Стамбульское солнце

      «Mio caro Yusuf*, где-то в глубине души я надеюсь, что ты никогда не прочтёшь этого письма. И где-то чуть глубже внутри меня теплится надежда на то, что я лично смогу прочитать его тебе. Сам ты наверняка не понял бы ни слова из того, что здесь написано, но, вполне возможно, смог бы прочитать то, что еле заметным росчерком пера я вырисовываю между строк. В изгибах незнакомых, ничего не говорящих тебе слов, в завитках абсолютно бессмысленных букв ты, я уверен в этом, смог бы найти то, что я всё это время пытался спрятать от самого себя. Ты всегда видел меня насквозь, пусть никогда и не показывал этого.       Это не признание, arkadaşım*, не напоминание мне или тебе о том, что было или могло быть, это не послание, где я хотел бы что-то объяснить. Это всего лишь немного строк о том, о чём я, даже при всём своём желании, не могу не написать. Не думаю, что смогу закончить это письмо сразу: чувства, переполняющие меня, в попытках запечатлеться неровным почерком на бумаге перебивают друг друга, смешиваются в настоящий водоворот, в котором, прямо как на Большом Базаре, невозможно сразу разобраться, что к чему. Но я всё-таки попытаюсь. Для себя и для тебя, arkadaşım.       Мой отец говорил, что если не знаешь, с чего начать — начинай сначала. Пожалуй, что я уже не в первый раз воспользуюсь его мудрым советом. Ты помнишь, что было в начале? Тот день, положивший начало всему: моему пребыванию в Константинополе (прости, в Стамбуле, конечно же, в Стамбуле), нашему знакомству, этому письму, в конце концов, — ты помнишь его? Я помню так хорошо, будто только сегодня утром спустился с трапа корабля. Светило палящее солнце, я всё ещё не мог привыкнуть к такому жарком климату, хоть и вырос в Италии, а там, знаешь ли, совсем не холодно. Единственным моим спасением был лёгкий бриз, слабыми порывами рассекающий знойное марево порта. Корабль шёл медленно и величественно, словно ни в чём не хотел уступать старинному городу. А я наблюдал за берегом, совершенно не зная, что или кто ожидает меня там.       Я прекрасно запомнил голос, что окликнул меня, голос с таким забавным акцентом, что я едва смог сдержать улыбку. Обратившийся ко мне мужчина широко улыбался, в его необычных для турка голубых глазах, словно в небе, отражалось стамбульское солнце. Уверен, ты знаешь его имя, arkadaşım. В тот день я тоже его узнал. Имя, горькими пряностями обжёгшее язык, имя, сладким вином окутавшее горло, имя, которое я буду шептать, которое буду кричать и выдыхать, словно крепкий кальянный дым. Конечно, тогда я этого ещё не знал, но теплота, вдруг возникшая в моей душе при одном лишь взгляде на тебя, развеявшая холод заснеженного Масиафа, который я покинул не так давно, не оставила сомнений. В ту секунду я понял, что мы непременно подружимся.       Ты показывал мне удивительный город, о котором я слышал столько сказок и легенд. Он поразил меня своей красотой: просторные чистые улицы, сводящие с ума запахи специй и цветов, что росли прямо здесь, на дороге, услаждая своим видом утомлённый взгляд. Я с трудом успевал осматриваться, любоваться величественными, уходящими под самое небо шпилями мечетей и храмов, и одновременно слушать твой быстрый, пестрящий турецкими словами и фразами, голос. Сейчас, боюсь, я уже плохо помню, о чём именно ты говорил, но тогда, поверь мне, я старался не упустить ничего из сказанного тобой. В начале, правда, я с трудом понимал тебя из-за акцента и иностранных слов, но позже, когда счёт проведенного вместе времени уже пошёл на недели, твоя речь стала для меня кристально ясной, а голос, чересчур громкий и резкий, начал ласкать слух.       Мне уже немало лет, тебе это известно как никому другому. Многие люди говорят, что старую собаку новым трюкам не обучишь, но на моём примере ты доказал, насколько ошибочно такое мнение. Когда я сел на корабль, то никаких сомнений в том, для чего я еду в Константинополь, у меня не было. И если бы кто-то сказал мне тогда, что по приезду меня, будто семнадцатилетнего юнца, будут заново учить сражаться — я бы рассмеялся ему в лицо. Но… Но ты прекрасно помнишь, как всё сложилось. Ты дал мне незнакомое оружие, научил новым трюкам. В какой-то момент я словно вернулся в прошлое и вспомнил, как мой дядя Марио, — кажется, я рассказывал тебе о нём — учил меня сражаться, и это притом, что ничего острее столового ножа я в руках отродясь не держал. Скажу тебе честно, arkadaşım, учиться чему-то сложно в любом возрасте. В юности мне было тяжело, потому что я был совершенно не готов к изнуряющим тренировкам и битвам, а при нашей с тобой встрече, когда за спиной у меня было уже почти тридцать лет служения братству, я не имел уже тех сил и выносливости, что прежде. Но я бы соврал, если бы сказал, что мне не нравилось учиться у тебя, пусть это и было непросто. Ты отличный учитель, Юсуф.       Знаешь, что я ещё никогда не позволю себе забыть? Вечер того дня, когда я, наконец, смог овладеть тем странным клинком, что ты подарил мне. Решив проверить, как хорошо я усвоил твои уроки, ты предложил забраться на самую вершину Галатской башни, что недостижимым оплотом возвышалась над всем кварталом. Как я мог отказать тебе? И вновь, будто я вернулся в Константинополь для того, чтобы вспоминать свою безвозвратно утерянную юность, воспоминания поглотили меня целиком. Когда я почти добрался до верха, то увидел твою протянутую руку. Ты весело улыбался, разгоряченный нашим небольшим соревнованием. Я ухватился за твоё предплечье, и вдруг перед моими глазами встала терзающая сердце картина. Я видел, как мой брат, Федерико, протягивал мне руку, поднимая на вершину церкви. Как и тогда вместе с тобой, мы стояли с братом на крыше и любовались городом. Тогда мы считали, что жизнь прекрасна; мы мечтали, чтобы она никогда не менялась и никогда не меняла нас. И вот теперь, тридцать пять лет спустя, я стою на вершине башни в сказочном городе Константинополе и смотрю на догорающий закат, своими лучами поджигающий дома и сверкающие крыши мечетей. Родного брата со мной нет уже очень давно. Жизнь изменилась и безвозвратно изменила нас. Но в тот момент рядом со мной был ты, и я был благодарен тебе за это. Ты улыбался, точно как Федерико, уверенный, что наша жизнь прекрасна. Взглянув в отраженное в твоих глазах закатное солнце, я и сам на мгновение смог в это поверить.       Моя жизнь, вопреки, вероятно, моим собственным желаниям, была до завязки полна невероятными приключениями. Стамбул стал ярким и красочным продолжением моей судьбы. Стоило мне ступить на эту землю, как водоворот событий, людей и новых открытий унёс меня за собой. И непременно, каждый раз, когда мне казалось, что я был в тупике, когда всё вокруг происходило слишком быстро, когда я не знал, как мне поступить дальше, рядом оказывался ты. Ты появлялся так же неожиданно, как исчезал, но всегда был со мной в нужный момент, чтобы помочь, подсказать, подставить плечо, да и просто успокоить моё уже измотанное жизнью сердце. Я смотрел на тебя, на то, как при улыбке искажался твой шрам, рассекающий красивое необъяснимой восточной красотой лицо, на твои вечно горящие глаза. Смотрел и заражался твоим энтузиазмом, твоей весёлостью, которую ни одна схватка, ни одно убийство — ничего не могло затмить. Ты поистине удивительный человек, Юсуф. И чем дольше я узнавал тебя, тем больше убеждался в этом».       — Наставник! Сзади!       Эцио отреагировал мгновенно. Он развернулся и всадил лезвие скрытого клинка в горло неудавшемуся убийце настолько глубоко, что почти коснулся запястьем его кожи. Несколько капель крови брызнули на запылённую улицу, охотник издал последний, предсмертный всхлип и, как только итальянец спрятал клинок, бездыханным повалился на землю. Вокруг раздались женские крики и мужские возгласы, зовущие стражу.       Иностранец смотрел на труп, не понимая до конца, зачем обычному горожанину понадобилось нападать на него. Крепкая рука, сжавшая плечо, смогла вывести его из задумчивости. Он развернулся и встретился лицом к лицу с Юсуфом.       — Если в твои планы не входит встреча с янычарами, нам пора уходить.       Эцио кивнул, и вдвоём они, расталкивая не успевших отойти с их пути горожан, ринулись вглубь константинопольских улочек, преследуемые отрядом вооруженной стражи. Мужчины вылетели на неожиданно расширяющийся, утопающий в людях переулок, что выходил на небольшую торговую площадь. На их пути у ближайшей книжной лавки Эцио заметил нагруженную сеном телегу. Он оглянулся: погони заметно не было, но солдаты в любой момент могли показаться из-за поворота — необходимо было спрятаться.       — Юсуф! Сюда!       Юсуф резко сменил траекторию, почти не потеряв в скорости, и последовал за наставником. Эцио в одно движение вскочил на деревянное колесо, скрипнувшее под его весом, и упал в сено, поднимая в воздух столп пыли, песка и маленьких кусочков соломы.       — Ты думаешь, мы вместе… Договорить ассасину не дали. Эцио вынырнул из своего убежища, схватил Юсуфа за ворот и втянул в стог сена. Вверх поднялось новое облако пыли. Острая солома, вдруг оказавшаяся везде, неприятно колола кожу, норовила залезть в рот, в глаза и за шиворот. Телега не позволяла достаточно развернуться, поэтому мужчинам пришлось вплотную прижаться друг к другу. Тяжесть тела, придавившего Эцио, затрудняла дыхание и без того проблемное из-за пыли и сена. Итальянец затих, стараясь не делать лишнего движения, прислушиваясь к раздающимся вдали тяжёлым шагам и звуку ударяющегося о доспехи оружия.       — Наставник, тебе не кажется, что здесь немного…       Мужчина мгновенно освободил руку и зажал ладонью рот Юсуфа.       — Тшшш, — прошипел Эцио, когда мимо их укрытия быстрым шагом двинулся отряд стражи. Турок промычал что-то неразборчивое, привлекая внимание наставника. Мужчина встретился с ним взглядом и, вопреки всей серьёзности ситуации, ему вдруг захотелось засмеяться.       — Молчание — золото, слышал такое, Юсуф? — Эцио улыбнулся лежащему на нём ассасину, видимо, совершенно такой шутки не оценившему.       Несмотря на то, что стражники уже ушли, двое мужчин так и продолжали лежать в телеге, крепко прижимаясь друг к другу. Итальянец, будто только сейчас заметив, что он всё ещё зажимает рот турка, медленно опустил руку, встречаясь с недовольным взглядом голубых глаз. Несколько мгновений они смотрели друг на друга, не понимая или не обращая внимания на то положение, в котором находились.       — Как ты здесь оказался? — спросил Эцио, сам не зная, почему, продолжая шептать.       — Ну, знаешь, я убегал от янычар, и тут ты выскочил из сена…       — Я не об этом. Как ты оказался в этом районе?       — Для начала я взял лодку и переправился через залив…       — Юсуф! — мужчина начал терять терпение.       — Да что не так?!       — Ты так и собираешься лежать на мне?       — Тебя это смущает? — он усмехнулся.       — Не в этом дело. Ты тяжёлый. Да и рукоять твоей сабли давит слишком сильно. Давай выбираться отсюда.       Когда Эцио, наконец, удалось вылезти из телеги, Юсуф уже стоял возле, вынимая из одежды веточки соломы. Вокруг них собралась небольшая кучка горожан, живо что-то обсуждающих, иногда указывая на ассасинов.       — Что-то не так? — спросил Эцио, отряхиваясь.       — Не знаю, как у вас во Флоренции, а в Стамбуле не принято двум мужчинам вылезать из одного стога сена.       Итальянец махнул рукой.       — Тогда пойдём отсюда, не будем смущать добропорядочных людей.       Они быстро скрылись в толпе на площади и остановились лишь тогда, когда достигли небольшого садика, отходящего в сторону от широких улиц.       — По дороге сюда я встретил одного из твоих ассасинов, — начал Эцио. — Такого, высокого, ещё в маске ходит постоянно, — турок понимающе кивнул. — Я искал тебя, но он сказал, что ты сейчас в Галате, тренируешь рекрутов. Ты просто физически не успел бы оказаться здесь.       Юсуф равнодушно пожал плечами.       — Видимо, он что-то перепутал. Тренировка была утром, а здесь я уже около часа брожу.       — Я тебя не видел, — Эцио в подозрением взглянул на турка.       — Ассасин я или кто, в конце концов?       — Действительно, — усмехнулся итальянец, разминая плечи.       Юсуф наблюдал за мужчиной, вальяжно прислонившись к прохладной, недоступной солнцу стене, огораживающей сад. На его губах застыла привычная расслабленная улыбка. Могло показаться, что он стоит здесь уже весь день и никуда не собирается двигаться.       — Чуть не забыл, — Эцио тепло улыбнулся и положил руку на плечо друга. — Благодарю за спасение, arkadaşım.       — Не стоит, наставник да Фиренце. Ты бы сделал то же самое, — он на мгновение накрыл руку Эцио своей.       — Скажи мне, кто был тот горожанин, что напал на меня?       — Мы называем их охотниками. Они на службе у тамплиеров. Даже если район подчиняется нам, отследить их невозможно, поэтому стоит быть всегда начеку. Эти шакалы любят нападать, когда ты меньше всего этого ожидаешь.       — Понял, а что ты искал здесь?       — То же, что и ты, — улыбнулся Юсуф, приобнимая наставника за плечи, — одного прекрасного мастера-ассасина. Пойдём, наставник, хочу тебе кое-что показать.       «Каждая наша встреча сопровождалась настоящим приключением. Стоило мне случайно столкнуться с тобой на улице, на базаре или где-нибудь ещё, я точно знал: ближайшие несколько часов скучать мне не придётся. У тебя всегда находилось, что мне рассказать, показать, чему научить. Всё это ты сопровождал целым ворохом шуток, рассеивая даже самое угрюмое моё настроение. Рядом с тобой не то что оставаться в плохом расположении духа, даже быть серьёзным получалось не всегда. Иногда мне казалось, что ты невозможно беспечен и легкомысленен. Но каждый раз, когда в самый разгар весёлого разговора, ты резко разворачивался и посылал метательный нож точно в голову какого-нибудь тамплиера, уже готовящегося выстрелить в нас, я убеждался в обратном. Несмотря на всю легкость, с которой ты относишься к жизни, к битвам, к своему призванию, ты всегда наготове. Это не может не восхищать.       Я заметил, что турки и итальянцы во многом схожи. Несмотря на огромную пропасть в миропонимании, заключающуюся, как мне кажется, в разнице религий, мы отлично понимаем друг друга, хоть и говорим на разных языках. У вас такая же открытая душа и широкая улыбка. Вероятно, поэтому мы так быстро прониклись друг другом и, позволю себе сказать, друг к другу привязались. Крепкие объятия и долгие-долгие разговоры не казались нам чем-то зазорным или неприличным. Этим ты мне во многом напоминаешь моего друга Леонардо, если не ошибаюсь, он до сих пор живёт и здравствует где-то в Италии. С ним мы были также близки, хоть и для этого нам потребовалось немного больше времени.       Помнишь ночную встречу на крыше Айя-София? Это было после нашего небольшого маскарада на приёме в честь принца Сулеймана в Топкапи. Город, играющий ночными огнями, почти всегда оживлённый и не спящий, развернулся перед нами во всём своём великолепии. Я не мог отвести глаз от красоты освещённых улиц, до моего слуха доносился лёгкий шум морского прибоя и далёкие окрики с причалов. Ты опустился рядом и долго молчал, чем неимоверно удивил меня. Пока я наблюдал за распростёршимся внизу городом, ты смотрел на бескрайнее чёрное небо, на котором причудливыми узорами были разбрызганы звёзды. Вскоре твой задумчивый, чуть печальный взгляд и губы, изогнутые в спокойной полуулыбке, привлекли меня сильнее стамбульского пейзажа. Мне было интересно, о чём ты размышляешь, какие мысли занимают тебя, но я молчал, боясь потревожить».       — Этот город всегда был прекрасен, efendi*, сколько я его помню. Но никогда он не мог сравниться красотой с небом, укрывающим его по ночам, — вдруг заговорил Юсуф, тихо, словно пытаясь сохранить тонкую пелену тишины, окутывающую их.       — Ты родился здесь?       — Нет, — он мотнул головой; чёрные, как грива вороного коня, и кудрявые, словно пена на волнах, волосы качнулись вслед. — Родился я в городе Бурса. Он не мал, но его не сравнить со Стамбулом. Мы оказались здесь с матерью, когда мне было около восьми лет. Мой отец был ассасином на службе у Исхак-Паши, мы были вынуждены уехать именно потому, что он погиб на одном из заданий.       — Сожалею, Юсуф.       Ассасин махнул рукой.       — Дела давно минувших дней. Я уже свершил свою месть, мой отец пирует в райских садах, а память о нём всегда со мной, — мужчина улыбнулся наставнику. Итальянец понимающе кивнул и тоже направил свой взгляд к небу. — Ты знаешь звёзды, Эцио Аудиторе?       — Нет. В детстве матушка называла мне созвездия, а я никак не мог их различить. Мне становилось скучно, и я убегал играть с братом.       Юсуф хмыкнул и подвинулся ближе к Эцио. Он поднял руку, указывая на скопление звёзд и наклоняясь к наставнику.       — Это созвездие Орла, arkadaşım, — голос прошелестел над самым ухом Эцио. — Видишь те три звезды в ряд? Смотри внимательнее, вон они. Самые яркие из всех, что вокруг.       — Да, кажется, вижу.       — Та, что слева называется Таразед, это значит «правосудие». Крайняя справа — Альшаин, что переводится как «охотничий сокол».       — А в центре? Та, что ярче остальных?       Эцио не сводил взгляда с созвездия, а Юсуф не мог отвести глаз от итальянского ассасина, в глубине души радуясь, что мужчина так сильно увлечён звёздами. Воспользовавшись этим, он приблизился ещё сильнее и прошептал на ухо Эцио:       — Ан-наср ат-таир, наставник. Также называемая Альтаир, — он почти почувствовал, как вздрогнул в эту секунду итальянец. — Это означает «парящий орёл».       «Ты был так близко, что, если бы я захотел, то мог ощутить твоё тепло, почувствовать кожей твоё дыхание, но в тот момент я постарался забыть об этом. Забыть то ощущение, которое вызвал во мне твой голос. Каждое твоё слово, будто движением мягкого невесомого пёрышка, касалось моего уха, и я не знаю, слышал ли я тебя, или скорее чувствовал. Я закрыл глаза, но продолжал сквозь веки видеть те звёзды, о которых ты говорил. Ты шептал о других созвездиях, рассказывал поражающие воображение легенды о каждом из них. А я, уставший и измотанный, слушал твой убаюкивающий голос и медленно погружался в создаваемую тобой сказку, даже не замечая, как засыпаю, облокотившись на твоё плечо. Последнее, что я помню, это как свободной рукой ты крепко обхватываешь меня, прижимая к себе, ни на мгновение не прерывая своего рассказа.       Наутро я бы проснулся в твоих объятиях, но стоило солнцу дотянуться до нас своими первыми цепкими лучами, ты ушёл, боясь, наверное, что я не смогу понять произошедшего. Я чувствовал, как в несколько мимолётных движений ты пригладил мои растрепавшиеся волосы и как твои сухие губы скользнули по моему виску. Я бы мог открыть глаза и удержать тебя, взять за руку, чтобы вместе любоваться рассветом, но я этого не сделал. Видимо, тоже боялся, что ты не сможешь понять такого жеста. Поэтому я остался один наблюдать за восходящим солнцем и медленно просыпающимся городом, пытаясь подумать о многом, и не в силах сконцентрироваться хоть на одной мысли. Но, что бы в те мгновения не занимало мой ум: византийские тамплиеры, ключи Масиафа, книги Никколо Поло — я вновь и вновь возвращался к тебе, твоему голосу и твоим сказкам. Я жмурился в ярких лучах и начинал понимать, на кого ты был так неуловимо похож. Глаза, по своему цвету схожие с чистыми утренними небесами, и всегда тёплый, горящий в них блеск. Ты был подобен солнцу, Юсуф, яркому и согревающему стамбульскому солнцу.       Я совершил много ошибок в своей жизни, arkadaşım. Ни прошло и дня, чтобы я не сожалел о каждой из них. Помнишь ли тот день, когда я вернулся в убежище после убийства Тарика Барлети, командира янычар? Мне казалось, что, постарев, набравшись опыта и мудрости, я начал разбираться в людях, понимать их мотивы и поступки. Но, видимо, я был слишком горд, слишком тщеславен, и забыл о том, что поспешность и порывистость, — именно они, а не тамплиеры — всю жизнь были моими главными врагами. Я отнял жизнь у невиновного. Не раз я уже поступал так, убивая солдат, что воевали за тамплиеров. Ведь, если задуматься, у них за душой тоже не было вины: они всего лишь исправно несли свою службу, отрабатывая деньги, на которые содержали престарелых родителей или любимую жену с детьми. В молодости я никогда об этом не задумывался: ослеплённый местью за своих родных, до фанатизма верный братству, я не брал в расчёт чужие жизни, кому бы они ни принадлежали. Но теперь… Теперь я был достаточно стар для того, чтобы осознать, всю ошибочность такого жизненного пути.       Я помню, ты говорил, что мне не стоит в это вмешиваться, говорил, что это — не моя война. Но разве я тебя послушал?       В тот день я был подавлен. На моих плечах теперь лежал груз ответственности за сохранность Константинополя, его защита стала моей личной обязанностью. Я обещал умирающему Тарику спасти его родину, вернуть потерянное ими достоинство. Усталость одолевала меня. Всё меньше времени у меня было для сна: борьба с тамплиерами, раскрытие несуществующих заговоров, поиск ключей — всё это отнимало у меня слишком много сил. Помню, как ты встретил меня у самого входа в галатское убежище».       — Эцио? — извечная улыбка на губах ассасина померкла. Он в пару шагов подскочил к мужчине, с трудом передвигающему ноги, обнял его за плечи и провёл внутрь убежища.       — Что произошло? — голосом, полным заботы и волнения, спросил Юсуф, оглядывая окровавленные серые одежды. Он свободной рукой сбросил с лица наставника капюшон, пытаясь разглядеть в тусклых ореховых глазах то, что омрачало его мысли.       Эцио рассказал ему всё — с самого начала и до конца.       — Не вини себя, kardeşim*, — ассасин стоял напротив, сжимая плечи мужчины и с бесконечным пониманием глядя в глаза. — Каждому из нас свойственно ошибаться. Мы всё-таки люди.       — Я должен был быть осмотрительнее, Юсуф.       — Так ты и был! А разве нет? — он пытался вернуть своему голосу нотки весёлости, но, к сожалению, звучали они фальшиво. — Ты сделал всё, что мог. Ты ведь из лучших побуждений…       — Благими намерениями вымощена дорога в ад, — отмахнулся мужчина, но турок лишь крепче сжал пальцы на его плечах.       — Ты устал, Эцио. Тебе давно уже надо отдохнуть. Пойдём, — он отпустил наставника и направился вверх по резной деревянной лестнице. — У меня есть то, что может помочь.       «Впервые за всё время пребывания в Константинополе, а к тому моменту прошло уже несколько месяцев, я ступил на эту лестницу, куда не имел доступа никто, кроме тебя. Неслышно идя за тобой по небольшим ступеням, я гадал, что же увижу там. На какое-то время любопытство, с самого детства свойственное моей натуре, затмило собой и чувство вины, и мрачные мысли о будущем. Словно мальчишка, я с замиранием сердца ждал, когда ты отопрёшь дверь и пустишь меня внутрь. Что там могло быть? Карта звёздного неба? Коробки с припасами для новых бомб? Что ты прятал там, Юсуф?»       Медленно открыв дверь, Юсуф элегантным жестом приглашая итальянца войти внутрь. Эцио, держась за дверной косяк, вступил в небольшое, но уютное помещение. Освещенная трепещущим, словно бабочка в руках, пламенем свечей, окутанная какой-то еле ощутимой дымкой, личная комната Юсуфа была гостеприимна, как и её хозяин. Она словно приглашала тебя войти внутрь, расположиться на подушках всех форм и размеров, что были в беспорядке разбросаны на полу возле закрытого узорчатой решёткой окна. Здесь же стоял небольшой деревянный шкафчик, поражающий разнообразием книг. Во второй части комнаты, что была отделена шёлковой занавесью, как смог заметить Эцио располагалась кровать.       — Идём сюда, arkadaşım, — Юсуф поманил итальянца за собой, аккуратными и грациозными шагами пробираясь меж подушек. — Располагайся, где хочешь.       Эцио присел на гору подушек так, чтобы с его места можно было видеть серебряные огоньки, ярко поблёскивающие в темноте ночного неба. Он пытался высмотреть созвездие Орла, но вместо этого увидел, как одна крохотная звезда, оторвавшись от бриллиантовой россыпи, которую Юсуф называл «Samanyolu»*, сорвалась с небосвода, еле заметно прочертив свой путь. Эцио уже хотел вспомнить своё заветное желание, но через мгновение он уже думал о турке, поставившем у самых его ног высокий сосуд с двумя длинными, оборачивающими его, словно змеи, трубками.       — Уже знаешь, что это, наставник да Фиренце? — с хитрой усмешкой спросил Юсуф, перекладывая щипцами угли с небольшой жаровни на самую верхнюю, венчающую сосуд чашу.       — Кажется, да. Я уже много раз видел его в городе, — мужчина с любопытством нагнулся к странной вещице и погладил пальцами большую пузатую колбу. — Ммм… Nagile?       — Почти правильно. Nargile*, — ответил Юсуф, делая акцент на пропущенном звуке. — Ты быстро учишься.       — Совсем нет, — ответил он печальной улыбкой. — Турецкий мне совершенно не даётся.       — Если хочешь, могу дать пару уроков, — взяв в зубы мундштук одного из шлангов, мужчина ввинтил противоположный его конец в кальян.       — Только если у Вас найдётся немного времени для меня, наставник, — в шутку поклонился Эцио.       — Для тебя — всегда, — ответил на поклон Юсуф и, сделав глубокий вдох, выпустил к потолку клуб дыма. — Прекрасно. Осталось только одна деталь.       Мужчина положил обратно мундштук и, придвинувшись ближе к итальянцу, быстрыми движениями ловких пальцев начал расстегивать крепления металлического наплечника. Эцио, не сразу сообразив, что происходит, перехватил чужую руку и с подозрением взглянул в весёлые глаза.       — Что это ты делаешь, Юсуф?       — Всего лишь помогаю тебе расслабиться. Или ты даже спишь в броне? — казалось, ничто не могло его смутить; свободной рукой он продолжал справляться с застёжками. — Тебе нужно ненадолго забыть обо всех этих битвах, тамплиерах, ключах, книгах или что ты там ещё ищешь. А в полном обмундировании это будет непросто. Хватит упрямиться, arkadaşım.       Ещё раз посмотрев в открытое, улыбчивое лицо, Эцио отпустил руку, позволяя мужчине продолжить начатое. Первым на подушки упал тяжелый наплечник, за ним — скрытые клинки, а после и кожаный пояс, обвешанный десятком метательных ножей и рядом маленьких сумок. Эцио с неуверенной улыбкой наблюдал за действиями друга, как вдруг, что-то решив, неожиданно поднялся и дотянулся до перевязи на плече Юсуфа. Он действовал так же ловко, отцепляя от чужой одежды оружие и лёгкую броню, несравнимую по тяжести с его собственной. Мужчина лишь тихо посмеивался всякий раз, как итальянец запутывался в хитросплетениях ремней и металлических пряжек. Когда оставалась последняя и самая сложная перевязь на поясе, Юсуф пришёл на помощь.       — Не торопись так, efendi, — он накрыл своими руками руки итальянца. — Здесь всё проще, чем кажется. Чувствуешь крючок? — он направил пальцы мужчины к внутренней стороне ремня, где в застёжке сходились крепления. — Просто надави на него, и он расстегнётся сам. Эцио, ведомый чужими пальцами, сделал так, как сказал Юсуф, и один из нескольких кожаных ремней, скользнув по бедру, остался лежать на подушках. Ассасин сразу понял принцип действия застёжек, но не показал виду, позволяя помогать себе и дальше, с удивлением понимая, что наслаждается прикосновениями тёплых рук. Он поднял взгляд и встретился со светло-голубыми глазами, чуть затуманенными в мягком свете свечей. Юсуф смотрел на него, не отрываясь, и не было в этом взгляде больше той весёлости, которую Эцио видел несколько минут назад. В нем был немой вопрос, который он был не в силах ни прочесть, ни понять. Звякнув, на подушки свалился последний пояс, а руки двух мужчин всё ещё соприкасались, даря друг другу своё тепло.       — А теперь, — неожиданно произнёс Юсуф, отворачиваясь от наставника и медленно, будто нехотя, оставляя его пальцы, — можно вернуться к nargile.       Один шланг он взял в руку, а второй передал Эцио, который перевёл свой немного озадаченный взгляд с мужчины на вдруг оказавшийся в его пальцах мундштук.       — Эцио, — прошелестел Юсуф, сделав новую затяжку, — тебя и курить учить нужно?       Итальянец угрюмо взглянул на собеседника и продолжил вертеть в руках новую для себя вещицу, так ничего и не ответив.       — Ох, efendi, это же ещё проще, чем раздевать меня, — Юсуф озорно подмигнул Эцио. — Смотри и запоминай. «Там, в своей тайной комнате, ты учил меня курить nargile, помнишь? Я внимательно наблюдал за тем, как чувственно твои губы обхватили самый кончик мундштука, как втянулись твои щёки, когда ты делал вдох, и каким полным наслаждения движением ты закрыл глаза, выпуская кружащиеся в странном танце струи дыма. И, скажу тебе честно, это была одна из самых завораживающих картин, что я видел за всю свою жизнь. Правда, прекрасная атмосфера сего действия немного пострадала, когда я попытался повторить за тобой. Горячий дым обжёг мне гортань, я закашлялся, совершенно не понимая, как ты находишь в этой пытке столько удовольствия. Помнится, ты громко рассмеялся, глядя на мои мучения. Вначале мне даже захотелось ударить тебя за такую насмешку, но твоё веселье было настолько заразительным, что сквозь царапающий горло кашель мне тоже захотелось засмеяться.       С тобой я не замечал, как текло время. Мы разговаривали обо всём, что только могли вспомнить или придумать. Комната медленно заполнялась ароматным дымом, что лениво вытекал через открытое окно в тёмную душную ночь. Ты был прав, мне нужно было лишь немного отвлечься от всего, что меня беспокоило, и, вынужден признаться, ты выбрал для этого самый лучший способ. Казалось, мои мысли, подобно самой комнате, были окутаны лёгким дымком. Помню, как до слёз мы над чем-то смеялись, но совершенно не помню, над чем же именно. Мне было хорошо, так хорошо, как не было уже много лет. Вокруг всё дышало спокойствием, и я медленно растворялся в нём. Иногда, кажется, я вновь прикладывался к мундштуку и, несмотря на все неприятные ощущения, я начал понимать то удовольствие, которое испытывал ты, но никак не мог распробовать его до конца. Поэтому, в основном, наслаждался наблюдением за тем, как курил ты. Будто вкладывая в этот процесс что-то личное, интимное, сокровенное, ты дышал дымом, делился с ним своими мыслями и отпускал куда-то высоко в бескрайнее чёрное небо, зная, что никто его не услышит. Помню, в тот момент ты сидел напротив, так причудливо скрестив ноги, а я полулежал, облокотившись на подушки и не сводя с тебя зачарованного взгляда. Не имею представления, как ты понял его, когда, наконец, заметил, но в свете того, что произошло после, это не имеет никакого значения».       — Знаю я один способ, kardeşim, — Юсуф неожиданно оказался очень близко, — которым курить тебе понравится намного больше. Меня ему давным-давно научили цыгане. Дым не сможет обжечь тебе горло, но оставит после себя лишь ощущение сладости во рту.       — Правда? — мужчина, усмехнувшись, смерил приблизившегося турка взглядом.       — Клянусь тебе, Эцио. Хочешь, покажу?       — Я просто не в силах тебе отказать, Юсуф.       Вместо ответа мужчина сделал глубокий и необычайно продолжительный вдох, отложил мундштук и, наклонившись к Эцио, обхватил сзади его шею. Мгновение спустя, он приник губами к полуоткрытому рту и медленно, с тихим, еле слышным звуком, выдохнул сладкий дым.       Дыхание перехватило. Эцио мог бы соврать самому себе, решив, что всё дело в этаком странном способе курения кальяна, но он прекрасно знал, что это было не так. Прикосновение, казавшееся в тот момент интимнее настоящего поцелуя, близость тела, жар которого он ощущал даже сквозь одежду, мурашки, побежавшие по спине от зажатой в горячих пальцах кожи — вот в чём была истинная причина.       «Тогда мне казалось, что твоя нерешительность вот-вот добьёт меня. Невысказанное, неосуществимое желание комом застряло в горле, не давая вздохнуть. Я был уже готов продолжить то, что ты начал, но вдруг, будто издеваясь надо мной, ты отстранился, улыбаясь как ни в чём не бывало. Мог ли я оставить всё как есть? Остановить себя, не идти дальше? Посмеяться над очередной твоей шуткой и не продолжать? Наверное, мог. Но совершенно не хотел».       — Тебе понравилось? — в голубых глазах всё ярче и ярче загорался озорной огонёк, будто фонарь, желающий собрать всех мотыльков в ночном Константинополе.       — Да, неплохо, — растягивая звуки, проговорил Эцио, сжимая в руке шланг кальяна. — Пожалуй, я тоже хочу попробовать.       Он ухватился зубами за мундштук и, сделав глубокую затяжку, от которой тут же пошла кругом голова, поманил Юсуфа к себе. Двумя пальцами он взял его за подбородок и, притянув ещё ближе, прильнул к его губам, превращая выдох в настоящий поцелуй.       «Сомневался ли я в тот момент, когда впервые поцеловал тебя? До — определённо, после — скорее всего, но во время — не было ничего: ни сомнений, ни других мыслей, ни всего остального мира. Для меня существовал только ты и твои горячие, чуть потрескавшиеся губы. Я помню, как целую вечность длилось мгновение, в течение которого я ждал твоего ответа. Как за секунду, обернувшуюся для меня часами, в голове закружился рой мыслей, убеждающий меня в том, что я ошибся, что я не так понял тебя, оскорбил тебя своим поведением. Всего лишь мгновение, и после него — разрушающий все сомнения страстный, полный нетерпения ответ. Такой, будто ты ждал этот поцелуй всю свою жизнь. Как оказалось, arkadaşım, мы прекрасно понимаем друг друга.       Я помню, как сжимал в руках твои жёсткие чёрные кудри, будто боялся, что ты вот-вот растворишься, подобно дыму nargile. Я помню, как ты улыбался сквозь поцелуй, как гладил пальцами морщины на моих щеках, как прикусывал мою губу, как, дразня, проводил по ней языком, будто проверяя, что я могу на это ответить. И я, словно мальчишка, вёлся на каждую твою провокацию, отвечал на любое манящее обещание, не находя в себе сил хотя бы на секунду оторваться от тебя. Юсуф, Юсуф… В ту ночь я больше всего боялся сойти с ума. Когда твои пальцы заскользили по моей одежде, как преграды преодолевая тугие пуговицы, я был готов лишиться рассудка, потому что ничто во мне не верило в происходящее. Кроме губ, которые ты всё так же страстно продолжал целовать. Но ты же знаешь: я не привык надолго оставаться в долгу. В ту ночь я впервые удивился тому, сколько одежды ты носишь на себе. Громкий треск ткани выдавал мои неаккуратные движения, но даже ему не удавалось отвлечь нас друг от друга».       Юсуф, стараясь ни на мгновение не оставлять наставника, сам стянул со своих плеч порванную рубашку и бросил куда-то далеко, оставаясь в одних штанах, перевязанных на бёдрах широким лазурным поясом. Эцио к тому моменту уже лишился и верхней одежды, и нижней рубашки, так что они оставались равны до тех пор, пока Юсуф, оторвавшись, наконец, от глубокого и нежелающего кончаться поцелуя, усмехнулся, обнажая белоснежные зубы, и толкнул мужчину спиной на подушки, нависая сверху. Он вопросительно поднял бровь, как бы убеждаясь в согласии на такое развитие событий, но вместо ответа Эцио вновь притянул его к себе.       «В моей памяти после той ночи осталось очень многое. Но лучше всего я помню чувства и ощущения, что я испытал тогда. Я помню обжигающие, подобно раскаленному песку, поцелуи, что сыпались на каждый дюйм моего тела, помню шершавые, но невозможно нежные пальцы, что прикасались к исходящей от желания коже. Я никогда не думал, что мужчины могут быть способны на такую ласку, но ты не уставал открывать мне новые стороны своей натуры. В той маленькой комнате ты ото всех скрывал настоящего себя, не позволяя никому, кроме меня, узнать тебя так близко. Это было и остаётся для меня огромной честью, друг мой.       Я жаждал продолжения и в то же время молил небеса о том, чтобы происходящее в те мгновения не кончалось никогда. Мы с тобой были похожи на двух уставших путников, что никак не могут вдоволь напиться после многих дней пути по бескрайней пустыне. Мы наслаждались друг другом, жадно, безудержно, словно боялись, что вот-вот кто-то вырвет нас из рук друг друга, как вырвали бы чашу с водой из иссушенных зноем пальцев».       С каждым новым прикосновением, новым движением разгоряченных тел, обоюдное возбуждение становилось всё сильнее, до тех пор, пока его уже было невозможно более скрывать. Лёгким движением Юсуф развязал пояс на чужих штанах и взглянул в ореховые, выцветшие со временем глаза, с трудом приводя в порядок сбившееся дыхание.       — Ты действительно этого хочешь, arkadaşım? — это был не один из тех риторических вопросов, на которые не ждут ответа. Заботливый взгляд давал понять сразу: стоило Эцио хоть на секунду усомниться в своём решении, как он тут же закончит всё, лишь бы его наставник был доволен.       — Si*, — решительный хриплый голос не оставил места сомнениям.       — Bene*, — ухмыльнулся Юсуф, накрывая своими губами губы мужчины. Пальцы одной руки он вплёл в тёмные волосы, что уже покрылись паутинкой седины, а второй продолжил очерчивать рельеф сухого жилистого тела, неумолимо подбираясь к уже освобождённым от пояса штанам.       «Ты научил меня многому, Юсуф, и самые важные твои уроки касались совсем не оружия или новых боевых приёмов. Они касались меня самого. Мог ли я представить себе, насколько чувствительным бывает возбужденное тело? В пылу сражения, получая рану за раной, я мог даже не заметить, как меч врага располосовал бы мне половину спины. Но в ту ночь, в той крохотной комнате, я ощущал мягкость каждой подушки, на которой лежал или которую сжимал в пальцах, чувствовал каждое твоё прикосновение, находившее мгновенный отклик. Ты научил меня по-новому понимать веления собственного тела, и, не буду врать, это был самый приятный из всех твоих уроков.       Я могу сколько угодно кичиться своей храбростью перед лицом опасности. Это было одним из моих любимых занятий в молодости, не считая распития вина и флирта с женщинами, разумеется. Но ты прекрасно знаешь, что и мне бывает волнительно, страшно, тревожно. Тогда, признаюсь тебе, arkadaşım, я был очень взволнован. Ни в одном лишь чувственном возбуждении было дело, совсем нет, я просто не знал, как вести себя дальше. Несмотря на всё моё хвастовство в любовных делах, в такой ситуации я оказался впервые, и понял, насколько я на самом деле беспомощен. Моим спасением вновь оказался ты, взявший всё происходящее между нами в свои руки. Ты видел мою неуверенность, мой потерянный взгляд, и теперь мне кажется, что это тебя чрезвычайно забавляло, не так ли, arkadaşım? Старый, хмурый, умудренный опытом наставник, в глазах которого растерянность и просьба о помощи. Представляю, как тебе это нравилось!       Ты не переставал улыбаться ни секунды. То ли для тебя всё это было подобием весёлой игры, то ли этим ты пытался приободрить меня — не знаю. Но, глядя на тебя, я чувствовал спокойствие, пусть сердце и начинало трепетать ещё сильнее, норовя разбиться о грудь. Даже тогда, когда твои руки оказались там, где я никогда не думал их ощутить, своими губами я чувствовал твою улыбку и пытался расслабиться, как ты и просил меня. Кажется, у меня получалось плохо, но ты и не думал обвинять меня в этом, за что я все ещё очень тебе благодарен.       Никогда не забыть мне, как стоны начинали медленно сдавливать грудь, как разрывали горло, как легко срывались с искусанных губ. Не в моих правилах вести себя подобным образом, но разве мог я думать об этом, когда волны возбуждения, одна за одной, прокатывались по телу, накрывая с головой, заставляя выгибать спину, до боли в костяшках сжимать твои плечи? Нет, я не мог думать ни о чём. Ощущения поглотили меня полностью, и я растворился в них, слыша где-то очень далеко, как с дыханием, что становилось всё более быстрым и поверхностным, из груди со стоном вырывалось твоё имя, Юсуф».       — Прости меня, — громким, прерывающимся шёпотом молил Юсуф, приникнув всем телом к пылающей коже своего наставника. Он шептал это раз за разом, в такт движениям своих бёдер, что с каждым новым толчком дарили их обладателю новое блаженство, отражавшееся гримасой боли на лице итальянца. Юсуф отказывался на это смотреть. Он уже думал о том, чтобы остановиться, но сейчас это было выше его сил.       Снова движение, снова шёпот, но не успевает Юсуф и в этот раз закончить свои слова, как Эцио берёт его за подбородок и заставляет взглянуть в своё лицо. Крапинки пота, выступившие на лбу и висках, медленно скатываются вниз, оставляя мокрые полосы, губы искушены в кровь, но в глазах мужчины нет и намёка на страдания. В них тепло, ласка и чертовски хитрый блеск.       — Одного «прости» мало, Юсуф, — чуть задыхаясь, говорит Эцио, на лице которого появляется пошлая усмешка. Он протягивает свободную руку и в пару движений развязывает платок на голове турка. Непослушные кудри сваливаются на мокрый лоб, прилипая к нему, обрамляют резкие точёные скулы, заслоняя собой небесные глаза. — Пожалуй, я заберу её себе в качестве извинений.       Улыбка озаряет взволнованное лицо, и Юсуф громко смеётся.       — Но, она же моя любимая, efendi, — притворно обиженным тоном произносит он.       — Теперь она моя. Тебе придётся смириться, — Эцио обмотал оранжево-лазуревую ткань вокруг ладони и провёл ей по смуглой щеке мужчины.       Никаких извинений, никаких колебаний, а только желание и полное согласие. Движения участились, вырывая из горла Эцио новые стоны, с каждым разом становившиеся всё громче. Чтобы вытерпеть боль, он прикусил зубами обмотанный вокруг ладони платок, пачкая его выступившей на губах кровью.       «Ничего не длится вечно, мой друг. Кому, как не нам, знать это? И я знал, что причиняемая мне боль однажды закончится, но мог ли я знать величину того, наслаждения, которым она сменится? Возможно, оно было тем сильнее, чем большие мучения мне пришлось испытать? Может быть, но тогда я об этом не думал. Удовольствие, словно дорогими специями, приправленное отзвуками не утихающей боли, было намного сладостнее обычного, испытываемого мной раньше».       Следы от ногтей пылали алым на смуглой коже, кое-где повторяя очертания мышц. Воздуха, знойного и удушливого, уже не хватало даже на стоны, превратившиеся в хрипы. Всё внутри начинало сводить от нарастающего, но никак не желающего наступать наслаждения. Эцио, уже привыкший к незнакомым ощущениям, и никогда и ни в чём не любивший быть вторым, уловил темп и теперь на границе оставшихся в нём сил двигался навстречу, получая неуловимое удовольствие от того, как с сухих губ Юсуфа срывалось его имя. Именно это он и привык слышать от девушек: как с придыханием они звали его, срывающимися голосами просили не останавливаться, цепляясь острыми ноготками за спину, как шептали на ухо слова о том, что он самый лучший и самый нежный. Всё было именно так, вот только… Вот только Юсуф не звал, не умолял, не шептал. В его голосе не было кокетства и фальшивых нот, он был наполнен не вздохами погибающей в руках охотника добычи, а рычанием бьющегося до смерти хищника. Его голос был настоящим, глубоким и искренним. Итальянское имя, украшенное сильным восточным акцентом, будто нехотя, вырывалось сквозь стиснутые зубы, так, словно его до последнего хотели спрятать ото всех. Не будь Эцио так занят телом молодого мужчины, он, возможно, задумался бы об этом, но Юсуф, заполнив всё его существо, затмив все мысли, не позволял ему думать ни о чём.       Конец, такой долгожданный для них, пришёл совершенно внезапно. Юсуф вздохнул, будто набирая в лёгкие побольше воздуха для крика, а потом резко и неожиданно прижался так крепко к наставнику, словно хотел слиться с ним в одно целое. Эцио чувствовал, как чужое тело, в мгновения ставшее таким близким, сотрясается мелкой дрожью, как он изо всех сил кусает кожу на его шее, давя крик наслаждения где-то в гортани. Жар, всё это время норовивший спалить их обоих дотла, достиг своего апогея. Невозможно было дышать. Дрожащими руками итальянец прижимал к себе молодого мужчину, чувствуя, как в этих последних движениях кроется его собственное блаженство. Но не успел он ничего сделать для его достижения, как Юсуф медленно разжал зубы, нежно поцеловал наливающийся кровью укус и, чуть приподнявшись над своим наставником, накрыл рукой то место, что требовательнее всего остального тела молило об удовлетворении. Юсуфу было достаточно сделать всего несколько движений, чтобы Эцио, прогнувшись в пояснице и крепко зажмурив глаза, до боли сжав в пальцах его волосы, с резким выдохом в последний раз за эту ночь выкрикнул его имя.       «Лучи солнца проникали в комнату, беззастенчиво освещая наши переплетенные тела. Уголь кальяна уже давно прогорел, окутав комнату необычным запахом, но если бы нас это волновало! Ты помнишь, о чём мы говорили в те рассветные минуты? Я не помню совершенно. Порой мне кажется, что мы просто молчали, не находя в себе сил даже задуматься о том, что с нами произошло. Помню лишь, как ты гладил мои растрепавшиеся волосы, а я проводил пальцами по губам, изогнувшимся в уставшей, но самой счастливой из твоих улыбок. И не было мира вокруг, не было ничего за пределами этой комнаты, а яркий свет, заполнявший её, согревавший меня, исходил от стамбульского солнца, того самого, что я всю ночь держал в своих объятиях, не боясь обжечься.       Как я уже писал раньше, в своей жизни я сожалею о многом: о том, что сделал и о том, на что у меня не хватило смелости решиться. Но никогда, ни единого мгновения не жалел я о проведенной с тобой ночи: ни о первой, ни о тех многих, что следовали после. Твоя близость была одним из тех подарков, которыми так редко баловала меня судьба.       Константинополь гостеприимно принял меня, и, несмотря на всю мою любовь к родине, затмил собой и Рим и Венецию, в которых мне не по собственному желанию, но по неудачному стечению обстоятельств пришлось провести столько времени. Иногда я даже задумывался о том, чтобы после нахождения всех ключей и открытия библиотеки Альтаира не уезжать обратно, и провести здесь остаток своей жизни, сколько бы времени мне ни было отведено на этой земле. Интересно, решись я сделать так, ты бы составил мне компанию? Может быть, однажды я наберусь смелости спросить тебя об этом. Однажды, если мне повезёт до этого времени не погибнуть в одной из тех катакомб, которыми изрыта стамбульская земля, или не умереть от руки какого-нибудь слишком удачливого тамплиера. Знаешь, иногда мне кажется, что пять десятков лет, что я уже пожил на этом свете, были только подготовкой к тем испытаниям, что ожидали меня здесь. Ещё никогда в своей жизни я не находился так часто на волосок от смерти. Можно даже задуматься о том, что приезд сюда стал некоторой кульминацией моей судьбы и, если мне суждено преодолеть её и остаться в живых, меня ждёт тихий и спокойный финал.       Наверное, я зря так много пишу о смерти. Не вини меня за это, ведь вся моя жизнь с семнадцати лет была наполнена постоянными встречами с ней. И теперь мы, словно старые знакомые, повстречавшиеся на базаре, перекидываемся парой фраз, обещая друг другу однажды обязательно встретиться, поговорить подольше, распить на двоих бутылку вина или покурить nargile, как это принято у вас. Я отношусь к ней как к другу, который постоянно напоминает о себе, забирая тех, кто окружает меня, чтобы я не забыл, что рано или поздно придёт и мой черёд. Ты об этом совершенно не задумываешься, arkadaşım, и это прекрасно. В тебе до сих пор плещется фонтан молодости, дающий тебе силы и энергию жить дальше, а мой, кажется, уже давным-давно иссяк. В те минуты, что мы были вместе, ты из своих рук поил меня водой из этого фонтана, позволяя чувствовать себя живым, забывать о старом знакомом, что с нетерпением ждёт нашей встречи. Я не чувствовал себя молодым рядом с тобой. Я чувствовал себя счастливым, а это намного, намного больше.       Бывало время, когда ни у меня, ни у тебя не было возможности уделить друг другу достаточно внимания, ты помнишь? Мы перебивались редкими случайными встречами на крышах и в крошечных тупиках, то тут, то там попадавшихся по всему Константинополю. Мы всё время куда-то спешили, пытались за кем-то успеть, ничего не потерять. Быстрые, будто невзначай сорванные поцелуи, лёгкие прикосновения, что не значили ничего, но одновременно значили так много. Всё это было словно крошки, обещавшие настоящий пир, стоит только пережить голод и дождаться новой встречи». Эцио с трудом перевёл дыхание. Он только что оторвался от погони янычар, ополчившихся на него после смерти Тарика. Если раньше они бросали на него косые взгляды и толкали, случись ему, не заметив, налететь на них, то теперь каждая встреча с показавшимся из-за поворота отрядом грозила новой утомительной схваткой. Не имея в запасе ни времени, ни сил, он предпочитал прятаться, где только придётся: в палатках торговцев, высохших колодцах или — что случилось буквально пару мгновений назад — в цветочных кустах. Именно эти укрытия Эцио ненавидел больше всего: ветки царапали лицо, цеплялись за одежду, а удушающее сладкий запах цветов раздражал, вызывая кашель.       Он отряхивал с себя прицепившиеся белые лепестки, когда его вдруг схватили за плечо. За одно единственное мгновение он выпустил скрытый клинок, развернулся и приставил лезвие к горлу того, кому пришло в голову его потревожить.       — Ох, efendi, не ожидал от тебя такой тёплой встречи.       Эцио, громко выдохнув, улыбнулся и спрятал клинок.       — Ты напугал меня, Юсуф.       — Прости, прости, — смеясь, ответил мужчина и, протянув руку к голове наставника, достал из спутанных волос белоснежный бутон. — Это мне, Эцио? Я польщён. У тебя на родине все такие романтичные?       Итальянец усмехнулся.       — Нет, только я, — он забрал цветок и закрепил его на новой бандане Юсуфа, красовавшейся в окружении чёрных кудрей.       — Ты совсем пропал, наставник. Не появляешься ни в убежище, ни в книжной лавке той прекрасной итальянки. А я слышал, ты там теперь частый гость, — он хитро подмигнул мужчине.       — Мы с Софией просто разыскиваем ключи, ты же знаешь, — ответил он, чуть смутившись.       — Да, а мы с тобой просто курим nergile, я знаю.       — Прекрати, Юсуф.       — Как пожелаешь, — он в сдающемся жесте поднял руки.       Эцио обвёл взглядом дома, обступившие небольшую крышу, где редкие лучи заходящего солнца с трудом доставали до них.       — Что-то в последнее время слишком часто происходят атаки на базы, ты не заметил? — в задумчивости протянул Эцио, переводя тему.       — Заметил, и совсем не удивлён. Янычары в замешательстве после смерти командира, вот тамплиеры и решили, что им всё дозволено. Видимо, это не даёт тебе покоя. Выглядишь даже хуже, чем обычно.       — Вроде того, — мужчина устало потёр глаза, пытаясь вспомнить, когда ему в последний раз удавалось поспать больше трёх часов за раз.       Юсуф приблизился к нему и провёл тыльной стороной ладони по испещрённой морщинами щеке.       — Приходи сегодня ко мне, efendi, — улыбка пропала с его лица, оставив на нём лишь тревогу и озабоченность. — Я как раз купил новый табак на базаре.       — Приду, Юсуф. Обещаю, — Эцио перехватил руку мужчины, притянул его к себе и нежно поцеловал.       — Я буду ждать, наставник.       «Не раз я задавался вопросом, что привлекло тебя во мне? Было ли это что-то особенное, присущее мне лично, или мы оба всего лишь тосковали по человеческому теплу и обыкновенной ласке? В сущности, я уже достиг того возраста, когда это имеет ничтожно малое значение, но внутреннее тщеславие навязчиво повторяло, что выбор, который ты остановил на мне не был случайным, и я хотел в это верить.       Жизнь научила меня не поддаваться усталости. Всегда получалось так, что стоило мне позволить себе отдохнуть, расслабиться, на секунду подумав, что все заботы, наконец, отступили, как судьба преподносила мне жестокие сюрпризы. Сначала моя семья, потом дядя, Кристина… С тех пор я понял, что всегда должен быть наготове, ожидать всего на свете, не разрешая усталости и жажде отдыха подчинить меня. Глупо? Возможно, что так. Кроме этого, сны всегда приносили мне много боли. Терзающие мою душу воспоминания, которые днём мне удавалось подавить, заслоняя свои мысли другими переживаниями, волнениями и заботами, накатывали, словно лавина, стоило мне заснуть. В своих снах я видел всех, кого потерял, всех, кого не смог спасти. Они были счастливы, улыбались, но стоило мне даже во сне, хотя бы на секунду подумать о том, что всё это ложь, как я вновь возвращался на площадь перед зданием Сеньории, где казнили мою семью. Отец, братья… Их бездыханные тела раскачивались на пеньковых веревках, а я стоял, не в силах ничего сделать. В других сновидениях я оказывался на разрушающейся под моими ногами вилле, несколько поколений принадлежавшей моей семье, чтобы увидеть, как Чезаре Борджиа пронзает мечом моего дядю. И снова я лишь до боли сжимал кулаки, молясь о том, чтобы скорее проснуться и не видеть всего этого.       Под моими глазами давно пролегли тени, от которых невозможно избавиться. День и ночь я доводил себя до полного изнеможения, чтобы, в конце концов, забыться крепким сном. И не переживать заново все эти события. Теперь ты понимаешь, откуда у меня всегда был такой уставший и измотанный вид. Почему я отказывался засыпать в твоих объятиях и всегда уходил на рассвете, как молодой любовник уходит от незамужней красавицы, чтобы его случайно не поймал её отец. Мне кажется, ты рассмеёшься, когда услышишь такое сравнение. Бессонные ночи, проведённые с тобой, были лучше любого отдыха, пусть утомленное тело и молило о нём после.       Помнишь ли то утро, когда ты так и не позволил мне уйти?»       — А этот откуда? — Юсуф, лишь наполовину прикрытый тонким одеялом, волнами скатывающимся с его накачанного тела, провёл пальцами по шраму, пересекающему наискосок правую лопатку Эцио.       — Если правильно помню, то получил я его из-за того, что недостаточно быстро сбегал после убийства одного венецианского дожа.       Проникающие в комнату рассветные лучи приятно согревали спину Эцио, которую тот, словно картину отдал на рассмотрение Юсуфу, что так давно просил его об этом.       — Угу. А вот этот? — он коснулся пучка белых, словно размазанных по боку линий.       — Это я не удержался на одной из балок в Санта-Мария-дель-Фиоре. Есть такой собор во Флоренции. Удивительно красивый, тебе бы понравился.       Эцио лежал, подложив руки под подушку и внимательно следя взглядом за эмоциями, отражающимися на лице Юсуфа.       — Не думаю. Мне не очень нравятся ваши христианские храмы. Нет в них изящества, присущего мечетям.       — Как скажешь, — улыбнулся Эцио.       — А что насчёт этого? — большим пальцем он очертил грани раны, только-только начавшей покрываться слоем новой розовой кожи. — Выглядит совсем свежим.       — Знаешь ли, Юсуф, янычары, несмотря на все их тяжелые одеяния, двигаются ужасно быстро. Теперь я это знаю.       Турок усмехнулся.       — Не можешь же ты помнить, где получил все до единого, Эцио.       — Ты во мне сомневаешься? — в глазах мужчины блеснул азартный огонёк. — Хочешь поспорить?       — Почему бы и нет? На что будем спорить?       — Если я выиграю, ты отдашь мне ещё одну свою повязку. Буду собирать коллекцию.       — Хорошо, а если выиграю я, то сегодня ты останешься здесь, со мной.       Улыбка в одно мгновение сползла с лица Эцио.       — Юсуф… Ты же знаешь, я не могу. Мне слишком многое нужно успеть сделать.       — Хватит этих оправданий, kardeşim. Всех твоих рекрутов я ещё вчера отправил на задания, все базы под бдительной охраной, да и после вчерашнего тамплиеры к нам вряд ли сунутся ещё неделю. Здесь, в убежище, нет никого, кроме нас.       — Но…       — Если ты так уверен в себе, то тебе нечего опасаться. Ответишь на все вопросы, получишь мой платок и уйдешь. Как и всегда, — на последних словах Юсуф опустил глаза, не желая встречаться взглядом с итальянцем.       Эцио почувствовал, как болезненно сжалось сердце. Только сейчас он понял, как сильно огорчал друга всё это время, и теперь не дать ему и себе хотя бы шанса побыть вместе подольше, было бы очень жестоко.       — Эх… Я не в силах тебе отказать. Выиграешь — останусь с тобой на весь день.       — До первой ошибки?       Мужчина кивнул. Юсуф тут же повеселел и с усиленным любопытством принялся разглядывать кожу наставника.       — Тогда начнём. Вот этот.       — При обороне виллы в Монтериджони. Их было трое, а я был… В общем, они застали меня врасплох.       — Хорошо. А этот?       — О, этот мне достался от самого Чезаре Борджиа. Правда, за него он мне уже ответил.       — Допустим. Следующий, — в этот момент Юсуф был похож на любознательного мальчика, впервые увидевшего карту, испещрённую горами, реками и городами. Он словно без конца спрашивал у отца, что это за точка, что означает эта надпись и почему море такое большое.       — Хм… — Эцио задумался.       — Не помнишь! — рассмеявшись, воскликнул мужчина, словно долгожданный приз уже попал в его руки.       — Дай мне минутку, arkadaşım. Ммм… пожалуй, этим меня наградил один из тамплиеров, который очень хотел отобрать у меня Яблоко Эдема, которое я очень не хотел отдавать. Конфликт интересов, — он пожал плечами. — Кажется, одна из набережных Венеции. Я был в доспехе, но его меч прошёл ровно над воротом.       — Поверю тебе. Ладно… А вот этот откуда?       — Хитришь, Юсуф. Нет там шрама.       Молодой мужчина прищёлкнул языком.       — А ты хорош, efendi.       — Кажется, я уже слышал это сегодня ночью, — Эцио самодовольно усмехнулся, ловя чуть смущенный взгляд.       — Знай, я так просто не сдамся.       — Будь иначе, я бы в тебе разочаровался.       — А теперь вот эти, — он провёл пальцами по четырём длинным отметинам, красовавшимся на бицепсе.       — Эй, мы, кажется, договаривались только о спине, — в притворном возмущении отреагировал итальянец.       — Это было до заключения пари. Или ты просто не помнишь, где получил их? — хитро прищурившись, спросил Юсуф.       — Это от острых коготков одной очень уж страстной римлянки. Доволен?       — Более чем. Ну, а вот этот, небольшой? — он накрыл ладонью некрасиво заросший шрам на самом краю спины Эцио.       — О, это его окончание. Начало вот здесь, — он повернулся набок, чтобы показать место, где кинжал вошёл в тело. В этот момент прикрывавшее его одеяло съехало, оголив загорелое бедро и самый низ живота.       Юсуф лишь мельком взглянул на шрам и почти тут же опустил взгляд ниже, бесстыдно любуясь обнаженным телом.       — Битва за Форли. Из-за вот этого один фанатик завладел Яблоком, совершенно не представляя, какую силу оно в себе таит. Одна из самых серьёзных ран, между прочим. После её получения я несколько дней приходил в себя. Юсуф, ты слушаешь?       — Конечно, — он протянул руку, еле дотрагиваясь до светлого пятна на бронзовой коже. От такого лёгкого прикосновения по телу итальянца побежали мурашки, что не смогло укрыться от Юсуфа. Он начал обводить пальцами чуть выступающие линии пресса, останавливаясь на шрамах, легко царапая кожу, неминуемо продвигаясь вверх. Неровный громкий выдох однозначно дал понять, что молодой мужчина всё делает правильно.       — Вот этот, — спросил Юсуф, приникнув губами к обнаженной груди, где красовалась тонкая, почти белоснежная полоска шрама.       — На тренировке в Монтериджони, — ответил Эцио с чуть слышным придыханием. — У меня была плохая реакция.       — Ммм, — Юсуф оторвался от тела наставника и с соблазняющим блеском в глазах посмотрел ему в лицо. — А вот этот откуда? — он надавил пальцем на уже налившийся ярким цветом синяк на шее, заставляя его обладателя морщится от лёгкой боли.       — А этот сегодня ночью оставил ты. Могу сказать, что я сопротивлялся изо всех сил.       — Я и не заметил, — усмехнулся Юсуф, очерчивая рукой путь от шеи, через подбородок и останавливаясь на шраме, пересекающем губы Эцио. Он погладил его большим пальцем, ощутив невесомый поцелуй, подаренный итальянцем.       — Скажи мне, efendi, откуда у тебя этот шрам?       Пару мгновений они молча смотрели друг другу в глаза, пытаясь угадать мысли, неуловимо отражающиеся во взгляде. Юсуф не хотел отпускать его, а Эцио не хотелось вновь уходить. Он ухватил пальцами выбившуюся из лавины волос чёрную кудрявую прядь и заправил её за ухо турка.       — Совсем вылетело из головы, — соврал он, даже не моргнув.       — Ты знаешь, что проиграл?       — Прекрасно знаю.       — И не хочешь реванша?       — Я же играю честно. До первой ошибки.       — Ты лжёшь, Эцио. Но мне всё равно, — он впился в губы наставника глубоким поцелуем и был вознагражден почти моментальным ответом. Юсуф опрокинул мужчину на спину, опуская руки на ключицы, проводя по мускулистой груди, и опускаясь всё ниже и ниже.       Восходящее над Константинополем солнце согревало и обещало очередной невыносимо жаркий день.       «Тем утром я спал здоровым крепким сном, пусть и продлившимся от силы пять часов. Засыпая, я чувствовал твои крепкие объятия, а разбудил меня горьковатый запах горячего кофе. Помню, как отказывался его пить, потому что первый опыт знакомства с этим странным напитком ничем приятным не закончился. Но ты изо всех сил уговаривал меня, уверяя, что готовил его сам, вложив в него всю свою любовь. Я, конечно, ответил, что в таком случае я точно отказываюсь его пить, но, на самом деле, я так и не научился подолгу противиться твоим уговорам. И, не стану скрывать, ты был прав, если почти сразу закусывать сладостями, его даже можно пить. Да и мне показалось, что приготовленный тобой кофе не был таким уж горьким и противным. Интересно, всё дело было в любви, которую ты в него вложил?       Любовь… Тогда я впервые услышал о ней от тебя. В молодости я даже не сомневался в её существовании. А как я мог, если вокруг меня было столько девушек, которых я любил и которые любили меня? Я был буквально окружен любовью, хотя, ты, наверное, в это не поверишь. Как не веришь, что я вообще когда-то был молод. Впрочем, с возрастом понимание самой сущности любви всё-таки пришло ко мне. Да… А вот любовь, такая, какой я её знал, ушла. К моему удивлению, она не пряталась ни в объятиях прекрасных графинь, ни в корсажах обворожительных куртизанок. По крайней мере, не моя. Насколько проще было жить, принимая за любовь всякое увлечение, любой взгляд и мимолетную улыбку. Тогда всё было ясно, как белый день. А что потом? Потом оказалось, что овладеть человеком не значило полюбить его, и чем лучше я это понимал, тем меньше стал об этом задумываться. Обладая крайне любвеобильной натурой, лишь слегка остепенившейся с годами, я находил удовольствие в женщинах, совсем не думая о любви. Но вот уже полстолетия позади, и что заняло мои мысли под конец жизни? В этом есть немалая доля твоей вины, друг мой. В то время я впервые спросил себя, не поздновато ли я решил влюбиться?»       — Это действительно доставляет тебе такое удовольствие? — спросил Эцио, когда довольный Юсуф, пожав руку торговцу на базаре и ухватив с прилавка маленький мешочек, поравнялся с ним.       — Ещё какое! И не только мне. Ты посмотри, как светится этот малый, — он кивнул на мужчину, с которым буквально пару минут назад спорил, казалось, не на жизнь, а на смерть.       Эцио повернулся к лавке. Торговец действительно задорно улыбался, маша рукой им вслед.       — Поразительно. У нас за такое тебя давно уже выставили бы из лавки без всяких покупок. Даже спорить бы не стали.       — Ты не понимаешь, efendi, это же целое искусство! Зачем люди, по-твоему, приходят на базар?       — Чтобы купить то, что им нужно.       — Вот! — Юсуф поднял вверх палец, словно подтверждая важность собственных слов. — Сразу видно, что ты не местный. Турки приходят на базар в первую очередь за общением. Сама покупка — это второстепенное. Главное — процесс!       — Что ж, я могу понять выгоду покупателя. Но какое удовольствие продавца в том, чтобы с пеной у рта отстаивать цену, а потом всё равно уступить? Бессмыслица какая-то.       — Порой ты поражаешь меня, Эцио, — Юсуф приобнял мужчину за плечи, увлекая в глубины базара. — Неужели ты этого не видишь? Это же беспроигрышная игра. Торговец устанавливает на товар тройную цену, зная, что две трети от нее он в итоге уступит. А покупатель уходит, довольный иллюзией выигрыша и приобретённой, как ему кажется, по дешевке вещью. Ему, может быть, она и вовсе не нужна была. Но как же не взять товар, если удалось так выгодно сторговаться? Вот тебе и прибыль для продавца.       — И расходятся они, полностью довольные друг другом? — улыбнулся итальянец.       — Абсолютно верно! Ещё немного, и ты начнёшь понимать турков, kardeşim. О, кстати, — он остановился и, наклонившись к Эцио, указал ему рукой на неприметную лавчонку в дальнем углу базара. — Хочешь ощутить всю прелесть турецкой торговли? Сходи к тому прилавку, прикупи книгу своей прекрасной Софии. И не забудь всё, что я говорил.       — Юсуф… — мужчина слегка замялся.       — Или знаменитый Эцио Аудиторе да — я, кажется, снова забыл — боится? — турок лукаво подмигнул ему.       Вместо ответа Эцио саркастически поднял бровь и, резко выпутавшись из рук ассасина, уверенным шагом направился к лавке.       Юсуф прислонился к стене арки, разделяющей торговцев друг от друга и, пытаясь сдержать смех, с любопытством стал наблюдать за наставником. Эцио, как ни в чём ни бывало, подошёл к прилавку и сделал вид, что заинтересован представленным товаром. Скучавший до сего момента торговец будто встрепенулся и подскочил к потенциальному покупателю, как предположил Юсуф, изо всех сил нахваливая товар. Когда же ассасин заинтересовался определённой книгой, спросил про её стоимость и получил ответ, турок затаил дыхание в ожидании.       Эцио сказал что-то торговцу и вместо мягкого, но настойчивого ответа о невозможности снижения цены, обычно являвшегося началом хорошего торга, продавец вдруг весь покраснел и начал отчитывать итальянца так громко, что прогуливающиеся мимо люди остановились, чтобы посмотреть на разгорающуюся ссору. Вопреки ожиданиям Юсуфа, Эцио с горячностью, не уступающей пылу торговца, начал с ним спорить. Они переругивались какое-то время, пока потенциальный покупатель, видимо, окончательно потерявший терпение, ни кинул на прилавок книгу, которую всё это время держал в руках. Он бросил в сторону торговца что-то неприличное на своём языке, и, развернувшись, пошагал прочь, провожаемый ругательствами.       Юсуф больше не сдерживал себя, смеясь во весь голос. Слёзы уже выступили в уголках его глаз, когда Эцио подошёл к нему.       — Этот bastardo* даже слышать ничего не захотел! Когда я сказал, что не заплачу за эту книжонку тех денег, которые он просит, он тут же закричал, обозвал меня и велел убираться куда подальше со своими торгами.       Юсуф кивал, не прекращая смеяться. Эцио, которого всё сильнее охватывало раздражение, недовольно взглянул на него.       — И что всё это значит?       Мужчина вытер слёзы, сдерживая продолжающий вырываться из груди смех.       — П-прости, наставник. Наверное, стоило предупредить тебя, что владелец этой лавки — француз, и он просто ненавидит торговаться. Но я бы никогда не простил себя, если бы упустил такое зрелище.       Эцио сделал несколько глубоких вдохов, чтобы не сорваться в ту же секунду и не высказать другу всё, что он о нём думает. Мужчина продолжал буравить его тяжёлым взглядом.       — Ох, Юсуф… — сквозь зубы процедил итальянец. — Впервые с момента нашей встречи я так сильно хочу тебя ударить.       — Может быть, ты просто хочешь меня? — улыбка Юсуфа стала ужасно неприличной.       — Хм… Пожалуй, я просто хочу тебя… ударить, — оскалился Эцио. — Причём сейчас ещё сильнее, чем прежде.       — Перестань, наставник, — турок беззаботно хлопнул мужчину по спине и повёл прочь из базара. — Где ты потерял своё чувство юмора?       — За пятьдесят лет я успел побывать во многих местах, так что сейчас уже и не вспомнить, где именно, — парировал он.       Они шли мимо садов в ту сторону, где на мысе возле самого берега Золотого Рога возвышался величественный Топкапи. Юсуф развязал купленный мешочек и протянул его наставнику.       — Засахаренные фрукты, efendi. Утром они тебе так понравились, что я не смог удержаться, чтобы не угостить тебя ими ещё раз.       Эцио взял из мешочка кусочек сладости и отправил в рот. И пусть фрукт показался ему довольно приторным, менее вкусным он от этого не стал. Он, не глядя, потянулся за ещё одним, но случайно столкнулся с рукой Юсуфа. Турок на секунду сжал его пальцы и многозначительно улыбнулся. Эцио ответил на улыбку и всё же выхватил сладкое. Так они шли, достаточно близко, чтобы невзначай соприкасаться руками, но достаточно далеко, чтобы это не могло вызвать подозрений. Вдруг Эцио остановился.       — Юсуф, здесь ведь неподалёку располагается наша база? Я вспомнил, что обещал тамошнему командиру зайти и разобраться с его просьбой.       — Э, нет-нет-нет, arkadaşım. Ты обещал, что посвятишь этот день только мне.       — Я обещал, что проведу его с тобой, — поправил Эцио, но Юсуф его даже не слушал.       — Поэтому никаких заданий, никаких просьб, никаких баз. Только ты и я.       Мужчина посмотрел на друга и понял, что спорить нет никакого смысла. Когда Юсуфу хотелось, он мог быть упёртым, как караван непоеных верблюдов.       — К тому же, глянь-ка, — ассасин указал на близстоящее здание. — Кажется, они и без тебя неплохо справляются.       Когда Эцио поднял глаза, то успел заметить, как место византийца, что секунду назад прохаживался по крыше дома, уже занял рекрут в светло-песочных одеждах. Он подкинул в руке арбалет убитого тамплиера, чьё тело медленно начало сползать с карниза, и в одно мгновение скрылся с поля зрения.       — Что ж, может быть, ты и…       Его прервал резкий толчок в плечо. Он устоял на ногах, но сильными руками был прижат к стене пустынного переулка, по константинопольскому обычаю, заканчивающегося тупиком. Эцио уже было хотел вырваться, как увидел перед собой Юсуфа, прижимающего палец к губам, и затих. В паре метров от них, ровно по той дороге, где они стояли мгновение назад, пробежал отряд янычар, видимо, привлечённый женским криком, раздавшимся после того, как с крыши упало бездыханное тело стрелка.       Звук быстрых шагов заглушили тесно прижимающиеся друг к другу дома. Эцио спокойно смотрел в голубые глаза, ожидая, когда его, наконец, отпустят. Но у Юсуфа были другие планы.       — Мне кажется, они уже ушли, — шёпотом предположил итальянец.       — Но у них может быть подкрепление, не так ли? — также тихо проговорил турок.       — Может быть.       — Думаю, нам не стоит спешить, — с этими словами Юсуф всем телом прижал Эцио к стене, чувствуя, как его руки обвиваются вокруг талии, и впился крепким поцелуем в уже раскрытые в ожидании губы.       «Наверное, не будет преувеличением, если я скажу, что проведенный с тобой день оказался одним из лучших, если не лучшим из тех, что я провёл в Константинополе. Благодаря твоим уговорам и твоему упрямству, я смог хотя бы на пару часов забыть о том, кто я есть, и какая ответственность лежит на моих, уже порядком измотанных плечах. А подобное я себе мог позволить разве что в семнадцать лет, когда кроме как повседневных дел, у меня и вовсе никаких обязанностей не было. Если бы я был один, то несомненно погрузился бы в безрадостные мысли о смысле своей жизни и того, на что я её потратил. В последние годы они всё чаще стали посещать меня. Но со мной был ты, и это, несомненно, стало моим спасением»       — Ты уверен, что это безопасно? — с сомнением спросил Эцио, приземляясь на каменный выступ крепостной стены. У её подножия бушевало неспокойное море, волнами, словно руками, пытаясь дотянуться до его ног.       — Где может быть безопаснее, чем под самым носом у янычар? — улыбнулся Юсуф, опускаясь рядом с наставником и протягивая ему остатки засахаренных фруктов.       — Они меня всё ещё на дух не переносят, если ты не забыл.       — Как тут забудешь! Но я сомневаюсь, что они будут искать тебя на северной стене Топкапи. Не ожидают они такой наглости.       — Может быть, ты и прав, — согласился Эцио, поедая новый кусочек сладости. — Но мы ведь сюда пришли не для того, чтобы в очередной раз позлить янычар?       — А ты проницательный, efendi. Нет. Сейчас начнётся, смотри внимательно.       — Куда?       — Как куда? На Галатскую башню, конечно, на что здесь ещё смотреть?       Галата была отделена от них заливом, но с высокой стены просматривалась превосходно. Эцио различал маленькие дома и мог даже сказать, где примерно находится убежище ассасинов. Исполинская башня, центр района, была похожа на безмятежного, вечного стражника, взгляд которого охватывал весь Стамбул. Казалось, он стоит здесь уже сотни лет и видел столько, сколько неподвластно увидеть никому.       Солнце, невыносимо пёкшее весь день, медленно клонилось к горизонту, насквозь прошивая своими лучами улицы и площади. Эцио посмотрел на Юсуфа, собираясь спросить, что же сейчас должно начаться, но так не произнёс ни слова. Взгляд молодого мужчины был обращён вперед, глаза, как мог видеть Эцио, светились, отражая солнечный блеск, смуглая кожа казалась ещё темнее, а на лице его был написан такой по-детски искренний восторг, что наставник так и не решился отвлечь его. Он забрал мешочек с фруктами, положил его к себе на колени и взял Юсуфа за руку, переплетая пальцы. Молодой мужчина не повернулся, но улыбка на его лице стала чуть шире и немного счастливее.       Солнечный диск начал скрываться за горизонтом домов и мечетей, поджигая залив, а яркие лучи его оранжевыми волнами накрыли город. Теперь Эцио понял, что именно вот-вот должно было начаться. Свет угасающего солнца превратил песочный цвет башни в горящий алый, а металлические шпили, которыми была украшены её вершина, сверкали, словно блеском отзываясь на последние прикосновения небесного светила. Картина была завораживающая. Юсуф крепче сжал руку наставника, не отрывая взгляда от неё.       — Che bello*, Юсуф, — выдохнул Эцио, не в силах сдерживать восторга, охватившего его душу. Молодой мужчина кивнул в ответ, интуитивно понимая, о чём говорит ассасин.       — Впервые я увидел такой закат лет в восемнадцать, когда по чистой случайности здесь оказался. С тех самых пор всё искал того, с кем можно было бы им поделиться.       Время словно застыло, давая возможность им двоим насладиться проливающимися по всему Стамбулу красками природы и обществом друг друга. Юсуф медленно опустил голову на твёрдое плечо наставника.       — Спасибо тебе, Эцио, — вполголоса проговорил он.       — Не стоит, amico mio*. Это я благодарен тебе за такой прекрасный день, — Эцио склонил голову и поцеловал Юсуфа в жёсткие, пропахшие порохом волосы.       — Надо будет как-нибудь повторить.       — Несомненно.       «Знаешь, Юсуф, мой отец мечтал, чтобы я пошёл по его стопам. Если быть до конца честным, то я исполнил его мечту, но не совсем так, как он предполагал. Он хотел, чтобы я стал банкиром, продолжил семейное дело. О братстве я узнал случайно. Мой старший брат Федерико, именно он должен был стать ассасином, а не я. Он даже прошёл обряд посвящения, а отцу очень удачно удалось скрыть это от всех. Если бы не предательство Пацци, если бы не заговор тамплиеров, если бы… Я бы жил самой спокойной из всех возможных жизней: рано или поздно женился бы на прекрасной Кристине, начал бы работать в банке сначала под руководством семьи Медичи, а потом, может, и добился бы чего-нибудь сам; обзавёлся бы толпой детишек и скончался бы в кругу семьи лет эдак в семьдесят. Но кто-то решил, что я не достоин такой судьбы. Кто-то выбрал для меня путь, по которому я и пошёл, уверенный в том, что сделал свой выбор сам. Спроси меня сейчас, что бы я действительно выбрал: жизнь спокойную, обывательскую или полную опасностей, утрат и путешествий, то я бы не нашёлся, что ответить. Я всей душой любил свою семью, но за время своих странствий я увидел и узнал столько, сколько мне и не снилось в мои семнадцать лет.       Если вспомнить, то в Константинополь меня привёл поиск ключей от библиотеки Альтаира. Я мог отдать всего себя этому, не вмешиваясь ни в дела стамбульского братства, ни в очередное противостояние с тамплиерами. Мог, но не захотел. Я никогда не был равнодушен к трудностям других, и ведь именно моё неравнодушие поставило меня перед необходимостью ехать в Каппадокию.       Путешествия это прекрасно, поверь мне, arkadaşım, но не для моей изможденной души. Я уверен, что пережил достаточно для того, чтобы найти своё место в жизни и найти там покой. Но, как и всегда, судьба распоряжается иначе. Я не знаю, сколько времени займёт эта поездка, не знаю, вернусь ли я из неё живым. Возможно, поэтому я и оттягиваю её так долго, как только могу. Не спорю, нам каждый день грозит смертельная опасность, мы оба рискуем каждую ночь не встретить новый рассвет, но, находясь в Константинополе, я был уверен: что бы ни произошло, я смогу оказаться в нужное время в нужном месте, чтобы спасти тебя. Как был уверен в том, что когда возникнет необходимость, ты будешь рядом. И вот мне приходится покидать тебя, покидать Софию, покидать Константинополь в полном неведении о том, увижу ли я вас снова.       Если вдруг мне не суждено вернуться, то недописанным это письмо ты найдёшь среди остальных моих вещей и бумаг. Я молюсь о том, чтобы небеса дали мне возможность закончить его. Как я писал в самом начале, я очень надеюсь, что всё-таки смогу прочитать тебе его сам, но если мне уготовано иное, то я знаю — ты сможешь понять всё то, что я так и не успел тебе сказать.       Солнечные лучи застают меня за письмом. Я надеюсь успеть до отплытия черкнуть ещё несколько строк о том, что сейчас так волнует мою душу, заставляет улыбаться, несмотря на всю печаль от необходимости покинуть тебя, о том, что заставляет слегка трястись пальцы, из-за чего буквы получаются неровными, а строчки, танцуя, выходят из-под пера.       Наше прощание. Я никогда не думал, что оно может быть настолько прекрасным, что сердце будет готово разорваться на маленькие кусочки. Но оно было именно таким. Я не смогу описать тебе всё, что чувствую сейчас, ибо пусть на лице этого не видно, душу мою терзает ураган чувств, похожий на тот, что я испытал, впервые познав тело своей возлюбленной».       — В основе у неё привычный корпус, только больше в два раза, из-за чего получилось увеличить количество пороха. Конечно, и запал пришлось сделать серьёзнее, чтобы взорвалось всё, а не только половина. Но это не проблема, ведь…       Эцио не слушал. Или почти не слушал, краем сознания понимая, что Юсуф говорит о новой бомбе, но совершенно не вникая в подробности. Мысли его были заняты предстоящим отъездом, он рассеянно перебирал пальцами чёрные жесткие волосы, и очнулся от своей задумчивости лишь когда почувствовал прикосновение к щеке. Он посмотрел вниз, где головой на его коленях лежал Юсуф, и вопросительно поднял бровь.       — Что тебя так беспокоит, efendi?       Эцио печально улыбнулся, переплетая свои пальцы с пальцами турка и прижимаясь к ним щекой.       — Ничего серьёзного.       — Отъезд в Каппадокию, не так ли?       — Откуда ты знаешь? — он был уверен, что никому не говорил об этом.       — Стамбул похож на один большой базар. Если что-то шепнули на его южной окраине, то через полчаса об этом будет объявлять глашатай на севере.       — Не перестаю удивляться этому городу, — усмехнулся мужчина, целуя пальцы турка. — Всё должно быть в порядке. Просто… Как бы это сказать…       — Душа не на месте?       — Да, что-то вроде того.       — Не переживай так. Съездишь, разберёшься с византийцами, вернёшься. Как будто в первый раз.       — Юсуф, ты ведь никогда не уезжал за пределы Турции?       Мужчина на секунду задумался.       — Только раз. В Грецию. Чтобы, кстати, встретиться с венецианскими ассасинами.       — Правда? Я не слышал этой истории.       — А ты никогда и не спрашивал.       — Как-нибудь обязательно спрошу. Но больше ты нигде не бывал?       — Нет. Кажется, больше нигде.       — И не хотелось?       — Никогда. В этом городе есть всё, что душе угодно, efendi. Здесь на проливе столкнулись Европа и Азия, так что, можно сказать, я был уже в двух частях света. Что мне ещё нужно?       — Наверное, ты прав. Знаешь, я хотел у тебя спросить…— начал Эцио, совершенно не представляя, как произнести уже давно поселившийся в душе вопрос.       — Что именно?       — Ты… Ты не хотел бы поехать со мной в Италию? — Эцио мысленно выругался. Он хотел спросить не это, точнее, не совсем это. Но услышать отказ на такой вопрос было намного легче, чем на тот, который он так давно вынашивал.       — А ты уже собрался возвращаться на родину? — Юсуф широко улыбался, но Эцио, уже больше полугода знавший его, понимал, что в этой улыбке нет ни капли радости.       — Пока что нет. На будущее спрашиваю.       — Хм… Заманчивое предложение, конечно. Но если тебе так нравится Стамбул, то почему бы тебе самому здесь не остаться?       Та лёгкость, с которой Юсуф произнёс мысль, в которой его наставник ещё не смог до конца признаться самому себе, поразила его. А ведь и правда, почему бы и нет?       — Оставайся, efendi. Пригласи свою сестру, уверен, ей тоже здесь понравится. Заодно меня с ней познакомишь. Она, кстати, красивая?       — И не надейся, Юсуф. Такому, как ты, я бы её никогда не отдал.       — Аа, то есть, как самому пользоваться, так я вполне даже ничего, а в зятья к тебе уже не гожусь?       Эцио, ничего не ответив, продолжил перебирать пальцами непослушные пряди, с терпеливой улыбкой смотря на друга, словно на маленького непоседливого мальчика.       — Или ты просто жадный и не хочешь мной делиться, мм? — Юсуф подмигнул наставнику, слегка царапая ногтями его пальцы.       — Не льсти себе. Вообще, Клаудия бы на тебя даже не взглянула, а ты уже в зятья набиваешься. Не слишком ли ты спешишь?       — Неужто у брата с сестрой такие разные вкусы на мужчин?       Итальянец резко сжал пальцы и потянул Юсуфа за волосы, заставляя запрокинуть голову. Мужчина прошипел сквозь зубы от боли, но тут же рассмеялся, понимая, как легко Эцио ведётся на его провокации. Он подтянулся, насколько позволял крепкий захват, ухватился за ворот чужой одежды, привлёк мужчину к себе и поцеловал. Итальянцу казалось, что он чувствует сердцебиение Юсуфа. Такое быстрое, неровное, взволнованное.       — Когда отплывает твой корабль? — спросил он, закончив поцелуй, но не выпуская одежды Эцио.       — Завтра. Через два часа после рассвета.       — Значит, до самого рассвета ты — мой.       «Крепкие объятия, возбуждающие каждый дюйм тела прикосновения, быстрые, суетливые, но от этого не менее страстные поцелуи, такие, словно до утра оставалось не целая ночь, а всего несколько минут. Ты кусал мою кожу так, будто хотел оставить как можно больше напоминаний о себе, напоминаний о том, что всё то, что было между нами все эти месяцы, не было ни сном, ни иллюзией. Как будто я мог забыть об этом! Кажется, следы от твоих губ до сих пор горят на моём теле. Кажется, я всё-таки лишился рассудка. Боль, такая невыносимая в начале, сейчас, в нашу последнюю ночь, принесла столько блаженства, что я надеялся — ей не будет конца.       Ты был неутомим. Я не думал, что в таком молодом теле может быть столько сил. Стыдно говорить, но даже в лучшие свои годы я не был на такое способен. А ты… Словно пытаясь отдать мне всю свою ласку, всю нежность, всю… всю свою любовь, ты доставлял мне наслаждение за наслаждением, и даже когда мне казалось, что сил больше не осталось, ты делал такое, на что я не мог не ответить.       На нашу прощальную ночь, да извини мне мою сентиментальность, ты, кажется, приготовил мне достаточно сюрпризов, чтобы я никогда не её забыл. От всего того, что ты делал со мной, делал для меня, что позволял делать мне, я до сих пор не могу привести в порядок дыхание, до сих пор дрожат мои руки, стоит только хоть на мгновение отвлечься и всё вспомнить».       — Тебе понравится, я клянусь, — прерывистый голос Юсуфа делал произносимые им слова еле различимыми.       — Кажется, когда-то я это уже слышал.       — Но ведь тебе понравилось. Значит, нет смысла сомневаться в моих словах.       — Если бы дело было во мне, я бы не сомневался.       — Так ты обо мне беспокоишься? Какая забота, Sayin Аудиторе, я тронут, — дыхания не хватило, и он закашлялся на последнем слове.       — Я серьёзно, Юсуф. Ты этого точно хочешь? — Эцио с сомнением смотрел на лежащего на кровати мужчину, чьё взмокшее тело источало такое тепло, что могло заменить собой жаровню.       — Si, — смеясь, повторил он когда-то сказанный его наставником ответ. — Судя по всему, ты просто не знаешь, как начать. Так я помогу тебе.       — Да, но…       — Прекращай волноваться, — Юсуф взял руку Эцио и поднёс к своим губам. Вначале он легко поцеловал его пальцы, а потом провёл языком по одному из них. Раздался тяжёлый выдох, и мужчина склонился над турком, пытаясь понять, отчего такое простое действие заставляет так сильно возбуждаться его тело.       Тем временем Юсуф обхватил губами кончик указательного пальца и начал медленно погружать его в рот. Эцио чувствовал, что сдерживаться становится всё труднее. Весь вид турка, облизывающего его пальцы один за другим, был таким соблазнительным, что ему тут же захотелось овладеть им, забыв обо всех сомнениях, о своей заботе, обо всём. Завладеть им без остатка, подчинить себе полностью, не дав и шанса вырваться из крепких рук. Эцио сделал глубокий вдох, пытаясь подавить в себе столь низменное желание.       — Помнишь, что я делал дальше? — глаза Юсуфа влажно блестели.       — Такое не забывается, — Эцио накрыл его губы своими и сделал то, чего так боялся. Молодой мужчина в ответ тихо застонал.       Из последних сил Эцио сдерживал себя, чтобы продолжать двигаться медленно и аккуратно, не увеличивать темп, не опережать события. Он пытался причинить как можно меньше боли, прекрасно понимая, что совершенно без неё обойтись не получится. Все страдания рано или поздно заканчиваются, но далеко не каждое оканчивается удовольствием. Как бы Эцио хотелось ускорить последнее, а первое сделать как можно короче. Он сосредоточился на том, чтобы его движения оставались нежными и плавными настолько, насколько это было возможно. Подавляя в себе всё возрастающее возбуждение, подзадориваемое сладкими стонами, он вздрогнул, когда услышал вместо очередного стона хриплый смех. Наставник поднял на турка удивленный, полный непонимания взгляд.       — Видел бы ты своё лицо, Эцио! — Юсуф прикрывал рот ладонью, но это не сильно помогало сдерживать раздирающий его смех. На смуглых щеках выступил отчётливый румянец. — Да тебе с таким выражением лица надо в Каппадокию ехать — все тамплиеры в страхе разбегутся.       Эцио недовольно прищурился, и сделал резкое движение, тем самым заставив смех смениться быстрым вдохом. Юсуф с удвоенной силой вцепился в его плечо, впиваясь в кожу короткими ногтями. На крепко сжатых от боли губах вновь заиграла улыбка.       — Хватит волноваться, наставник, — не сказал — выдохнул Юсуф, свободной рукой спускаясь вниз по торсу мужчины. — Я же вижу, что тебе самому это нравится.       Эцио смерил его взглядом.       — Но не так сильно, как тебе.       Улыбка молодого мужчины стала шире, он оторвал руку от тела Эцио и вплёл её в поцелованные сединой волосы, привлекая наставника ближе. Приподнимаясь, Юсуф чуть поморщился от боли.       — Не надо себя сдерживать, Эцио. Мы здесь с тобой не для этого, — горячее прерывистое дыхание обжигало ухо итальянца. — Делай, наконец, уже то, что хочешь сам.       «Я последовал твоему совету. Пусть на час, но я вспомнил, какого это — делать только то, что желаешь сам, не думая о других, не думая о последствиях или цене, которую придётся за это заплатить. Впервые в жизни мой эгоизм был вознаграждён. Ты извивался в моих руках, каждое твоё движение увеличивало желание, каждый стон поджигал мою кровь подобно запалу, поджигающему порох. Я не думал ни о чём и ни о ком, кроме тебя и твоего тела, которым мне хотелось обладать целиком, безраздельно. Я прижимал тебя к себе, всем своим существом ощущая твоё встречное желание быть только моим. Ты царапал мою кожу, улыбался, несмотря на боль, что я причинял тебе. И почти добравшись до вершины удовольствия ты начал шептать что-то на турецком. Ты словно выдыхал слова, ни одно из которых я так и не смог понять. Но раз за разом, среди всего остального, звучала одна фраза, так глубоко врезавшаяся в мой разум, что даже сейчас, закрывая глаза, я слышу твой голос, шепчущий именно её. Мне бы хотелось знать, что она означает. Вернувшись, я обязательно тебя об этом спрошу».       — Так она всё ещё с тобой? — с толикой удивления спросил Юсуф, наблюдая за тем, как Эцио наматывает на запястье оранжевый с вкраплениями лазури платок.       — Всегда, — мужчина надел поверх наруч с крюком и закрепил его на внутренней стороне предплечья.       — Береги её, наставник. Она приносит удачу, — Эцио бросил на него быстрый взгляд. Юсуф лежал, укрытый тонким одеялом, совершенно не скрывавшим ничего, а лишь подчёркивающим все изгибы молодого тела.       — Неужели?       — Разумеется. Поэтому она и была моей любимой.       — Обещаю её беречь, — улыбнулся наставник, пристёгивая к поясу крепления для метательных ножей.       — Себя тоже береги, Эцио, — Юсуф с еле заметной печалью в глазах смотрел на собирающегося мужчину. — Знаю, что совет глупый, но ты всё-таки постарайся.       Эцио сделал пару шагов и сел на самый край кровати. Он провёл рукой по непослушным кудрям цвета вороного крыла, что так игриво поблёскивали в лучах восходящего солнца, пальцем очертил пересекающий щёку тонкий шрам и внимательно посмотрел в голубые глаза, своей ясностью готовые поспорить с безоблачным небом.       — Я постараюсь, Юсуф.       — Хочешь, приду на причал проводить тебя?       — Как гостеприимный хозяин: встретил у порога дорогого гостя и теперь до порога проводишь?       — Неплохо сказано, efendi. Ну, так что, помахать тебе платочком с причала?       — Не стоит. Не люблю долгих прощаний.       — Может быть, когда вернёшься, — улыбка вышла искренней, пусть и немного грустной, — я составлю тебе компанию в твоей поездке в Масиаф. Уже десять лет я безвылазно сижу тут, в Стамбуле. Пора бы уже выбраться куда-нибудь.       — Я буду только рад такой компании.       — Тогда договорились?       — Договорились.       Эцио притянул турка к себе. Припав к солоноватым, сухим губам, он на секунду подумал о том, что попроси Юсуф его остаться именно в это утро, он бы согласился, даже не раздумывая. Снова провёл бы с ним весь день, забыв о делах, о заботах, о тамплиерах. Последние мгновения, проведённые в объятиях друг друга, казались вечностью. Самой длинной и самой короткой из всех возможных.       «Время неумолимо летит вперёд, заставляя меня писать всё быстрее, в надежде успеть закончить мысль. Я не хочу прощаться, arkadaşım, не в моих это правилах. Можешь посмеяться и назвать меня суеверным, но я не собираюсь заканчивать это письмо, по крайней мере, не сейчас. Оно дождётся моего возвращения. Как, надеюсь, дождёшься и ты».       Освети мне путь, моё стамбульское солнце, и я непременно найду дорогу назад.       Огненный шторм пылающими волнами накрыл Золотой Рог. Словно ураган, он разрывал остовы кораблей, окутывал паруса, в его завываниях слышались предсмертные крики и мольбы о помощи. Словно поленья в костре, трещали мачты и палубы. Превратив спокойную гавань в нескончаемый ад, огонь веселился, норовя вот-вот перепрыгнуть на близстоящие дома. Эцио с ужасающим его самого восхищением смотрел на дело рук своих, не веря, что он один мог окунуть мирный причал в самые глубины преисподней.       Корабль, уносящий его прочь от хаоса, в один миг окутавшего район, разрезал килем тихие волны. Будто наперекор полыхающей гавани, море было спокойно и приветливо к путникам. И пусть в паруса дул не привычный бриз, а горячий воздух, приносящий с собой запах горящих древесины и человеческих тел, судну было всё равно. Оно шло уверенно, будто совершенно не стремилось сбежать от всепоглощающего пламени.       Итальянец не мог оторвать взгляда от горящих кораблей, стен домов и крыш, на которых танцевали отблески пожара. Огонь был подобен лампаде, что вырывает детали из сумрака комнаты. Он вырывал гавань из тени ночного Константинополя, распространяя мягкий свет на всё ещё спящие районы. Эцио перевёл взгляд. Галатская башня неприступным гигантом возвышалась над всем хаосом, что сейчас творился в проливе. Пусть на её стенах мелькало отражение огня, подобное тому, которое итальянец наблюдал в тот вечер, сидя с Юсуфом на стене Топкапи, сама башня была оплотом спокойствия, словно напоминая всем вокруг, что и это всё — проходящее. Огонь погаснет, построятся новые корабли, придут новые правители, на месте старых воздвигнуться новые дома, а она будет продолжать стоять — возвышенная, нетронутая, как маяк, неподвластный шторму времён.       Весь мир в эти мгновения окрасился в чёрный и оранжевый цвета. Глаза слезились от плохо разгоняемого дыма, но Эцио был почти уверен в том, что видит. На самой вершине башни ему мерещился силуэт. Тёмный, как ночное небо, но оттеняемый всполохами огня, он был еле различим. Но если это не было миражом, если плывущий в жаре воздух не создал ещё одну иллюзию, то итальянец точно знал, кем был этот силуэт.       «Ты всё-таки пришёл меня проводить», — подумал он и помахал рукой, не ожидая ответа.       Корабль Пири Рейса уверенно уходил от Константинополя, оставляя за собой всё, что за этот неполный год стало так дорого итальянскому сердцу, увозя Эцио туда, откуда он рисковал больше не вернуться. Сомнения и тревоги, подобно пламени, выжигали душу, но единственное, что он мог сделать сейчас — это забыть обо всём и, как и всегда до этого, отдать себя и свою судьбу на растерзание попутному ветру.

***

      «Я не знал, смогу ли найти в себе силы закончить это письмо. Но, как видишь, в моих руках перо, а на бумаге пусть медленно, но вырисовываются слова. Я выполнил данное тебе обещание, arkadaşım. Я вернулся.       Поездка в Каппадокию стала потрясением, которое я до сих пор не могу пережить. Как я был слеп, Юсуф! Я не видел ровным счётом ничего из того, что творилось прямо у меня под носом. Словно лошадь в шорах, я шёл лишь по известному мне пути, ища заговор там, где его не было, и даже не подумал взглянуть в другую сторону. Мануил Полеолог не был тем, у кого могло хватить сил поднять и повести за собой византийцев. Я не единожды встречался с таким раскладом, но почему-то именно сейчас решил упустить это из виду. За ним, безусловно, должен был стоять кто-то более сильный, более могущественный. Ахмет! Как я не заметил? Ведь это было на поверхности. Только такому харизматичному и амбициозному человеку могло быть под силу подчинить себе идейно сплочённую, пусть и разрушенную физически империю.       Но ему этого мало. Мало того, что ему нужен трон Баязида, так ещё как глава тамплиеров, он охотится за теми же знаниями, что и я. Библиотека Альтаира… Краеугольный камень последних лет моей жизни! Михаил Полеолог возглавлял экспедицию в Масиаф. Не знаю, к счастью или нет, но я убил его и забрал последний ключ от библиотеки. Но теперь должен отдать их все взамен на жизнь Софии. Как мне поступить?       Юсуф… Я просил тебя о многом, даже не догадываясь, какой на самом деле опасности подвергаю, и какую ответственность взваливаю на твои плечи. Прости меня за это. Если бы я был предусмотрительнее, если бы за полвека жизни я взял в привычку учиться на собственном горьком опыте, скольких потерь можно было бы избежать! Ты не смог сберечь тех, кто был мне так дорог. Ни себя, ни Софию. Но я не виню тебя ни в чём, ведь знаю, что свой последний вдох ты сделал только для того, чтобы успеть выполнить мою просьбу. Я никогда не усомнюсь в тебе, никогда. Я напишу ещё, обещаю. Как только всё решится, как только я сам смогу осознать, что же произошло. Тогда я обязательно напишу. Жди…»

***

      «Было мгновение, когда я хотел порвать это письмо. Порвать на мелкие кусочки, сжечь, развеять пепел над Золотым Рогом — всё, что угодно, лишь бы ничто не могло напомнить мне, что и я когда-то был счастлив. Лучше бы мне никогда не приезжать в Стамбул, никогда не знать тебя. Если бы можно было повернуть всё вспять, я бы не позволил себе сделать то, что сделал. Проще ли терять друзей, чем терять… Нет, прости, я не оскорблю тебя всей этой пошлостью, не посмею. Просто я думал, что если пройдёт достаточно времени, я смогу смириться, как мирился и раньше. Но нет. В секунду нашей последней встречи я не мог поверить в то, что вижу. Мои глаза, видевшие, как оставленная дыханием покоится твоя грудь, мои руки, чувствовавшие холод льда, в который превратилась твоя кожа, даже мои уши, не слышавшие больше твоего голоса, — все они врали мне. Так казалось мне в ту секунду. Я не верил в слова, которые произносил. Я сотни раз говорил их своим врагам, родным, кому угодно! Но я впервые в них усомнился. Я отрицал то, что было очевидно, в глубине души не в силах отказать себе в надежде на то, что всё это мне показалось, приснилось, привиделось, на то, что ты ещё жив…       Осознание пришло внезапно. В Масиафе. Проклятье, Юсуф! Мы же договорились поехать туда вместе, ты же хотел, наконец, выбраться из Стамбула и повидать мир! Проклятье!       Прости, господи, прости меня. Я злюсь на себя, на тебя, на судьбу, что вновь отняла у меня то, что стало мне дорого. Порой кажется, что я не в силах справиться с той холодной, всепоглощающей яростью, что воцарилась в моей душе. София видит это и беспокоится, пусть я и стараюсь вести себя как обычно, она знает, что со мной что-то не так. Мы поехали в Масиаф вместе, но это не так важно. Если тебе интересно, то я открыл библиотеку Альтаира. Знания, которых я жаждал, которые должны были, наконец, объяснить мне смысл того, что я делаю, раскрыть тайны, разгадать которые вот уже сколько лет никому не удавалось… Знаешь, что я нашёл? Пыль! Пустые полки, пыль и смерть. Единственная истина, открывшаяся мне там, оказалось простой до невозможности. В общем-то, я прожил жизнь, как смог, не зная, какова цель, но стремясь к ней, словно мотылёк, летящий на огонь. Но правда в том, что я — всего лишь гонец с посланием, смысл которого мне не ясен.       Ты бы рассмеялся сейчас, я знаю. Так скажи, стоили эти знания тех жертв, которые я им принёс? Сам я ответа не знаю.       Там, в библиотеке, смотря на иссохшие останки одного из самых великих ассасинов, я понял, скольких смерть забрала у меня. Мой старый друг вновь напомнил о себе, но у него опять не нашлось времени для меня. И я сомневаюсь, что это — к лучшему. С тех пор оцепенение, сковавшее мою душу, спало, и понимание того, что тебя больше нет, охватило меня целиком. Я был готов сокрушить эту библиотеку, это хранилище пыли и бессмысленных истин. Но у меня не было сил даже на то, чтобы оплакать тебя. У меня больше ни на что не осталось сил.       Я даже не могу найти в себе решимость перестать писать тебе. Я продолжаю обращаться к тебе в своём письме так, будто ты можешь его прочесть, так, будто я ещё смогу прочитать его тебе… Нет, я слишком стар для того, чтобы смириться с такой потерей.       Думаю, ты будешь рад узнать, что я назначил тебе преемника. Им стал тот самый рекрут, о котором ты так лестно отзывался. Я много слышал о нём от тебя и не раз видел его в деле. Правда, лица своего он мне так и не открыл, но его способности говорят о нём намного больше, чем его внешность. Он, конечно же, не ты, но, заслужив твоё уважение, он будет достоин и твоей памяти. Я уверен, ты бы одобрил мой выбор.       Константинополь стал невыносим для меня. Душный, напирающий со всех сторон стенами домов, уводящий в тупики узкими пыльными улицами. Мне с каждым днём всё труднее находиться здесь. Отец Сулеймана, принц Селим, теперь уже приемник Баязида, велел мне как можно быстрее покинуть город и никогда сюда не возвращаться. Думаю, я последую его совету. Ты говорил, что я сентиментален. Возможно, так и есть. Я любил тепло, которое ты дарил так щедро, а теперь, зачем мне город, где больше не светит солнце? Моё стамбульское солнце…       Мне даже жаль, что ты не познакомишься с Клаудией. Что бы я ни говорил, уверен, вы бы друг другу понравились.       Больше всего я боялся, что ты станешь ещё одним моим ночным кошмаром. Боялся, что стоит мне заснуть, как я вновь и вновь буду вытаскивать предательский нож из твоей спины, оттирать с него твою запекшуюся кровь, проклиная всех и каждого на этом свете, опять без сил сделать хоть что-нибудь, кроме того, чтобы закрыть твои ставшие ещё более светлыми глаза. Но моим опасениям не суждено было сбыться. Ты приходишь ко мне во снах, почти каждую ночь, но там ты лишь смеёшься, сжимаешь меня в крепких объятиях и целуешь своими сухими губами, оставляя еле ощутимые царапины. Ты такой тёплый и бесконечно живой. Такой, каким я привык видеть тебя, каким запомню на всю оставшуюся жизнь.       Твоя повязка всё ещё со мной. Я обращался с ней так бережно, как только мог. Наверное, ты был прав, и она действительно приносит удачу. Ведь из Каппадокии я вернулся живой и почти невредимый. Знаешь, зачем я заматывал её на запястье? Она служила мне напоминанием о том, что любая боль рано или поздно пройдёт. Я ощущал её на свой руке, сжимал, когда мне казалось, что я вот-вот потеряю сознание от полученных ран, кусал, когда мне вправляли суставы, просто крутил в руках, пытаясь переждать, перетерпеть боль. И она помогала мне. Раньше, но не теперь. Теперь я смотрю на неё и не верю в то, что боль от потери, разрывающая каждую часть моего тела и души когда-нибудь сможет пройти. И я этого не хочу. Она будет самым лучшим напоминанием о тебе, самым живым и ярким. Поэтому я решил вернуть тебе твой платок.       Последняя наша ночь стала прощанием, не так ли? Где-то в глубине наших, ненадолго слившихся в едином порыве душ, мы знали это. Отсюда было то неистовство, та страсть и всепоглощающее желание, овладевшие нами. Я не желал отпускать тебя, не хотел покидать тебя снова. Знаешь, стоило тебе тогда попросить меня остаться, и, скорее всего, я бы остался. Поехал бы в Каппадокию на следующий день или на третий, на другом корабле, да как угодно! Я бы нашёл выход, лишь бы остаться хоть на день. Но ты не попросил, а я не решился сделать это сам. Интересно, смогло бы это изменить хоть что-то? Надеюсь, что нет, не могу об этом думать.       Я ненавижу прощаться, Юсуф. Не в моих это правилах. Но чем дольше я откладываю этот момент, тем болезненнее он становится, я думаю, ты меня понимаешь. Через несколько дней мы с Софией уезжаем из Стамбула, я решил забрать её с собой. Жаль, что я не смог забрать отсюда тебя.       Знаешь, турецкий мне так и не дался, но помнишь те слова, что ты шептал мне, обжигая горячим дыханием, в ту, последнюю ночь? Та самая фраза, которую я так никогда и не смог забыть? Не от тебя, к сожалению, но я узнал её значение. И понял всё то, что было скрыто от моего взгляда всё это время, всё, что я нарочно душил в своей душе, не давая этому вырваться, зная, насколько это может быть больно. Но, как оказалось, осознавать это после твоей смерти, лишив себя возможности повторить тебе эти же самые слова, стало в тысячи раз больнее. Я скажу их тебе сейчас. Единственный и последний раз. Вместо прощания.       Seni seviyorum Yusuf. Ben de seni seviyorum…* »       Мужчина одним движением руки скинул с головы капюшон и медленно опустился на колени перед могильным камнем, согреваемым тёплым закатным солнцем. Пальцами он провёл по вырезанной на них надписи, среди всех, неясных ему букв и слов, различая главное — имя. В горле встал не дающий вздохнуть ком. Не в силах больше читать дорогое сердцу имя, Эцио достал из-за пазухи несколько листов бумаги, с обеих сторон исписанных мелким неровным почерком, медленно сложил их и лишь на одно мимолётное мгновение приложил к губам.       — Seni seviyorum Yusuf. Ben seni hep seveceğim.*       Произнеся эти слова, он положил письмо к подножию камня, и прикрыл его большим букетом белых гортензий. Он вспомнил, как один из этих цветков смотрелся в окружении вороных кудрей, и сердце его болезненно сжалось. Оставаться здесь он больше не мог. Медленно поднявшись с земли, Эцио снял наруч и размотал покоившийся на запястье платок, оранжевый с вкраплениями лазури и бордо. Он в последний раз сжал его в руке, и, наклонившись, повязал на самую вершину надгробия. Здесь ему было самое место.       Итальянец улыбнулся. Со взглядом, полным бесконечной печали и невыразимого отчаяния, он улыбался, потому что, стоя у этой могилы, не мог по-другому. Полностью ушедший в свои мысли, он не услышал тихих шагов, раздавшихся за спиной, и обернулся только тогда, когда рядом с букетом гортензий упала турецкая ассасинская маска, а голос с таким забавным восточным акцентом произнёс:       — Это мне, Эцио? Я польщён. У тебя на родине все такие романтичные?       Закатное стамбульское солнце освещало каменные надгробия кладбища, а среди них — два силуэта, слившихся в самых тёплых в этом мире объятиях.