Marry me

      Август, месяц лимонных леденцов и осыпающихся чайных роз; беспутный и пьяный. Такие, как Драко, в августе должны впадать в спячку: эти серо-синие лавандовые глаза никогда не сверкали безумием. Золотое императорское лето, Мерлин мой, яблоки падают вперемешку со звёздами, в знойно-спелое лето вплетается сладкая гнильца приближающейся осени.       Они сидят на веранде, на аккуратно покрытых черной краской деревянных перилах. Сидят, разговаривают, а девушка болтает ногами и пьет чай. Куда-то за лес уходит солнце, оставляя лёгкие кремовые лепестки на острых ветках. Астория бережно вкладывает пузатую керамическую кружку в тонкие пальцы Драко, прежде обернув ее узорной салфеткой — мало ли, обожжется.       Всполохи серебристых мотыльков в глазах мальчика, нити тёмно-русого мёда в кудряшках девочки.       — Вот скажи, Драко: закончится война… — Чай пахнет чёрной смородиной, и, кажется, ежевикой — продолжение царства лета, поселившегося сегодня в этом доме.       — Закончится? — полу-удивленный, полу-согласный излом бровей.       — Закончится. — утвердительно.       Девочка жмурится на заходящее солнце; глазища — прозрачно-зелёный крыжовник. Золотое императорское лето подходящее к концу, Мерлин мой. Яблоки падают вперемешку со звёздами, в знойно-спелые минуты вплетается сладкая гнильца приближающейся осени.       — И что мы будем делать? — на зубах похрустывает вишня, мимолетом сорванная с ближайшего дерева. В саду цветёт именно она — бело-розовый туман в сумерках.       — Поженимся. — словно что-то само собой разумеющееся и не подлежащее сомнению ни в коем случае.       — Поженимся? — Последний лучик солнца, скользнув золотом в глазах мальчика, исчезает где-то над крышей. Тихо осыпается вишнёвый цвет, застилая дорожки сада белыми лепестками. Глаза Астории широко распахнуты — в них отражается мягкие лучи золотого небесного корабля и листья вишни — чистый изумруд.       — Поженимся. — Улыбаются оба, ловят в ресницы последние тонкие намеки на день.       Настроение — пузырьки в шампанском, шипящие и щекочущие; поднимаются вверх — будоражат, ликуют. Она подкрадывается к нему сзади, перекинув ногу через перила, обвивает руками его плечи, уткнувшись носом в платиновую макушку. Драко смеется. Его смех — тысячи колокольчиков с не ухоженного поля заброшенной части Малфой-мэнора; его смех — звенит и не отпускает, притягивай все ближе и ближе, завораживая и одновременно интригуя, как Реквием Моцарта. Есть в нем что-то похоронное, траурное, не под годам постигнутое. Правда, Астория этого на замечает.       Пронзительная, чистая нежность превращает сердце в узел, затягивающийся всё туже, туже; когда он вот так глядит на нее, а она сидит на шершавой поверхности, домашняя и измученная собственным упрямством, а совсем рядом идёт снегопад из белых лепестков — ему кажется, что узел просто лопнет.       Акварелью августовского вечера залит лес, нежно-голубые ирисы недвижно-хрупким строем опоясывают заброшенный охотничий домик; тёмные кроны деревьев вбирают солнечный свет, оставляя земле студёную прохладу и дымно-синие вьющиеся тени. Редкие тонкие лучи, пробившись в эту колдовскую чащу, высвечивают лежащие в глубине кинжалообразных листьев тяжёлые капли росы, вспыхивающие крошечными радугами.       И почему закат так похож на рассвет?..       Узкая белая рука с грифелем движется небрежно и расслабленно. Поцелуй со вкусом кислым, как у вишни, оставил в теле бессильно-сладкую истому и странную лёгкость, грубые очертания всего и вся сделала мягче и ненадолго погасила электрические вспышки в нервах. Потемневшие отяжелевшие веки, яркие жилки на висках и в беспорядке рассыпавшиеся по спине кудряшки — Астория Гринграсс сидит на перилах, поджав под себя голую ногу и закатав до локтей рукава жемчужно-серой рубашки. Рисует, мурлыкая что-то себе под нос; выводит каждую мелочь портрета своего возлюбленного, чтобы довести до идеала. Хотя дальше уж некуда.       А Драко лежит — лежит на траве и совсем близко, так что она может легко наступить на его мерно вздымающуюся грудь ступней. Прозрачная кожа, болезненная улыбка на капризных губах — как у Нарциссы; он смотрит прямо и не отводит взгляд, его глаза — колодцы, до краёв наполненные грустной безысходностью вперемешку с мнимой бравировкой — это в отца.       Закатное пудровое небо нежно и грустно; если впустить его в себя, то вспомнится, что чистота вечна и истинна. Просто немногим это кажется важным. В комнате и извне пахнет чабрецом, а секунды замирают с неярким мерцанием, поддаваясь чарам умиротворённости. Будь это волшебство немного сильнее, дорогу к замку оплёл бы терновник, и меж его шипами растянулось бы кружево паутины, и сны стали бы осязаемы — словом, всё потекло бы по известному сценарию; но время тает лимонным серебром…

***

      Дождь невыносим. Если предположить, что у дождей есть характер, то этот конкретный — безграничный пессимист, причём ещё и заражающий своим дурным настроением окружающих. И самое отвратительное — если от подобного человека можно уйти, то от дождя не скрыться, даже если наглухо завесить окно: тонкими прозрачными змеями он вползает в сознание и внушает такие мысли, что впору выть на невидимую луну или кидаться на стены.       В Малфой-мэноре пахнет мокрым деревом, сточной водой и октябрём. Каждый вечер Астория приходит к Драко с алым зонтом и капельками слез в ушах — два сапфира. Коробка шоколада в озябших руках, которая неминуемо полетит в камин. Непременно роняет вешалку в коридоре, и он печально констатирует е появление, прислоняясь к дверному косяку. На Драко — изумрудный свитер крупной вязки, а подошвы босые.       — Обуйся. — неуверенно, шепотом.       — Обуться? — обреченно, с крайним непониманием в голосе: «наш мир рушится, а ты о простуде?!»       — Обуться. — Дождь подстроился под стук крови висках и бьёт, бьёт по черепице — яростно и упрямо.       — На коего дементора? — Дрожащие отблески молний причудливо и зловеще освещают осунувшееся лицо Драко Малфоя, делая его похожим на демона, вышедшего прямиком из бездны.       Вопрос висит в воздухе.       Поднимает многострадальную вешалку, которую год уже грозиться распилить на дрова, и отправляет волшебницу в комнату, где в глиняном чайнике дымится земляничный чай. Они сидят на широкой кровати с высокой спинкой и пыльным балдахином, укутанные в плед с кисточками. Слизеринцы молчат обо всём и говорят ни о чём.       Сероглазый мой, в белых твоих волосах всё больше серебристых прядок, и вертикальная складка, пересекающая лоб, кажется, стала немного глубже.       Тихое счастье моё — больное, усталое. Ты остался последним, Драко, хотя бы одним из последних. Наивно полагаешь, что я не замечаю — но каждый раз я замираю от безнадёжности, плещущейся на самой дне твоих глаз. Я понимаю, о, поверь, я понимаю тебя до последней твоей чёрточки, родной мой Драко.       Ты смирился с моим присутствием в твоей жизни, но боишься за меня, как боялся за всех, кто был рядом с тобой. И даже, наверное, больше. Ты хочешь, чтобы я ушла, но ещё больше хочешь, чтобы я осталась. Ты смотришь на дождь, пошла даешь его каждой клеточкой твоего тела и дождь отражается в твоих зрачках. Это заразно. Я стала такой же.       Им чудится музыка — мелодия, которую они хотел бы сейчас играть: растворяющая стены тьма, вибрирующая, нервная, живая, тянущая мучимую беспокойством душу куда-то вниз, в водоворот из обрывков фраз и полузнакомых лиц. Мелодия-болезнь, мелодия-кинжал.       Тени бродят по комнате, обходя пятна света, тени сужают круг, и Малфой с лёгкостью провалился бы в этот кошмар наяву, если бы не чувствовал на себе тревожный взгляд орехово-карих глаз.       О, как мне больно тебя любить, как мне хотелось бы, чтоб, наконец, сбылась твоя перековерканная, помятая жизнь. Драко, я могла бы взять на себя твою боль, только ты ведь не позволишь этого…       Счастье моё изломанное, брови вразлёт да шрамы на груди, ведь война кончилась, ведь мы должны быть рады; мы с тобой женаты, и мы должны быть в неописуемом восторге! Так всегда бывает!.. Так всегда бывает?..       Моргана и великий Салазар, почему снова плачу я, уткнувшись в твоё острое плечо, а ты бормочешь смотанные в шерстяной клубок глупости, успокаивая меня? Почему ты молчишь, когда у тебя разрывается сердце?       Ты называешь меня своим светом, своим сладким и терпким августом, а сам уходишь всё дальше в дождливый октябрь. Ты говоришь, что любишь мой аромат — спелые яблоки и магнетический мускус, но сам-то давно привязал к себе запах перегнивших и затхлых листьев, схваченный раз и навеки где-то на одной из дорожек сада Малфой-мэнора.       Бьёт ливень, сбивается сердце с четко уложенного ритма, скомкивается дыхание. Пальцы сплетены тесно и отчаянно; бред торопливых поцелуев — тише, не выдать себя ни звуком… В безмолвии — свобода.       Линии силуэтов плавны и напряжённы — жемчужная белизна хрупких плеч, запрокинутый профиль, дрожащие ресницы; руки, требующие понимания и отклика; жадные, словно истосковавшиеся губы, — на грани между грубостью и трепетностью, жаждой причинить боль и стремлением избыть въевшееся в кожу одиночество. Словно в кривом зеркале, выгибается реальность; словно вылезшие из щели пустынной комнаты, мечутся по стенам дождевые тени. В лихорадке плавится пространство вокруг, во рту — ржавый привкус крови, а саму красноватую жидкость заменил солоноватый дождь. Ритм отдаётся ударами тока и звуками невидимой скрипки…