Был первым, стал последним

Сейчас это кажется даже каким-то неловким, но этого ущербного япошку Плисецкий заметил намного раньше, чем Виктор. (Юра был первым) Такой ебаный стыд, будем откровенны, было попросту ну невозможно не заметить — Никифоров, однако, как и всегда отличился, поначалу прохлопав этот уникум своими блядско-голубыми, олицетворяющими всю его сущность, глазами. (Не то чтобы Юра тогда всерьез подозревал, что Никифоров — пидор; никто не подозревал. Да и какая к черту разница? — гениев не осуждают, да и сам Виктор много позже объяснит, что, Юрочка, причиндальчики между ног второстепенны, я и по бабам могу, но не по детям, и вообще меня окольцевала японская свинка, так что пардоньте) А вот Юра заметил; в самый, мать его, подходящий момент заметил. И мир неожиданно так накренился, словно Юра тайком хлебнул водочки в Новый год из давно забытой рюмки Якова в годков этак двенадцать, а земля, земля ушла из-под ног. Это был судьбоносный финал Гран-при в Сочи — Плисецкий тогда отхватил свое последнее юниорское золото, впрочем, не приложив к этому никаких сверхъестественных усилий — пока что все давалось ему относительно легко, настоящие сложности впереди, — и внимательно наблюдал за своими потенциальными соперниками, готовясь к долгожданному переходу во взрослую лигу. Его уже заочно бесил самоуверенный Леруа, самолично короновавший себя в их Царстве льда и пидорских блесток, Джакометти откровенно пугал своей развратной пластичностью на катке и чрезмерной тактильностью вне его, с Никифоровым все и так ясно — сдулся, остарперился, наскучил, — остальные же казались ему не то чтобы совсем не стоящими внимания — скорее не такими примечательными и малознакомыми; к ним надо бы присмотреться. Чем Юра, в сущности, и пытался заняться тогда. Но на лед вышел ебаный Кацуки, и все ожидаемо полетело к чертям. У парня была слабоватая для финала короткая программа, слишком неуверенные, зыбкие прыжки, а костюм вообще оставлял желать лучшего — сплошные рюши да только, — но он действительно слышал музыку: его дорожки оказались плавными, прочувствованными, такими естественными и в то же время нереальными, словно он был каким-то азиатским Иисусом, решившимся по приколу пройтись по воде и показать подлинный дзен, а не жалким неудачником, позорящим их общее имя. Ладно. Юра невольно насторожился, потому что поставить бы Кацуки нормальную такую программу, натаскать его на прыжки и, если уж на то пошло, сшить охуенный костюм — и конфетка же, которую заглотят как миленькую и тут же подавятся. И если до всего этого додумается не только Плисецкий, но и тренер Кацуки, тогда, размышлял Юра, в следующем году этот япошка может стать ощутимой проблемой для всех. Дня произвольной программы одиночников Юра ждал со странным, не свойственным ему трепетом и волнением — Яков и Виктор ожидаемо приняли это за мандраж перед последним откатом на юниорском Гран-при; на самом же деле Плисецкому было глубоко насрать на него — он и так прекрасно осознавал, что является лучшим на данный момент. Да, именно так: на данный момент. Ведь в перспективе у него — неугомонные гормоны, резкий скачок роста, нещадный набор мышечной массы и, в сущности, неописуемый пиздец. Кацуки выходил на лед вторым, Виктор — ожидаемо последним. Виктор вызывал у Юры жгучее отвращение пополам с болезненным восхищением — детская любовь, признается себе позже он, все же умирает последней, — Кацуки же — жгучий, ничем не прикрытый интерес. Именно поэтому Юра попеременно пробивал ладонями свой прыщавый лоб, пока Кацуки феерично лажал в произвольной, и считал секунды до конца этого кошмара. Ему даже стало немного жаль фигуриста: старт-то был неплохой, а тут вот такой проеб; и еще проеб; и еще — боженька, как говаривал дед, охуеть как любит троицу. Плисецкий бы подобного не пережил — долбанулся бы с горя головой об лед и с концом; Кацуки же застыл в финальной позе и, принимая искренние аплодисменты (Плисецкий, к своему стыду, тоже хлопал — Яков тогда подозрительно покосился на него, но деликатно промолчал), улыбнулся, стирая кулаком с лица то ли пот, то ли горькие слезы поражения и почти что сбежал, лишь чудом не забыв надеть блокираторы на коньки. И Юру припекло. Вот зачем, Кацуки, зачем, ты на лед ломанулся? Что же у тебя такого случилось, что ты соплею по нему размазался? Тонкая душевная организация, нервы ни к черту, давление финала Гран-при и все такое, верно? Да ты просто гребаный слабак, Кацуки Юри! Ну и что ты забыл здесь? Тебе здесь не место, и вообще ты… Талантлив. И именно поэтому какого, спрашивается, хера? А Виктор, разумеется, ничего не замечал. Лыбился последним кретином на показуху, бродил из стороны в сторону, будто не зная, куда же наконец пристроить свое неожиданно несуразное, ставшее таким неловким тело, и понуро опускал голову, задумчиво хмурясь, когда думал, что никто его не видит. А Юра видел. Он вообще всегда все видел, как и любой подросток в принципе, — наверное, поэтому и страдал больше всех. Но тогда, на Гран-при в Сочи, ему было не до Никифорова с его тупой пиздодрамой, поскольку у него весьма и весьма некстати наметилась своя. Да и — будем откровенны — Плисецкий попросту дулся: он, значит, перед этим долбоебом и так и этак гнулся, и четвертной ему замутил, и приземлился оттопыренной жопой кверху, и ресничками похлопал, и обещание («Честно-честно?» — «Могу поклясться на мизинчиках, Юр») программу поставить с него взял, а Никифору хоть бы хны. Пусть теперь в одиночестве мучается с творческим кризисом, скотина этакая. Наверное, всего было попросту слишком много, особенного для четырнадцатилетнего пиздюка, потому что Юра, вроде бы не желающий никого запугивать и обижать, невольно сорвался на Кацуки, спокойно себе всхлипывающего на толчке. Вот просто взял и в лучших традициях американских задир или русской гопоты выломал дверцу кабинки ногой и такой дерзко: «Ну и хули ты сопли распускаешь здесь, чурка?». И рыкнул. А потом — сплюнул. Это так, для эффекта — на самом деле Юрочка Плисецкий, несомненно, самый что ни на есть благовоспитанный московский мальчик: гимназист, мамкина гордость, соблюдает православные посты, не бранится, ну вообще не списывает домашку и не перечит старшим. Золотце, а не дитя, скажите? И плевать, что многообещающую Москву он променял на унылый Питер, из гимназии бы его исключили, если бы документы не забрал сам дед, мать носится по белу свету со своим хахалем и вспоминает о драгоценном сыночке лишь в его день рождения и на Новый год, в семье все не то чтобы атеистичны — скорее вообще равнодушны к экзистенциальному дерьму, а домашку он не списывает лишь потому, что из принципа не интересуется ей. И всё равно Юрочка — просто агнец божий. Стоило ли его всерьез опасаться? А Кацуки вот замер — перепугался, бедненький, совсем блаженный, что ли? — вытаращил на него свои слишком большие для азиата глаза и пробормотал на удивление звучным, ну просто пиздатым голосом: «В-вот ду ю вонт фром ми? И-ин и-инглиш, плиз». И словно святою водою оплевали лицо, а затем перекрестили, пробормотали молитву, и не скажешь ведь ничего такого, неприлично же, старался батюшка, к божьей помощи ради тебя такого-сякого воззвал, а ты… А у тебя башку снесло просто. Поставьте ее на место, плиз. Плисецкий начал нести какую-то ахинею про следующий сезон, двух Юриев на одном льду, обозвал Кацуки идиотом на английском и хуйлом на русском, а затем Юри вылетел из туалета, торопливо бурча себе под нос что-то по-японски, и Юра с дури саданул кулаком по стенке, зашипел от боли и истерично рассмеялся. Поговорили, значит. Эмэйзин просто. Яков потом скажет: ты что, совсем сдурел, угрожать гордости японской нации? А что, если бы до рукоприкладства дело дошло и тебя дисквалифицировали? А Виктор… Виктор промолчит, потому что ничего не услышит. Он будет во все глаза смотреть на Кацуки Юри, занявшего позорное последнее место и с горя набухавшегося подобно девятикласснику на своей первой вписке, и чуть ли не облизываться. Банкет прошел весьма кацукицентрично: был Юри, уделавший Плисецкого в их импровизированном танцевальном баттле, Юри, танцующий страстный танго с охуеть каким довольным Никифором, у которого, кажется, встал, но Плисецкий туда не смотрел — глаз сам так лег, — Юри, просто так расстегнувший рубашку и удивительно ловко отбросивший брюки в сторону, Юри, крутящийся на шесте вместе с Джакометти, Юри-Юри-Юри… Мила оперативно закрыла Юре глаза своими маленькими ладошками с кровавыми коготками, но это все равно не помогло. Здесь, наверное, ничего бы не помогло, потому что Плисецкий бесился, злился, его тошнило от охуеть какого счастливого ебала Виктора, от без стыда и совести виснувшего на мужчине пьяного Кацуки, и лишь несколько бокалов шампанского, стащенные со стола под шумок, делали этот вечер хоть немного терпимей. В аэропорту Юра все еще злился. Он чувствовал себя преданным Виктором, который вот так просто взял и переметнулся к какой-то японской заднице, в танцах на шесте оказавшейся раскрепощённей, нежели на льду, чувствовал себя обескураженным той же самой японской задницей и хотел к деду и Масику. Ну это же такая малость, думал он, раздраженно таща чемодан за собой, господи, Никифоров, да отъебись ты от меня наконец со своим бредом, в трещании Бабичевой и то больше смысла, хватит пиздеть, ну и чего ты остановился, долбоеб, ну что ты там смотр… Блять. Напротив них стоял вездесущий Кацуки со своим ебанатом-тренером и откровенно пялился на Виктора, который теперь тоже застыл и пялился на японца в ответ — искра, буря, безумие, устаревшая шутка, пробей себе лоб с горя, Плисецкий. Кацуки-сан, помашите нам ручкой, пожалуйста. Иначе у вашего бога на полставки — а Юра не сомневался, что Никифоров для Кацуки — тот самый языческий бог, которому ежемесячно приносят в жертву младенцев и тринадцатилетних девственниц в надежде на его милость, — сердечко остановится, не откачаем потом. Но Виктор, благо, отмер первым. Встряхнул своей пустой-пустой головой, улыбнулся обворожительно и ляпнул, как ебанат (почему же как?): — Фото на память? И вместо того, чтобы радостно кинуться Виктору на шею с заранее приготовленной селфи-палкой, Юри побледнел, ахнул, а затем как-то помрачнел и молниеносно отвернулся; шепнул что-то своему тренеру и торопливо засеменил подальше, не оборачиваясь. Самое лучшее во всей этой ситуации, решил тогда Юра, — выражение лица Никифорова. Плисецкий бы мог описать его множеством эпитетов, сравнений, метафор, что там еще нормальные дети на уроках литературы делают, пока он ноги до мозолей стирает в «Клубе Чемпионов», но вместо этого решил, что оно будет идеальным исходником для мема «когда она не дала». По возвращении в Санкт-Петербург все вроде бы успокоилось и пошло своим чередом. Они целыми днями тренировались, усложняли программы, перекидывались издевками и временами — достаточно часто, на самом деле, — просто создавали видимость продуктивной деятельности. Юре было неплохо, очень даже неплохо: он успел сгонять в Москву на десять дней и побыть у дедушки, хомяча его фирменные пирожки и при этом не набирая вес, а затем вернулся на лед и в который раз подивил всех вокруг своей гибкостью, легкостью, так и цветущей юностью, вызывающей острую зависть. Всех, кроме Виктора. Нет, тот исправно тренировался, с особой одержимостью оттачивая свою обласканную судьями и фанатами «Stay close to me», но ходил какой-то задумчивый, потерянный и угрюмый — даже Яков забеспокоился, напоил одним вечером его водкой в надежде хоть что-то узнать и понять, но бесполезно: Никифоров и пьяным держал себя в руках — ну, если учитывать, что его понимание контроля над своим поведением весьма и весьма специфично и вряд ли широко практикуется. В общем, ничего такого он не выболтал, лишь повздыхал тяжко и пошутил плоско, а живее как-то не стал — словно севшие батарейки из него вынули, а новые так и не вставили. Юра тогда не понимал, что происходило с Виктором, да и не хотел, наверное, понимать. Но сейчас он знает, что самое страшное для любого фигуриста — потерять свое вдохновение. Если ты не живешь фигурным катанием, не вьебываешь в него на чистом энтузиазме, то все, ты пропал. И никого не будут волновать твои прошлые победы, рекорды, достижения, когда ты не вкладываешь свою душу в то, что творишь, на постоянной основе. С этим Юра впервые столкнулся, примчавшись к Виктору в Японию, и осознание того, что в нем есть только юношеский максимализм и желание повыебываться, а в Кацуки — то самое божественное Вдохновение, готовность посвятить свою жизнь льду за, фактически, просто так, остудило его. Плисецкий тоже жил льдом, как и Виктор, как и Юри, но, в отличие от этих двоих, он не испытывал к нему той сраной Агапе, о которой так увлеченно трещал Никифоров. Нет, Юра хотел покорить лед, как какой-нибудь Эверест, хотел подмять под себя, показать, кто здесь батя, а затем растопить к чертовой матери, дабы ни один фигурист не посмел истерзать его поверхность лезвиями коньков. Кацуки же, которого он открыто возненавидел и тайно возлюбил, показал ему, как надо кататься; показал еще тогда, на сочинском финале Гран-при. Не нужно вставлять в программу сплошные четвертные, ебашить каскады друг за дружкой, напяливать обтягивающий костюм в золотистых блестках — нет, достаточно просто услышать музыку, почувствовать лед под собой, и, забыв обо всем суетном, добровольно покориться ему. Юра только сейчас понял, почему Виктор тогда, в Хасецу, а может даже еще на банкете — кто его знает? — проникся Юри, погряз в нем по уши, забыл обо всем на свете, кроме этого несуразного существа; влюбился, иными словами. В Юри были какое-то естественное, аутентичное начало и какой-то необъяснимый шарм, которые проявлялись в его взгляде, голосе, улыбке и, конечно, в его катании, и которых не было ни в самом Никифорове, ни, разумеется, в совсем мелком Плисецком. С Юри было спокойно, уютно и очень-очень комфортно: в нем не было ни белого, ни черного, ни цветного — лишь ничем не разбавленная чистота, прозрачность, как в каком-то святом источнике, но именно там, на самой глубине, таится важное, непостижимое и заветное. И Виктор, осоловевший от своей, в сущности, пустой жизни, решил утолить жажду и неожиданно для себя самого потонул в прозрачных, но бездонных водах. И теперь у него на безымянном пальце иронично поблескивает золотое кольцо, которое надел ему сам Юри, при этом наверняка ну страшно краснея и заикаясь без остановки. Плисецкий вглядывается в этот блеск, пока ресторан тонет в аплодисментах и поздравлениях, багровеет от ниоткуда пойми взявшейся злости и крепко сжимает ладонь Отабека под столом, впиваясь в нее ногтями. Его трясет. Юра все же был первым. И стал последним.