе? - А ты — делать себе чай. - Виктор, то, что ты сейчас держишь в руках, это не чай, - морщится Шерлок, и несколько долгих мгновений Виктор Тревор чувствует, как трещат по швам все те конструкции, в которые он заключал себя и свою жизнь, спасаясь от своих чувств. Должно быть, это мучение, любить человека, который больше не станет твоим. Должно быть, это мучение, смотреть на солнце, солнце, слепящее тебя, то, которое хочется погасить в ответ? Но мир Виктора Тревора не становится алым — ни от злости, ни от ревности, ни от жажды обладать, и потому он спокоен так, как только может быть спокоен человек, наблюдающий, как рушится и склеивается заново то, что долгие годы составляло его мир. - Это знамение времени, твой окрашенный в зеленый цвет чай в пластиковой упаковке, 41 % этого напитка — соевое молоко, и даже то, что ты действительно покупаешь подобное в настоящих тайских кафе, а не у их многочисленных подражателей, тебя сейчас не оправдывает, - продолжает Холмс, - в этом вообще весь ты: пустая квартира, кухня с неудобными стульями и баром, и, конечно же, идеальная библиотека. И подожди, когда ты настолько изменил режим питания? Вегетарианство? Виктор? - Ошибаешься, знамение века это Шерлок Холмс, развалившийся на двух стульях, потому что та поза, в которой он находится, скорее относится к йоге, нежели к приземленной действительности. И если ты ищешь пачку сигарет, то они на подоконнике. - Туше, - довольно ухмыляется Шерлок, - ты всегда умел уходить от ответа. - На самом деле, я просто не знаю, что тебе сказать, - пожимает плечами Тревор, - тем более, в свете последних событий. Режим питания — последние два года, вначале я путешествовал, а потом очень много работал. - Майкрофт сказал мне, что я пропустил помолвку Джона, - неожиданно говорит Шерлок, и та болезненная улыбка, так поразившая Виктора, появляется вновь, - в этот же день ты едва не осуществил достаточно хитроумное самоубийство. Ты не настроен говорить со мной откровенно, и настаивать я не буду. Тебя, конечно, подвела твоя любовь к сюжетности, плюс ты медлил и торопился одновременно — на что ты рассчитывал? Впрочем, конечно же, на то, что никто не разберется до последнего. Логично. Не удивлюсь, если теперь произойдёт ещё что-нибудь в этом духе — например, твоя протеже всё-таки решится на бондаж, о котором размышляет последние три месяца (кажется, я знаю, с кем её следовало бы познакомить), или куда-нибудь упадёт метеорит. - Не замечал, что тебе интересны люди, с которыми я работаю. - Люди — нет. Может быть, детали. Спасибо за выставку, Виктор. Я не мог бы наблюдать нечто более цельное и тревожное одновременно, - наконец говорит Шерлок. Он поднимается, выверяя каждое движение; его походка могла бы обмануть многих, но не Виктора, не сейчас. Не после той тонкой струйки крови на его лице, не после перевязки, не после испуганного взгляда медсестры, не после того, как Шерлок замирал, стоило такси резко повернуть или остановиться. - Ты будешь в порядке? Я не хотел бы, чтобы ты умирал. - Я буду, - кивает Шерлок, - по крайней мере, я приложу к этому усилия. Спасибо. Но.. - он молчит несколько секунд, прикусывает губу, очевидно, подбирая слова, - я тоже не хотел бы, чтобы ты умирал: я никогда не буду этого стоить. Он исчезает за дверью, не дожидаясь его ответа. Утро вступило в свои права: на удивление теплое и приятное, и даже вчерашний дождь остался только в метеосводках. «Я должен быть рад тому, что остался жив?», - удивленно думает Виктор Тревор. В его золотисто-русых, с первыми проблесками седины, волосах играет солнце. Шерлок Холмс замирает, едва проскочив пролет; он останавливается, чтобы прийти в себя и подумать о происходящем. Спешить ему некуда — он солгал о рейсе, но есть вещи, которым трудно дать объяснение, но так легко найти оправдание. Он жив, они оба живы. Так и должно быть. Может быть, всё и осталось в прошлом, но что-то внутри заставляет Шерлока испытывать щемящую радость при виде Виктора. В конце концов, он всегда знал, что Виктор достоин большего, чем то, что он, Шерлок Холмс, когда-либо мог ему дать. Шерлок с грустью и болью вспоминает Джона; его лицо чуть расплывается — они не виделись два года, нужно освежить чертоги памяти, и тогда всё восстановится, пойдет своим чередом. Но нет. Джон помолвлен. Как раньше уже не будет. Впрочем, ничего и не было. - Я любил немногих, однако сильно, - всплывает в голове строчка стихов. Шерлок злится и удаляет её. На секунду он задумывается о том, чтобы подняться обратно в квартиру. Чувство, что он не сказал Виктору что-то очень важное, или, что вероятнее, не услышал его, почти причиняет боль. "Я столько упускаю, - думает Шерлок Холмс, - слишком много вероятностей, слишком много ошибок. Я хотел бы знать, что я приобретаю и что я теряю. Жаль, что это не забавная онлайн-игра, и я не могу отменить собственный ход, осознав, что загнал себя в ловушку". Он выходит из дома. Если солнце и бликует алым, а грудь на миг сдавливает тревогой, то Шерлок не замечает этого. Но если взлетная полоса на пути к Шеррифорду и имеет своё начало, то она начинается прямо здесь. Шерлок не знает о том, что люди Майкрофта уже останавливают Эверлин - «вы не слишком скрывались по совершенно определенной причине, не так ли?» - на одном из перекрестков в центре Парижа, где она и успевает только купить себе кофе и несколько книг. Она не выглядит расстроенной: всё, что она хотела, она уже узнала, прочла и получила в собственное владение. Эвр Холмс теперь может позволить себе что угодно, в том числе — собственную смерть, и, даже если у мироздания действительно жестокое чувство юмора, она готова смеяться и над этим. И если это будет иметь последствия (о, так и будет, стоит только подождать, стоит только дать времени вытечь из разбитого мисс Холмс кувшина), то кто мог бы предположить их за день до возвращения Шерлока Холмса в Лондон? Кто мог бы предположить, куда направится этот самолёт? Как он взлетит, как он покачнется, как потерпит крушение? Ад не находится за углом, он прибыл с доставкой на дом. Тем и хороша, тем и отвратительна жизнь — всё без исключения взаимосвязано, и каждое движение, каждый шаг только запутывает паутину. В один из дней человек обязательно рухнет, обнаружив, что ноги его связаны, а ко лбу приставлено нечто, заставляющее помнить о жалах и пистолетах, но пока… Но пока что, пока вокруг шумит теплый парижский день и солнце касается лица Шерлока Холмса в тщетной попытке вылечить всё, что так ноет теперь внутри, всё, что сотворила с ним Сербия, что сотворила с ним его человеческая природа, что сотворила с ним жизнь, паутина ещё тянется. Длятся минуты. Всё в этой жизни подвержено изменениям. Всё сводится в несколько коротких и ёмких вопросов. Уйти? Сказать или промолчать? Остаться? Вот только … Ружье, раз появившееся на сцене, должно выстрелить.***
- Проблема. Кому-то придется умереть. Как я понимаю, это будет трагедия. Так много дней не прожито, так много слов не сказано. И так далее, и так далее, и так далее, и так далее, - говорит Эвр Холмс пару лет спустя, и голос её холоден и мрачен, - у тебя есть идеи, как закончить этот набросок? Шерлоку хочется язвить; он злится — о, конечно, он злится, ощущая себя загнанным в угол, вынужденным держать пистолет, вынужденным стоять напротив своей сестры и сознавать раздраженное бессилие. - Набросок? - переспрашивает он. - Я не люблю повторяться. Знаешь, почти никто не рисует дважды на одной и той же картине, если только на обратной стороне, но ведь суть не в этом. - В чем же? - Джон вызывает огонь на себя, в очередной раз пытаясь втянуть Эвр в диалог, но в этот раз — в эту секунду Шерлок почти ненавидит его за это. Не нужно быть семи пядей во лбу. Не нужно наблюдать. Нужно помнить. - Дело в том, что если мы интерпретируем душу как холст, то на ней, несмотря на различные технологии, цвета, маневры, будет то, что называется точкой схода. Центр картины. И вот он может быть только один. Ты помнишь об этом, Шерлок? Тебе нужно вспомнить события? - Нет, - говорит он. Эвр улыбается. Она потягивается, заставляя каждого из присутствующих провожать глазами её движения, обращать внимание на её грацию, грацию сумасшедшей, опасной кошки, той, которая могла бы найти достойное место на съемках "Кладбища домашних животных". Её лицо напоминает венецианскую маску, навсегда приросшую к лицу. Она — осязаема, она совершенно точно материальна, но что-то в её лице заставляет Джона Уотсона, стоящего за левым плечом Шерлока, вздрогнуть. Белое и черное, только белое и черное, два знакомых до боли цвета. Они сплетаются воедино, как уже сплелись несколько недель назад. - Вам известно, что если посмотреть на солнце невооруженными глазами, в упор, вам покажется, что оно алое? - улыбается Эвр Холмс. Джон замирает в ужасе. «Только не снова, - думает он отчаянно, зло, тверёзо, - только не этот ад, я не хочу шагать сквозь это ещё раз. Никогда больше». Джон Уотсон обладает множеством достоинств, ценных и не очень, тех, что известны многочисленным читателям его блога, а также тех, что открыты лишь его друзьям и родственникам, и, конечно же, тех, что были доступны только его жене, но иногда он чудовищно неосмотрителен. И потому последнюю фразу он говорит вслух. - Не смей, Эвр, - выдыхает Шерлок. - Разве не ты сам выбрал это? Маленький брат, на всё твоя воля, ты отвёл себе эту дорогу, ты помнишь? Вспоминай. - Я не выбирал, - недоуменно, почти испуганно возражает Шерлок, - я даже не понимаю, о чем ты. - О, Шерлок, - она почти смущается, - неужели в отличие от Джона ты не догадался, что у тебя тоже есть выбор? Разве ты не просил о знании? Вот оно. - Об этом я не просил! - срывается Шерлок, - ты не знаешь, чего я хочу, Эвр. - Ты недооцениваешь свою сестру. И они молчат, оглушенные короткой и тревожной тишиной, воцарившейся между ними.***
- Я должен быть рад тому, что остался жив? - удивленно говорит Виктор Тревор. Он успевает налить себе бокал шампанского и раскурить сигарету, когда слышит, как легко приоткрывается дверь за его спиной. Ему не хочется поворачиваться. Это просто жизнь, окрашенная для него преимущественно в белый, черный и синий цвета. Это мир, обращающийся в произведение искусства по первому требованию. Это холст, на котором алая краска создаётся не из капель крови. - Если бы я был преступником, твоя радость продлилась бы совсем недолго. - Шерлок? Виктор всё-таки оборачивается. - Стоило сказать это ещё вчера, - кивает ему Шерлок, - но ты очень точно выбрал тона композиции. - Не знал, какой цвет ты предпочитаешь, - пожимает плечами Виктор, - дело было не в цвете, дело было в способе объяснить, что потерял мир с твоим уходом, не заставляя при этом ненавидеть. Они смотрят друг другу в глаза, и молчание повисает вновь. Виктор Тревор с его увлеченностью искусством, одеколоном, к которому всегда примешивается едва различимый запах акварельной краски, желанием перестроить Лондон и экспериментировать со вкусовыми компонентами пищи. Шерлок Холмс с его гениальными догадками, неприязнью к группе Radiohead, тревогой, сменяющейся спокойствием, с холодным рассудком и готовностью к самопожертвованию. Алое утихает, утихает и гаснет, забирая с собой призраков прошлого, вину и погибших раньше срока невест, алое всё-таки утихает, даже если никто не знает, насколько хватит этой вездесущей мучительной тишины. Что это, если не знамение времени?