Метаморфоз

Канда отвел рукой волосы, откидывая их назад, на спину, и спокойно подставил шею под чужое жаркое дыхание и острые клыки, коснувшиеся кожи с неуместной деликатностью, перед тем как вонзиться в теплую человеческую плоть. Он даже рефлекторно не попытался оттолкнуть того, кто сейчас пил его кровь, - слишком сильно доверял - и просто, закрыв глаза, обнял Алму за пояс, почти наслаждаясь тем, как саднит место укуса, как из тела уходит часть жизни, оставляя вместо себя кристально-чистую безмысленную пустоту в голове и тяжелую усталость, от которой клонит в сон. Убаюкивали и скользящие по стенам тени - в свете молочной луны колебались от ветра ветки деревьев за окном, заставляя островки бледного света в беспорядке метаться по комнате и вырисовывать четкие постоянно меняющиеся границы на легких полупрозрачных шторах. Канде казалось, что глаза Алмы, обычно карие и бесконечно, не по-живому теплые, сейчас были антрацитово-черны неизвестно отчего: от явления иной природы или просто от темноты, в которой тонула комната - будто отделенная от суетного мира плотным заслоном мрака куда более глубокого, нежели обычная городская ночь. Доверие. Это была, похоже, одна из крайних его форм: раз за разом позволять не-человеку, в которого превратился друг детства, удовлетворять не-человеческий же голод за счет себя. Тепло уходило сначала из кончиков пальцев, леденеющих почти сразу, потом из ладоней и ступней, плеч и бедер, и сквозящий холод добирался до сердца через живот, перехватывая дыхание и коварно-мягко замораживая царапающуюся маленькими коготками боль неизвестного характера - но не физического, точно. Она была как мимолетная тоска, как ностальгия по давно ушедшим и полузабытым дням, сейчас кажущимся счастливыми, хотя они таковыми не были - время сгладило их, слепило в единый искрящийся ком, словно миллионы галактик, до которых больше не добраться. Словно пронзало насквозь чувство вины за то, что уже не способно было свершиться - прошло навылет, оставив расплывчатое воспоминание. По ранкам на шее прошелся мягкий влажный язык, зализывая, смягчая боль, лаская. Чертов Алма, извращенец, маньяк, у которого источник пищи вызывал и сексуальное влечение, граничащее с любопытством исследователя, неравнодушного к предмету изысканий. Так дети изучают чудеса окружающего мира, где им пока что не тесно, так отмечают смену погоды и сезонов - знакомую, но еще не привычную и оттого невыразимо привлекательную. У Канды не осталось сил даже поднять руку, чтобы погладить Алму по растрепанным волосам. Растекшаяся по мышцам слабость позволила лишь слегка податься вперед, сжимая пальцы на его пояснице и вдыхая металлически-терпкий запах крови, проникающий в гортань и оседающий там чуть ощутимой на вкус пленкой. По жилам вместе с кровью катилось леденящее, ровное спокойствие, за которым таилась раскручивающаяся острая спираль обреченности: кто знает, что будет дальше с ними? Союз человека с его противоположностью, легко маскирующейся под нечто схожее, не способен длиться долго, и счет, возможно, идет на секунды, вопрос лишь, каков курс этих секунд к обыкновенным; однако трястись над этими секундами имеет смысл лишь в том случае, если человек остается человеком. - Юу, опять ты думаешь о чем-то не том, - осторожное прикосновение к щеке усилило все разрывающие изнутри чувства в дюжину раз. Канда склонил голову, прижимаясь щекой к чужой руке крепче, и посмотрел, как Алма облизывает чуть перепачканные темным губы, перед тем как прижаться ими к Кандиным, чтобы целовать с желанием чего-то большего, чем секс, чему и названия не придумано - люди, испытавшие эту жажду или же ее последствия, молчат: не хотят говорить или уже не могут. Их пустым мертвым оболочкам прощается неразговорчивость. Канде не было страшно, он принимал риск, что в один день Алма, сорвавшись, может выпить его досуха - и неважно, в прямом смысле или более изощренным способом: уйдет, умрет, откроется чуть сильнее, чем дозволено или придумает нечто более забавное. Алма раздевал его - без спешки, без суеты, как маленьких детей раздевают матери, чтоб надеть на них белый саван ночной рубашки, с той лишь разницей, что у Алмы речи не шло ни о каких саванах. Лучшей одеждой, на его взгляд, была нагота, в чем Канда с ним соглашался. Горячие губы оставляли невидимые ожоги на плечах, на груди, ниже - на напряженном животе, и лед внутри, не тая от наружного тепла, натянутой струной звенел тонко-тонко, готовый расколоться. Когда Алма вошел, Канда вцепился в его плечи, делясь частицей того, что сдавливало горло, и безмолвно предлагая разделить или развеять отчаяние. Алма в ответ перехватил его руку и поцеловал в середину раскрытой ладони, прихватив губами бугорок Юпитера под указательным пальцем, скользнув языком вдоль линии жизни и прижавшись к запястью, где заходился в истерике частый пульс. Неизвестно, что он в этот момент думал, чувствуя под тонкой кожей живой ток. Может быть, ему приходилось себя сдерживать, усилием воли не позволяя вырваться на свободу темной стороне души, вечно голодной, беспокойно-ненасытной. Алма не говорил об этом: мрачнел, молчал, переводил разговор на иные, менее болезненные темы. Канда в первый же раз поклялся себе, что добьется откровенности, в чем бы она ни заключалась. Тогда, помнится, Алма набросился на него с порога - с укусами, с поцелуями; и ни к тому, ни к другому Канда не был готов, как не был готов и к собственно визиту того, кого видел в последний раз в церкви, в гробу, во время отпевания, когда священник в темном одеянии монотонно читал над мертвецом строки из Священного Писания, чтобы небо приняло к себе эту душу. Но небо не вняло просьбе - не нужна была душа, по всей вероятности. От той, первой, ночи у Канды осталось мало воспоминаний - и к лучшему, все к лучшему. Зато он помнил, как утром Алма, пряча глаза, пытался как-то извиниться, говорил, что больше Никогда-Никогда и порывался уйти, а Канда, поправляя бинт на шее, прятал горькую усмешку: ирония заключается в том, что самым близким позволяешь абсолютно все. Мертвым близким, вернувшимся близким - еще больше, чем абсолютно все. Роль жертвы Канде никто не навязывал, он играл ее добровольно и в какой‐то момент оказался вовлеченным в происходящее слишком сильно, чтобы свободно уйти, но не жалел об этом ни тускло-мирными днями, ни тягучими непроглядно-темными ночами, которых в месяц случалось по нескольку, в которые кроме секса - обоюдожелаемого, неизменно яркого - происходило и иное таинство. От лихорадочно-резких, рваных движений Алмы становилось жарко, ледяной воздух обжигал разгоряченную кожу, и слабость затаилась в теле, проявляясь лишь в невозможности податься навстречу с нужной силой, сполна ответить на все подаренные ласки. Но она не помешала выгнуться в финальной судороге наслаждения, а после устало раскинуться на кровати, разрешая Алме доделывать все, что вздумается, с изнеможенным телом. Потом, лежа на боку и прижимаясь спиной к груди Алмы, он смотрел в окно, где в бесцветном свете фонаря танцевала искристая снежная пыль - колючая, если с ветром в лицо, и холодно-красивая из теплоты дома. Как рой белой мошкары, мечущийся в воздухе - и постепенно спускающийся к земле, к пухлым сугробам из тысяч тел предшественников. Было предельно ясно, что будет завтра: неяркое солнце, кофе в постель, вполне человеческая улыбка на лице Алмы, легкие быстрые поцелуи, опоздание в университет минут на пять - обыденное, привычное, ничуть не страшное. Но по истечении каждой такой ночи они становились еще немного ближе друг к другу, и укусы у Канды с каждым разом заживали все быстрее. Граница все еще была крепка, но, пусть неспешно и неохотно, она стиралась. Между соприкасающимися телами неизбежно происходит теплопередача - от холодного к теплому, - а кто уж тут какой, кто что отдает, разбираться можно долго. Канда смотрел на подкрашенный блестками снега ветер, на беззвездное затянутое тучами небо, на тонкий стебель фонаря, похожего на нераскрывшийся бутон экзотического цветка, и задавался вопросом, что будет, когда температуры сравняются.