Из записок Грушницкого

      Вчера вечером произошло необъяснимое. Ни забыть это, ни, что еще мучительнее, смириться с этим я не в силах.       Началось всё с внезапно напавшего чувства одиночества. Поняв, что никто из нынешнего окружения не может полностью понять меня, я стал всё чаще вспоминать разговоры с Печориным. Живо представлялись мне офицерская шинель, которая так идёт к его лицу, ироничная улыбка, низкий бархатный голос. Я долго боялся признать, что он не только понимает меня как никто другой, но будто бы наперёд знает все мои слова и поступки. Это ощущение собственной прозрачности, которого я поначалу стыдился, сроднило меня с Печориным, несмотря на его вечную насмешливость и неисчерпаемый цинизм.       Кроме того, я твёрдо решил объясниться с ним. В искренность его чувств к княжне я не верил и был уверен, что он выстраивает против неё какую-то интригу. Я отправился к нему с надеждой уговорить оставить эти проделки.       Я пришел к Печорину поздно. Дверь была открыта, что удивило и встревожило меня так, как иногда плохие приметы пугают несуеверных людей. В доме стояла угнетающая тишина, темные помещения были наполнены удивительно свежим воздухом. Я подошел к его спальне и постучал.       — Войдите, — сердито крикнул он. Я отворил дверь и переступил порог.       В комнате было очень душно. Печорин сидел в углу. В сумраке едва можно было разглядеть его; я отчетливо видел только белую рубашку и блестящие глаза.       — Грушницкий! Не ожидал, что ты теперь придёшь ко мне!       Радость его была явно притворной. На столе стояла наполовину опустошенная бутылка вина, на подоконнике — другая, ещё неоткупоренная.       — Садись же, — он взял стоявший рядом бокал и сделал глоток. — В ногах правды нет.       Я сел за стол у окна. Печорин сидел боком ко мне, облокотившись спиной на стену и закинув левую ногу на тахту. Я присмотрелся к его лицу: оно выражало безразличие к происходящему, но карие влажные, будто бы от слёз, глаза отражали неизвестные мне душевные терзания.       Это заставило меня по-другому увидеть сущность сидящего напротив человека. При первой нашей встрече Печорин зарекомендовал себя как черствого циника и материалиста, но тогда я впервые допустил мысль о том, что под этой маской он скрывает что-то более глубокое, непонятное и недоступное мне.       — Ты пришел, чтобы поговорить о княж… — его слова прервал кашель. — О Мери?       — Да. Скажи, ты ведь что-то замышляешь против неё?       Он засмеялся. Я чувствовал, что моя кровь закипает.       — Понимаешь ли, есть множество вещей, которые твоему пониманию не…       — Однако же я могу понять, что такой человек, как ты, не способен на высокие и благородные чувства! — почти закричал я, но стыд тут же остудил мой пыл. — Ты не можешь любить.       На его лице мелькнула насмешливая улыбка. В горле у меня комом стояли чувства, значения которых я еще не осознавал.       — Не могу любить? Помилуй! — он снова сделал глоток. — Знаешь, твоя Мери действительно прелестна, но… Впрочем, сделай одолжение и позволь мне отложить эту демагогию до завтра. Я чувствую себя прескверно: пьян, как видишь, и болен.       Печорин встал и медленно подошел к столу. Зажегши свечи, он попытался налить себе вина. Бокал громко звенел при частых прикосновениях бутылки. Я поднялся и, взяв её из трясущейся горячей руки Печорина, наполнил его бокал.       — Налей и себе.       Я неподвижно стоял и смотрел на него. Слабость, которую я наблюдал, возбудила во мне нежность к Печорину.       — Грушницкий!       Я взял второй бокал и налил себе вина. Печорин расстегнул рубашку и, перегнувшись через стол, толкнул оконную раму. Блики огня играли на его влажной груди, жадно вдыхающей прохладный воздух. Он сел на стол, чтобы быть ближе к окну; я вернулся на свое место.       Некоторое время мы молча пили, лишь изредка спрашивая друг друга о чём-то незначительном. Я говорил дрожащим голосом, не сводя с него глаз и осознавая, что княжна мне уже безразлична, а чувство, которое я принимал за злость, на самом деле было ревностью. Вот он, Печорин — мое сокровище. Мне хотелось скрыть его от Мери, от Вернера, от всех, для себя одного сохранив то, что он скрывает под коркой цинизма.       — Если бы я не был способен на эти, как ты говоришь, «высокие и благородные чувства», — внезапно заговорил он, — меня бы не было сейчас в Кисловодске. Я встречал множество женщин, подобных княжне Лиговской, влюблял их в себя, некоторых и сам любил, но едва ли на свете есть что-нибудь скучнее этого слепого преклонения, которое, к тому же, быстро и почти бесследно проходит. Несколько лет назад я встретил женщину, сумевшую полностью понять меня, любящую не потому, что я этого хочу, а по своей воле. И я полюбил её, полюбил иначе, чем других, но нам обоим это чувство приносит больше боли, нежели счастья.       О любимой женщине он говорил тихо и медленно. Эти слова отзывались колющей болью в сердце и дразнили мой интерес к Печорину. Я пытался дать определение своему влечению: это было нечто большее, чем восхищение, но что-то не давало назвать это любовью. Внезапный грохот вывел меня из задумчивости.       Печорин закрыл окно и, явно сделав усилие над собой, встал со стола. Он попытался идти, но ноги его подкосились. Я сорвался с места и подхватил его. Правой рукой я держал его локоть, левая лежала на пояснице. Взгляд его опустевших и беспокойно горящих глаз был устремлён на меня. Сквозь грубую материю рубашки я чувствовал, как пылает тело Печорина.       — Что с тобой? — спросил я, когда он уже не нуждался в моей поддержке.       — Знобит.       Он стоял, оперевшись одной рукой на стол. Я взял сюртук, лежавший на тахте, где изначально сидел Печорин, и накинул ему на плечи. Он поднял голову, будто желая что-то сказать, и лицо его оказалось невероятно близко.       Потеряв рассудок, я прижал к себе стройный сильный стан Печорина, коснулся губами сперва его горячей щеки, затем — губ. Он не сопротивлялся. Я целовал с таким упоением, какого никогда ещё не испытывал, и подлая, низкая власть над ним, сливаясь с нежным трепетом, сводила меня с ума.       Я тотчас отстранился, когда Печорин слабо сжал моё плечо. Увидев, что лицо его не выражает ни ярости, ни недоумения, я успокоился. Он снова облокотился на стол; взгляд был опущен вниз.       — Печорин, — произнёс я и ужаснулся, услышав, как дрожит голос. Он поднял голову, но глаза были туманны: казалось, он вовсе не видит меня. Я собрался с силами и снова заговорил:       — Ты серьезно болен. Тебе надо лечь.       В ответ последовал слабый кивок. Я осторожно взял Печорина на руки, донёс до тахты и положил на неё, словно заснувшего ребёнка. Аккуратно убрав накинутый на его плечи сюртук и подложив под голову подушку, я сел на край тахты. Печорин был беспокоен, и чем внимательнее я наблюдал за ним, тем больше возбуждался: его тело напоминало мне римские статуи, но было в тысячи раз прекраснее оттого, что грудь беспрестанно вздымалась, кадык двигался, а на лбу выступал пот. Я провёл по его шее кончиками пальцев, затем смелее, полной ладонью по плечу и рёбрам, нагнулся к нему и поцеловал за ухом. Внутри меня ежесекундно что-то обрывалось; руки дрожали и холодели.       Сбросив с себя мундир, я сел на Печорина и начал медленно обнажать его ноги, находившиеся между моими коленями. Он резко потянул их на себя и согнул. Подождав немного и убедившись, что движение было рефлекторным, я продолжил снимать с Печорина брюки. Я прижался лицом к внутренней стороне его бедра, нежной и горячей, целовал её. Печорин, шепча что-то невнятное, пытался поймать мою руку, ласкающую его тело; я схватил его влажную ладонь и тихо сказал: «Я здесь, Жорж, я не уйду.»       От одной мысли о близкой связи я терял контроль над собой: хотелось хотя бы раз в жизни испытать это и доставить ему удовольствие. Как нежен и беззащитен был этот сильный человек! Нет, я не мог себя сдержать. Облизнув сухие губы, я неуверенно обвил пальцами его член и несколько раз провёл по нему языком. Решившись пойти на риск, я аккуратно взял его в рот, изо всех сил стараясь не задеть зубами. Сердце сладостно замирало от восторга и страха. Рука Печорина дотянулась до моей головы; пальцы то сжимали и тянули, то резко отпускали пряди волос. Я полагался лишь на интуицию и собственные воспоминания о том, что должно быть особенно приятно, поэтому меня охватила эйфория, когда я услышал глубокие вдохи и почувствовал, как его мышцы мягко сокращаются.       Я одел Печорина и снова сел рядом. Он начал бредить. Я прислушивался к его шёпоту, но мог разобрать только отдельные слова. Внезапно он приподнялся и отчётливо произнёс:       — Вера — единственное, — его ослабшая рука не выдержала нагрузки, и он упал на подушку. — Единственное, что у меня осталось.       Его лицо дрогнуло; по щеке покатилась слеза.       — Нет, всё это глупости. Засыпай, милый, засыпай. Всё вздор, глупости, — повторял я, будто вместе с ним впадая в горячку, целовал лоб и сомкнутые веки.       Я лежал рядом и обнимал Печорина, пока он не заснул. Мне не хотелось уходить: всё, кроме этой душной комнаты, запаха вина и черт его лица, освещённых догоравшей свечой, казалось мне омерзительным.       Меня разбудил какой-то скрип. Я сидел в кресле. Лучи восходящего солнца били в глаза. Печорин стоял у шкафа и надевал свежую рубашку; я видел его обнажённую спину, и мне хотелось протянуть руки, посадить его к себе на колени и целовать, целовать так горячо и страстно, как вчера вечером. Он подошёл к столу и налил из графина воды; я пошевелился, чтобы обратить на себя внимание.       — Доброе утро, — произнёс Печорин, не оборачиваясь.       Я молча подошёл к нему и выпил остававшуюся в кружке воду. Он мельком посмотрел на меня и снова отвернулся. Моё присутствие было ему неприятно. Я боялся, что он что-нибудь вспомнит.       — Ты был в жару, бредил, — сказал я и тут же пожалел об этом.       — Бредил? — он бросил на меня вопросительный взгляд. — О чём же?       Я произнёс ту фразу о вере, сказав, что это всё, что я смог разобрать. Печорин сделал несколько шагов в сторону и тихо повторил:       — Вера — единственное, что у меня осталось.       Он несколько секунд стоял на месте, затем резко развернулся ко мне. Тёмные брови сдвинулись над всё ещё мутными глазами.       — Да если ты своим поганым языком скажешь ещё хоть одно слово о ней, я застрелю тебя на месте.       Я стоял перед ним, словно обиженный или пристыженный мальчишка, и не знал, что ответить.       — Уходи, — повелительно произнёс он. — Уходи!       Я посмотрел на него и вышел из комнаты, пытаясь сохранить некое подобие достоинства.