***
— Привет! — она первая сказала это, подойдя к группке студентов-медиков, среди которых стоял Тошио. Улыбнулась, слегка склонив голову набок, а он замер на месте, не в силах оторвать взгляда от ее глаз. Лукавый прищур, пушистые ресницы, радужка цвета пасмурного неба… Она дружила с его однокурсником. Возможно, они встречались, но Тошио не знал точно, было ли между ними что-то, кроме дружбы. И выяснять не пытался, потому что решил — ему все равно. Он приехал сюда учиться, чтобы унаследовать семейное дело, пойти по стопам отца и не подвести родителей. Влюбленности совершенно не интересовали Одзаки, и он не собирался заводить себе девушку. Каждый день Тошио твердил себе, что будет говорить с Кёко только по делу, сухо отвечать на ее приветствия и уходить по своим делам. И каждый день тонул в ее серых глазах, часами болтая с девушкой обо всем и ни о чем одновременно. Она тянула его к себе, а он не сопротивлялся, хотя сам был уверен в том, что никогда ее не полюбит. Тошио думал, что неспособен любить. Он похоронил свое сердце в науке, в работе, в медицине… Кёко нашла способ вынуть его сердце из груди и забрать себе. Эта лукавая девушка знала, что рано или поздно станет женой Тошио — так она сказала, когда он по всем правилам опустился на одно колено и протянул ей коробочку с кольцом. Конечно же, Кёко согласилась. Их свадьба была пышной и богатой, ведь семья Одзаки могла себе это позволить. Кёко надела пышное белое платье, а Тошио впервые с удовольствием повязал себе галстук, и, принося свадебные клятвы, он верил, что все будет именно так. В богатстве и в бедности. В горе и в радости. В здравии и болезни. Пока смерть не разлучит их.***
Кёко не хотела жить в Сотобе. Ей не нравился деревенский быт, она пугалась коров и свиней, на кухне у нее все валилось из рук, что ужасно злило матушку Тошио, и, в конце концов, супруги разъехались. Кёко нашла работу в городе. Тошио не думал, будет ли она ему изменять, и даже не помышлял о разводе. Это ведь его жена! Кёко, впрочем, тоже не говорила о разрыве отношений. Она часто звонила мужу, рассказывала ему, как провела день, а он, уставший после работы, слушал ее болтовню, тем самым отдыхая и расслабляясь. Когда жена просила Тошио рассказать о своих делах, он не знал, что ей ответить. Больница, обходы, осмотры, операции… Все это было неинтересно и чуждо для Кёко. Они были слишком разными. Но ведь даже небо соединяется с землей на горизонте — так соединились и они, став мужем и женой. Тошио знал, что был плохим мужем для Кёко. Особенно сейчас, когда он потрошил ее, приковав к операционному столу. Тошио ждал, что Кёко будет его проклинать, ругаться или умолять не убивать ее, но она молчала, и только кричала, когда он причинял ей боль, а потом просто хрипела сорванным голосом. Все ее тело было окровавлено и исполосовано. Тошио знал это тело до последней родинки под ее левым коленом. Он обнимал это тело, когда оно еще было горячим и податливым, целовал, доводил до оргазмов и просто ласкал, лежа с женой в обнимку — а теперь он убивает ее. Впрочем, она уже мертва. Мертва. Безвозвратно. Нельзя жить вместе с окиагари. Даже допускать такую мысль невозможно. Кёко теперь — чудовище. Насмешка природы. Мутация. Что угодно, но не человек. Тошио застыл над ней со скальпелем в руках. Кёко получила отдых от боли и открыла глаза. Они уже не были серыми — сплошная черная пустота, бездна, мрак. Но она смотрела на мужа с надеждой. — Тошио, — шепнула Кёко, — сердце. — Что? — сначала не понял он. — Ты же читал книги о вампирах, разве нет? — она попыталась рассмеяться, но смех прозвучал болезненно, с надрывом, почти как кашель, — проткнуть сердце. Надо проткнуть сердце. Тошио думал об этом. Конечно, он читал книги о вампирах. Но он боялся поставить точку. Боялся убить Кёко насовсем, хотя именно это и собирался сделать, чтобы узнать, как бороться с тем, что деревня, вверенная ему отцом, превращается в обитель окиагари. Проткнуть сердце. И Кёко больше не будет. Она никогда не заговорит с ним и даже не поспорит, не поцелует и не оттолкнет, не будет ворчать по поводу деревенской жизни и щебетать про красивую новую кофточку — никогда. Тошио сомневался, что сможет прекратить. Но он знал, что должен. Наклонившись над Кёко, Тошио прижался лбом к ее лбу, и в этом жесте было гораздо больше интимности, чем во всей их супружеской жизни до этого. Лоб Кёко был холодным, а Тошио казалось, что у него повысилась температура. Он чувствовал едкий запах крови, но не чувствовал дыхания жены, хотя приблизился к ее губам вплотную. — Я сделаю это, — сказал Одзаки, — прости меня. Кёко исказила губы. — Сделай это так, чтобы мне было не больно. Пожалуйста. — Обещаю. По лицу Тошио текли слезы. Назад дороги нет — они уже попрощались. Просто вонзить заранее приготовленный заточенный кол ей в грудь, перед этим вколов снотворное, чтобы она заснула и не чувствовала боли. Делая укол, Тошио чувствовал, как у него дрожат руки. Он наблюдал за тем, как Кёко закрыла глаза и погрузилась в сон — и если бы не кровь и раны на ее теле, она была бы той Кёко, которую он знал. Той Кёко, которая засыпала у него на плече. Той Кёко, которая всегда пересаливала суп. Той Кёко, которая мешала ему работать, целуя в шею. Той Кёко, которой он обещал у алтаря быть с ней в горе и в радости, в богатстве и в бедности, в здравии и болезни… … пока смерть не разлучит их.