***
Мне семнадцать. В нашем доме, наконец-то, закончили ремонт, длившийся почти два месяца. Я помогаю отцу с перетаскиванием чемоданов. Изо всех сил светит яркое солнце, стрекочут цикады и шуршат листвой пышные деревья у ворот. На улице, кроме нас, нет ни души. Я захлопываю багажник семейного седана и неотрывно наблюдаю за быстро плывущими облаками на небе. Загруженные сумками родители уже входят в дом. «Сынок, заходи быстрее!» Я вздрагиваю и часто моргаю, пытаясь избавиться от световых вспышек перед глазами. Не получается. Больно. Брата нет уже ровно год. Отец с матерью научились жить с этим — ощущать полную опустошенность от потери своего первенца, старшего сына, того, чьи успехи, как ничьи другие, заставляли гордиться всю семью. Они проглотили страх перед завтрашнем днем и придавили нежелание жизни вниманием ко мне. А что до меня, то я так и не смог даже начать учиться. Есть ли куда торопиться облакам?***
Мне восемнадцать. Я сижу рядом с моими одноклассниками, у самой сцены, на которой произносит свою речь директор. Рядом с ним стоят лучшие ученики школы, такие же одетые в строгую школьную форму как и мы. Их светящиеся гордостью лица устремлены вниз на гостей — на особенных людей среди них, на своих родственников и близких. Я также должен был находиться рядом с ними, стоять плечом к плечу с теми, чье место не ниже третьего среди всех девятисот учащихся, потому что мое место в этом топе — первое. Но я не хочу. Зачем? К чему все это, если в толпе за моей спиной, именуемой гостями, нет того, из-за которого я всю жизнь стремился быть лучшим, выделиться из общей массы, стать достойным младшим братом? Не обращая внимания на недовольные замечания учителей поблизости, я встаю и сразу же нахожу родителей взглядом, гордых и счастливых за сумевшего с отличием окончить школу сына. Я представляю Итачи рядом с ними, сидящего на одном из этих убогих стульев, с левой ногой, закинутой именно на правую ногу. Я вижу его с привычным мне довольным прищуром черных глаз и легкой, чуть печальной улыбкой. Длинные волосы собраны в низкий слабый хвост, отросшая челка, заправленная за уши, вновь чуть прикрывает безмятежное лицо. Он неспеша поднимает правую руку — кольцо на безымянном пальцем поблескивает всего пару секунд — и одними губами произносит: «Братик, ты молодец». — Учиха, сядь уже, директор смотрит прямо на тебя! Толчок в бок. Образ брата исчезает. Место рядом с родителями вновь пустует.***
Мне девятнадцать. Я студент престижного университета нашего города, того самого, в котором учился Итачи. По приезду в кампус, я сразу же проверяю все места, где только может оказаться что-либо, связанное с братом. Его фотография до сих пор висит на Доске Почета, подписанная как «Учиха Итачи». Найдя среди немногочисленных одарённых именно его, я долго всматриваюсь в родное лицо. Иногда мне кажется, что я забываю, как оно выглядит. Такое чаще всего случается ночью, когда привычка отдаваться ностальгии берет свое. Я просто лежу, завернувшись в одеяло, вдавливая голову в подушку как в ту роковую ночь, и вдруг понимаю, что уже не могу так детально, как раньше, вспомнить, как менялось выражение лица с притворно недовольного на беззаботно счастливого; не могу воспроизвести по памяти родное «Братик, ты молодец», то, как звучал голос брата при произношении этой фразы. Осознаю, что, вопреки моей воле, время делает свое дело, и просто ломаюсь от боли. В музее университета также немало вещей, связанных с братом, вроде его исписанной конспектами тетради и копии аттестата с дипломом. Низко склонившись к витрине, я всматриваюсь в почерк Итачи, ровный, небольшой, округлый, и даже не понимаю, что плачу. Крупные капли слез еще долго капают безостановочно на стекло, прямо над написанным на дипломе именем. «Учиха Итачи»***
Мне двадцать. Отец купил новую машину. Мама снова затеяла ремонт в доме. Я накопил на аренду отдельной квартиры. Итачи по-прежнему улыбается нам с фотографии, которую я положил против воли родителей год назад, над могилой.***
Мне двадцать один. Столько же, сколько было Ему в день смерти. У меня появилась девушка. Первый, кому я рассказываю о ней, становится аники. И не «оказывается», а именно «становится», потому что я храню свои отношения в секрете до тех пор, пока не решаю, что у нас с ней все действительно серьезно и что брату надо рассказать об этом первым. День стоит пасмурный — синоптики безошибочно прогнозировали дождь. Идя против холодного ветра, я остановливаюсь у мрамора с выгравированным именем человека, покинувшего нас непозволительно рано. — Прошло уже пять лет, нии-сан, — мой голос тихий и сдавленный, но мне хочется верить, что даже так он слышит меня. — Ты представляешь? Пять лет! Самые долгие и самые быстрые пять лет в моей жизни... Мама больше не плачет так часто, даже когда пересматривает семейный фотоальбом; у нее теперь есть хобби — фотографировать всё и всех. Кажется, потому, что фотографий с тобой у нее почти нет. Жалеет, что не фоткала тебя чаще, когда ты был с нами, — я вспоминаю ту фотографию с Доски Почёта университета и решаю, что обязательно заберу ее. — Отец на прошлой неделе попал в аварию и помял себе бампер. Он теперь злой как черт, поскольку машине всего год, а вид такой, будто больше десяти. Из-за своего харак… Я вдруг замолкаю и, клянусь всем тем, что имею, где-то глубоко в подсознании слышу: «Саске, расскажи и о себе тоже, мне интересно знать, как поживает мой отото». И я рассказываю.***
Мне двадцать два. Моя девушка переезжает жить ко мне. Ее ничуть не смущают фотографии моего старшего брата по всей квартире. Милая и добрая, она бы понравилась Итачи. Новый год мы встречаем с родителями. Родительский дом ничуть не изменился с тех пор, как я начал жить отдельно. Правда, мою спальню мама переделала под фотостудию. Комната аники осталась без изменений. В четыре часа утра я встаю, чтобы попить воды, и на обратном пути остановливаюсь у двери спальной брата. Я не был в ней почти шесть лет, и заходить в нее сейчас кажется невыносимым испытанием-ударом.***
Мне двадцать три. Я окончил университет (ровно в срок, в отличие от Итачи, получившего диплоп на два года раньше) и теперь работаю на компанию, в которой когда-то работал сам Итачи. Начальник моего отдела, оказывается, знал его, и всякий раз, стоит нам заговорить друг с другом наедине, он вспоминает, «каким хорошим, много обещающим работником был этот Учиха». Насчет той фотографии брата с Доски Почёта: мы с моей девушкой наглым образом украли ее прямо перед самым нашим выпуском. И буквально на днях я познакомил ее с Итачи — взял с собой во время очередного посещения кладбища.***
Мне двадцать четыре. Не без помощи родителей, но я все-таки выкупил квартиру, которую снимал в аренду в течение четырех последних лет.***
Мне двадцать пять. У отца начались мигрени, от которых маму бросает в панику. Сегодня, например, она звонит мне в пять часов утра, плача и поперхаясь в трубку. Я оставляю девушку в постели одну и еду к родительскому дому. Я не чувствую ни малейшего признака страха или паники, вместо этого внутри меня бушует раздражение и недовольство. Будь Итачи жив, мне бы не пришлось терпеть все это в одиночку. И вместе с последней мыслью я оказываюсь придавленным осознанием, что брата все еще нет. Никогда не будет. Как и человека, раздражающе снисходительно щелкающего по лбу всякий раз, стоит только попросить от него хоть толику внимания к себе.***
Мне двадцать шесть. Итачи нет с нами ровно десять лет. Что изменилось за эти долгие годы? Мама устраивает семейный ужин в честь этого. Теперь она вспоминает старшего сына лишь с грустной улыбкой на лице, словно в эти моменты думает не о ребенке, которого Смерть насильно забрала, а об утраченном шансе в корне изменить жизнь. Благодаря этому сравнению я, сидящий за общим столом, рядом со своей без-пяти-минут-женой, как любят выражаться родители, вдруг понимаю, почему в последнее время терпеть не могу ни отца, болезнь которого пожирает изнутри, ни мать, преувеличенно беззаботную. Мне не хочется находиться в их лже-безоблачном мирке, в котором никто и не умирал вовсе, в котором была, есть и будет семья Учиха с одним сыном, ни больше, ни меньше. — Саске, ты куда? — мамина улыбка на мгновение мрачнеет. Всего на одно жалкое мгновение. Я выхожу в коридор. Я готов. Открыть ту самую заветную дверь. Войти в ту самую комнату, что святая святых. Я вхожу в спальню Итачи медленно и осторожно, аккуратно прикрывая за собой дверь. Здесь темно и пыльно. Застоявшийся воздух режет по обонянию. Но вместе с ужасом перед фактом, что хозяина этой комнаты нет уже давно, я испытываю трепет и магическое очарование. Здесь жил мой брат, мой любимый, бессмертный в своей гениальности брат. Именно за этим хлипким письменным столом с исписанными мной в детстве ножками он делал уроки, готовил доклады и научные проекты; именно на этом жестком ковре он, сидя по-турецки, обучал меня оригами; именно в этом платяном шкафу он хранил свою всегда поглаженную одежду. Я уверен, она хранится там до сих пор, все такая же немятая и идеально чистая. Я аккуратно ступаю к кровати, чуть откидываю назад покрывало, покрытое толстым слоем пыли, и сажусь на краю. На ней Итачи спал за несколько часов до своей смерти. На ней я видел его в последний раз. — Ты сейчас уснешь, Саске, иди к себе. Переночуешь у меня… в следующий раз, ладно? — Ладно-ладно. Спокойной ночи, нии-сан! — Саске. — Да? — Я люблю тебя. — И я тебя. Если бы я только почувствовал в тот вечер, что что-то не так. Если бы... Медленно, я ложусь на постели, пряча руки под подушкой, потерявшей запах аники. Закрывая глаза. Представляя, что этих десяти лет и не было, как и смерти Итачи. Я вновь младший брат, беспечный и избалованный, растянувшийся на кровати старшего, который, в свою очередь, просто вышел в магазин за моими любимыми шоколадными шариками. Неожиданно мои руки нащупывают нечто вроде бумаги, острое, но с другой стороны гладкое. Я достаю его. Сложенный втрое простой тетрадный лист в клетку, явно исписанный, судя по неровности и проступающим синим чернилам. Почему-то последнее заставляет меня резко взмокнуть от пота. Итачи не был тем человек, который может оставить какую-то бумажку под подушкой. Он был из тех, что придают порядку особое внимание, почти нездоровое. Я раскрываю бумагу один раз. Затем еще один. Плачу, когда взгляд цепляется за «Дорогой мой младший брат» в самом верху письма. Почерк точно принадлежит Итачи, такой же ровный, небольшой и округлый, совсем как в той тетради в музее нашего университета. Я читаю с первого попавшегося места. «…И не подумай, что это моя предсмертная записка, хотя так оно и есть. Просто твой аники страшится ярлыка «Самоубийца», которого, в принципе, заслуживает. Прямо сейчас…
» Я прекращаю читать, отбрасывая письмо подальше от себя, словно оно может заразить меня чем-то неизлечимо ужасным. Не самоубийца. Не самоубийца. Да и какой, мать вашу, самоубийца, если его сбила машина, когда он спешил на помощь к своему лучшему другу? Ведь той ночью, ровно десять лет назад, он спешил именно к нему, так? Утром, так и не сумев заснуть, я изо всех сил стучу в дверь родительской спальни. Мне плевать, что сейчас без десяти семь утра, как и плевать на то, что сегодня у них единственный за всю неделю выходной. Я стучу до тех пор, пока дверь не открывает отец. Родитель чуть прищуривается, почти как Итачи. Чешет голову, лишившуюся почти всех волос, и неверящим тоном спрашивает: — Саске? — Фугаку-сан, что такое? — из глубины комнаты раздается хриплый ото сна голос матери. Странно спрашивать об этом вслух. Странно произносить то, что воспроизводил в мыслях годами, словно заевшую пластинку. Я хочу сжать руки в кулаки, но не могу даже двигать ими, лишь чувствую, что они дрожат. Странно считать этих людей своими близкими. — Что произошло с Итачи той ночью? — Что за вопросы, Саске! В этом доме не положено говорить об этом! — отец угрожающе переступает порог комнаты. — Совсем совесть потерял спрашивать такие вещи при матери? — Ответьте мне! Я должен знать. Я был его младшим братом, — из меня вырывается невольный всхлип. — Несмотря ни на что, он до сих пор мой аники. То, что мы потеряли его, не лишает нас возможности вспоминать о нем. Мы не должны вести себя так, будто его никогда не было. Он был! Жил, рос, любил всех нас. Так объясните мне, почему сейчас так ужасно поступаете с ним! Разве хоть раз он сделал что-то, что навредило нам? Странно понимать, что тебя все равно не услышат, но все равно пытаться докричаться. — Да, сделал! — отец крепко сжимает челюсти. — Всего один раз, первый и последний в своей жизни! Странно продолжать жить как прежде, когда человек, которого ты любил, покончил с собой.***
Мне двадцать семь. Я купил подержанный седан, той же модели, что была у нашей семьи много лет назад, еще когда Итачи был жив, и теперь нередко бесцельно катаюсь по городу. Часть фотографий брата отныне хранится в бардачке, в укромном местечке, чтобы никто из посторонних не осквернял его образ своими любопытными взглядами. На днях моя девушка назвала меня больным и в порыве истерики чуть не порвала школьный портрет Итачи. Я выгнал ее из дома в тот же вечер, прямо в холодную осеннюю ночь, и впервые остался благодарен Небу, поскольку брат не стал свидетелем моей ошибки с выбором спутницы по жизни. Никакая она не милая и добрая, нии-сан, просто умело притворяется. Я собираю ее вещи в чемоданы и ящики из-под фруктов, лишь бы побыстрее избавиться от постороннего присутствия рядом. Кажется, до меня начинает доходить, что ощущал Итачи, когда в детстве я доставал его. Раздражение и желание побыть одному — раньше они были незнакомы мне. …То письмо, так и не прочтенное мной, лежит в домашнем сейфе. Иногда я задаюсь вопросом, что же подтолкнуло Его к самоубийству, и всегда остаюсь без ответа, однако не чувствую ни малейшего желания читать ту «предсмертную записку». Лучше бы я не узнавал правды, нии-сан.***
Мне двадцать восемь. Стоит теплый апрель. Я не иду на работу второй день. Вместо этого навожу порядок в квартире и, наконец, принимаю приглашение в гости от родителей. За два года они сильно изменились: поседели, похудели и все чаще говорят сами с собой. Я предпочитаю игнорировать последнее. — Саске, сынок!.. Фугаку-сан, неужели это мой мальчик? Господи, как же он вырос, мой сыночек, возмужал! — мать заключает меня в неожиданные от ее хрупкой комплектации стальные объятия. Мы сидим за столом вплоть до полуночи, теперь уже трое. Время от времени отец выражает свое недовольство по поводу моего расставания с уже бывшей девушкой. Это случилось год назад, а они до сих пор переживают. Я собираюсь вставать из-за стола, когда он вдруг произносит: «А вот твой брат был куда более внимательным к девушкам, не то что ты!» Мне хочется переспросить, чтобы услышать это вновь. Он заговорил об Итачи, впервые за двенадцать лет. — Да-да, Саске, твой отец прав! — мать весело и часто кивает для большего эффекта. — Было время, когда Итачи-кун приводил домой девушку, ты наверняка помнишь ее. Так сколько же заботы и внимания он проявлял к ней, в отличие от тебя. Я даже помню, как она выглядела… Я не могу издать ни звука. В груди тянущая, тупая боль разрастается до таких размеров, что забываешь, как, элементарно, дышать. Я смотрю на родителей, сидящих напротив, на их грустные постаревшие лица, ловлю печальный и одновременно счастливый взгляд. Печальный, потому что они не уберегли своего ребенка, и счастливый, потому что все равно имеют возможность зваться родителями, заботиться об оставшемся сыне. Мы смотрим друг на друга, молча отдавая должное тому, кого сегодня с нами нет, благодаря за подаренные воспоминания и те годы, что были посвящены нам. Я смотрю на родителей с любовью, впервые за многие годы, и, наконец, с благодарностью. Спасибо. Спасибо, что позволили помнить его. Спасибо, что сами помните его. Спасибо.***
Мне двадцать девять. На пятьдесят седьмом году жизни папу схватил инсульт. Парализованный на левую сторону, он находится под наблюдением врачей в больнице уже больше полугода. Он не может говорить, контролировать элементарные процессы жизни, вроде мочеиспускания, чувствовать тепло, холод и вкус пищи. Мама лишилась покоя и теперь напоминает собой приведение. Она все чаще вспоминает Итачи, словно бога, моля о помощи. Ей страшно возвращаться в пустующий дом, где буквально каждая мелочь напоминает о прошлом, потому надоедливо просит пожить с ней хотя бы «до того, как отцу станет лучше». Что до меня, то я, готовый в любой удобный момент прочесть то прощальное письмо, откладываю переезд до последнего. Рано утром, за три часа до того, как мне придется отправиться на работу, седьмого июня, я достаю с сейфа все такой же сложенный втрое тетрадный лист. Мои руки, раскрывающие письмо, дрожат. Я не понимаю, зачем делаю это, для чего, ведь прошлые три года не отличались от предыдущих, мне почти жилось как раньше. Никаких мыслей о самоубийстве брата. Никаких переживаний, почему он это сделал. Ничего. Почти. «Дорогой мой младший брат, уверен, после того, как тебе станет известно о моей смерти, ты сразу же прибежишь сюда, в мою комнату, и обнаружишь письмо, а потому я даже не буду начинать с «если ты читаешь это». Я знаю, что ты его и так прочтешь. И не подумай, что это моя предсмертная записка, хотя так оно и есть, просто твой аники страшится ярлыка «Самоубийца», которого, в принципе, заслуживает. Прямо сейчас я лежу на полу у кровати и пишу свою последнюю речь тебе. Ты только ушел к себе в комнату, после того как чуть не уснул у меня. Мне грустно и паршиво оттого, что сейчас ты находишься в неведении относительно того, что эти пожелания спокойной ночи — последние в наших отношениях. Такое абсурдное, но все же, ощущение, будто я должен как-то намекнуть тебе об этом, чтобы у тебя появилась возможность попрощаться. Но я не могу даже задержать тебя и побыть прежним собой еще чуть-чуть. Просто не могу. Знаешь, я часто думаю о тебе, представляю, каким ты вырастешь и как будешь выглядеть в свои тридцать лет. Мне двадцать один, и очень жаль, что моя смерть лишает возможности застать твое взросление. Ты очень способный мальчик, Саске. Знаю, родители тебе об этом говорят нечасто, особенно отец, но потерпи немного. Скоро меня не станет, и они, наконец, окружат тебя вниманием с заботой. Ты только потерпи немного. И, пожалуйста, не осуждай меня за мой выбор. Я сам избрал свой путь жизни, сам подвел итог, сам вынес вывод. Тебе всего шестнадцать, братик, посему не спеши судить или ненавидеть. В мире полно вещей, которые, по-моему, заслуживают намного больше ненависти, чем какое-то самоубийство. Например, чернота во всех нас, или одиночество. Беги и от того, и от этого, договорились? Не давай им возможности приблизиться к тебе ни на дюйм, обходи стороной, как обходил в детстве открытые канализационные люки, малыш. Верю в тебя. И полагаюсь на твою рассудительность. Если же существует выбор между загробным миром и этим, то я выберу последний, чтобы наблюдать за тобой и оберегать нашу семью. Береги родителей (у мамы слабое сердце, а отец чересчур нервный) и, конечно, себя. Я люблю тебя.
С любовью, навеки, твой старший брат Учиха Итачи.
»***
Мне тридцать. Папы больше нет с нами. По словам мамы, он отправился к Нему. Хочется верить, что так оно и есть на самом деле.***
Мне тридцать один. Нии-сан, удалось ли тебе отыскать маму в Раю? Я остался совсем один в этом мире, на этой земле, в стенах родительского дома. Моя квартира давно продана, отцовский автомобиль уже как год пылится в гараже. Совсем как тот платяной шкаф, стол с исписанными детской рукой ножками и кроватью с неубранной постелью в комнате старшего брата, за неизменной белой дверью с черной деревянной ручкой идеально круглой формы. Ничего не изменилось. Не было никаких смертей. Я просыпаюсь в спальне родителей и, умывшись, иду завтракать на кухню. Готовлю четыре порции яичницы, наливаю чай в четыре кружки — в две белые с эмблемой компании, на которой когда-то работали мы с братом, одну сине-голубую и красную. Я пью из той, что синего цвета со светло-голубыми полосками, изредка поглядываю на дверь в ожидании, когда сонная мама заглянет внутрь и спросит: «Отец с Итачи еще не проснулись?», и гоню любые посторонние мысли. Я пересматриваю семейные фотографии, вдруг понимая, что в моей голове Итачи до сих пор двадцать один и выглядит он таким, каким я видел его в последний раз. Мой вечный старший брат — будь он жив, ему бы было тридцать шесть.***
Мне тридцать два. Почти два года без отца, год и два месяца — без матери. Шестнадцать лет со дня смерти Итачи — я живу ровно половину жизни без него. Я вспоминаю последнее «Саске, я люблю тебя», образ брата на вручении аттестата, говорящий, что я молодец, что я справился, его печальную, но светлую улыбку на фотографии в университете на стене, первый разговор с родителями о нем, его могилу. Я вспоминаю ту самую ночь. И мне вновь шестнадцать.