И креветки

16 мая. Если бы мне сказали, что однажды весь привычный мне устав мира рухнет в одночасье - я бы не поверил. Потому что это не имеет смысла, никогда не имело. После пятидесяти лет все вокруг становится привычным, однотипным. Утром надо встать, побриться, надеть костюм и поехать в участок. Потом работать, опрашивать свидетелей, искать зацепки, заполнять бумаги, подписывать документы. В обед надо перекусить или, хотя бы, выпить кофе с булочкой, потому что иначе дочка будет ругаться и ворчать все выходные. После этого перерыва снова возвращаться на работу, доделывать дела, общаться с начальством, руководить планом операции, если таковая имеется. Вечером можно вернуться домой, выпить пару, а может и больше, бокалов виски и уснуть в кресле, потому что идти в постель хочется меньше всего. Утром надо сходить в душ, попытаться разгладить складки на пиджаке, или найти новый пиджак, который дочь заботливо повесила в шкаф. Для этого надо зайти в спальню. И этого момента я старательно избегаю. 17 мая. Я ненавижу описывать то, что происходило. Психолог говорит, это полезная практика, помогает структурировать мысли, разобраться в чувствах. Вот только получается гребанная хрень, розовые сопли и черти что. Но ведь «надо писать ярко, вспоминая детали», говорит психолог и я знаю, или догадываюсь уж точно, что она садистка. Ненавижу врачей. Найберг у нас такой же, даже хуже - он у нас патологоанатом, а там все куда хуже. Правда, с ним можно выпить, поговорить и услышать совет куда более точный, чем написательство дневник. Впрочем, когда тебе за пятьдесят и серость жизни ощущается максимально отчетливо, многое становится неважным. У моего отца был Альцгеймер. И даже при нем он рисовал. Каждый день, одно и то же - картину серого леса с лысыми стволами деревьев, и маленькую перепелку где-то в этой чаще. Тогда меня это бесило, а теперь я его понимаю. Если бы был художником, если бы пошел в него, я бы рисовал такие же картины. 19 мая. Многие люди начинают стареть после четвертого десятка, если не телом, так в мыслях уж точно. После сорока лет перестаешь верить во что-то светлое, доброе, теплое. Если ты при этом начальник отдела в полиции своего рода уже более двадцати лет, это осознание приходит быстрее и к своим сорока годам ты ощущаешь себя уставшим и прожженным циником. И удивляешься, когда ловишь себя вечером на лишнем бокале алкоголя и понимаешь, что переживаешь за них: за неизвестную тебе семью, которая была счастлива несколько дней назад, а сегодня оплакивает погибшего родственника. Пьешь и надеешься это забыть. А утром приходишь на работу и понимаешь - мир рухнет. Вот-вот, прямо сейчас, прямо тебе на голову. В твои чертовы сорок лет, когда за спиной развод, несколько неудачных отношений, совершеннолетняя дочь и вот-вот будет внучка. И вот ты стоишь в дверях своего участка, родного, привычного, уже успевшего намазолить глаза до тошноты, и видишь как серые осколки реальности падают и падают. Чертовы романтические сравнения! 23 мая. Есть вещи, которые не поддаются анализу или логике. Вещи, которые происходят просто так, потому что так надо, потому что где-то там, на другом конце Вселенной какая-то бабочка махнула крыльями не дважды, а трижды. И твой мир летит к чертям из-за одной чертовой бабочки. Не выношу бабочек. 28 мая. Магнус Мартинссон. 25 лет, выпускник Академии, обычный неприметный член полиции. «Принеси, Мартинссон, подай, Мартинссон, уйди нахер, Мартинссон, не мешай, Мартинссон». Я долгое время не знал его имени, а может просто не хотел знать. И все еще действительно убеждаю себя в том, что хотел его ухода, но это ложь. Гребанный самообман. Он не был незаменимым офицером, он мало чем отличался в ведении дел от Анн-Бритт, или Лизы, или Сведберга или любого другого сотрудника. Даже меня. Но его полюбили всем отделом так сильно, что порой даже Лиза выговаривала мне, что я слишком ору на парня. Мартинссон хорошо управлялся с техникой, это пригодилось, когда началась эпоха компьютерных технологий и базу данных стали переводить в электронную версию. Тогда я замечал, что он почти ночует в офисе, что характерно было для меня, но совсем чужеродно для парня 30 лет, которому бы гулять, пить и трахать девушек. Ну или не трахать. Заводить семью, рожать детей и создавать уютный очаг. По крайней мере даже я в тридцать думал об этом, еще надеялся что это возможно. Мартинссон… Его должна была засосать серость нашей работы, нашего отдела, мои придирки, царящий вокруг запах смерти и страданий, я искал этому предпосылки, но не находил. Серость дней словно впутывалась в его невероятно кучерявую копну волос и терялась там, растворяясь в золоте его гривы. 3 апреля. Магнус… (просто иначе это выглядит как продолжение предыдущей мысли, либо объединить, либо хоть какое-то вступление нужно) Он мне понравился, меня к нему потянуло. Лысеющего старика за сорок лет привлекла юность, молодость и царящая в этом парне жизнь. Наверное, я вдруг осознал себя в тоннеле из серого бетона обыденности и интуитивно потянулся на пришедший свет. Это было опрометчиво, глупо, наивно, как первая влюбленность. Когда-то, ещё в школьные годы, меня так же потянуло к кареглазой девчонке из старшего класса, кажется, ее звали Он, а может быть и Ана, уже не помню. Простое имя. Она была улыбчивая, высокая… Люблю высоких, таких же как и Мартинссон. (Ммм... может стоит буквально чуть-чуть расписать? Или просто переделать предложение? Хотя... не принципиально). 7 апреля. Мне было сорок пять, когда Мартиссону исполнилось тридцать. За эти годы в нашем отделе он стал более серьезным, кучерявые волосы стриг более коротко, чаще брился, подкачал мышцы и будто превратился из гадкого утенка в… не в лебедя, конечно, скорее просто стал похож на тех парней-моделей, что призывно оголяют тела с плакатов и витрин магазинов. Голубые глаза смотрели без прежней наивности, так что, наверное, какая-то серая капля работы, жизни, отравила и его, впившись под кожу тонкими шипами. Наша работа на каждом оставляет рубцы. А потом он начал пить, я видел, что он приходит с похмелья, видел отросшую щетину, которую он почесывал, задумавшись над чем-то и глядя в пространство. Приходилось выходить из кабинета и орать на него. Теперь думаю, орать на человека, который тебе нравится - ужасно глупо, мерзко и противно. Я не считаю себя гомосексуалистом. В молодости, живя в теплых краях, я трахался со всеми, отдавал предпочтение женщинам, но мужчины тоже бывали в моей постели. Или я в их, как получалось. Развратные годы молодости прошли, я женился, у меня дочь, внучка и, неожиданно, Мартинссон, который приперся ко мне в пьяном угаре среди ночи. Мартинссон, который сквозь пьяные мужские слезы нес невнятный бред, умудрился блевануть на пороге, потребовать тряпку и полчаса убирался… Я положил его в спальню, принес лекарства и даже не будил утром на работу. Это была первая ночь, когда он остался. Отвратительная первая ночь, которую он даже не запомнил. 8 апреля. Мне было сорок шесть, когда он стал жить со мной. Найберг ржал и прикалывался, Лиза щурила глаза, Анн-Бритт скромно стояла в стороне, а Мартинссон улыбался на весь офис. 9 апреля. Этот дневник дается все труднее, наверное потому, что нет слов описать то, как живут два человека под одной крышей. Как уживаются любовники, или коллеги, или друзья? В каждой семье свои ценности, ссоры, придирки и претензии. Мы не отличались ни от кого другого: мы ели, спали, работали, отдыхали… Он вывез меня в Турцию, и я, проклиная все вокруг, был вынужден жариться на солнце, точно в молодости. А я даже тогда не особенно выходил из номера. Думаю, если бы я знал как все обернется через пару лет, все было бы иначе, может быть, знай мы все что произойдет завтра, трепетнее бы относились к людям, вокруг нас. Хреновость жизни в том, что ни один из нас не знает, проснется ли он завтра или сделает ли вздох через пару минут, мы только надеемся. Или всего лишь слепо верим в придуманную «идеальную ложь». 15 апреля. В пятьдесят лет начинаешь готовиться к пенсии, к отставке, начинаешь стараться брать поменьше дел, дольше заполнять бумаги, медленнее читать тексты рапортов. Вокруг меня же накапливались горы бумаг, работы, с которой я не успевал справляться в рабочие часы, брал дела на дом, не спал сутками, пил кофе и иногда ел, хотя чаще выкидывал, то, что приносила дочь. Может быть это неправильно, черт его знает. Линда злилась на меня, что я не ем, а я злился на Мартинссона и принципиально отказывался от еды. Потом успокоился и стал делать так, чтобы не злилась дочь. У меня до сих пор получается поддерживать с ней отношения, она верит, что все хорошо, что жизнь встала на круги своя. Я гуляю с внучкой. Клара замечательная, у нее голубые глаза и темные вьющиеся волосы и она куда больше похожа на отца, чем на мать. В ее случае это хорошо, потому что Линда выбрала достойного мужа, достойного отца, и я лично благословил их союз, принял их. Спасибо Мартинссону – без его примера я бы, пожалуй, не сумел. Человек пришел из столицы в наш маленький Истад, обрушил целый мир на голову одного старика, почему-то полюбил этого старика, зачем-то показал ему, что жизнь не кончилась, а лишь сменила русло. 18 апреля. Сейчас злость за его поступок почти улеглась, пришло осознание того, что работа для Мартинссона была привычной, нужной, важной. Найберг говорил про отца парня, что тот был полицейским в Стокгольме и погиб при выполнении задания, спас трех детей и беременную женщину, но доказательств этому найдено мной не было. Теперь ему остается гордиться сыном, который пошел по его стопам, спас много жизней, посадил много преступников. 20 апреля. Сегодня у меня закончились чистые рубашки, даже «почти» чистые кончились. Это и привело меня в нашу спальню. Если осмотреться, это самая чистая комната из всех в доме, хоть и не аккуратная. Белье смято, подушки лежат на полу, на тумбочке пустая тарелка, забытая и до сих пор не убранная. Мне не хватает сил убрать этот беспорядок, мне не хватает сил разрешить Линде прибраться. Заходя сюда, у меня перехватывает дыхание и в груди застывает воздух, не желая помогать мне. Обычно я не задерживаюсь на пороге, не рассматриваю комнату, просто прохожу к шкафу, забираю вещи и ухожу прочь. До следующего раза. Но сегодня так не получается: в этот раз мой взор оглядывает каждую точку пространства этого законсервированного мною же мирка. Двадцатое апреля - это ровно три года с того утра, которое застыло в памяти тяжелым грузом, каждое мгновение которого я боюсь потерять. Мартинссон встал раньше, принес бутерброды - вот тарелка - наклонился и потерся щетиной о мое плечо, окончательно прогоняя сонливость. Хотел бы я, чтобы остались царапины. Мы целовались, раздевались, трахались. Мы завтракали, Магнус параллельно собирался на работу: у меня был выходной из-за травмы ноги. Он выбирал между синей рубашкой и белой, а, выбрав белую, испачкался кетчупом от бутерброда. Он пошел в синей. Что было бы, если бы не было кетчупа? Если бы он ушел в белой? А если бы я не отпустил его? Если бы завалил бы обратно в постель, накрыл одеялом с головой и не отпустил… Я смотрел, как его машина отъезжала от дома и думал, что надо заказать на ужин креветки, потому что он их любит. Пятничный вечер, креветки и пиво. Ненавижу креветки. Я помню звонок телефона, помню номер Лизы, помню стук крови в висках, помню как ехал в такси, а за окном проносились поля Истада с высокими желтыми цветами, на которые у Магнуса вылезает аллергия, если их собрать в букет... К черту терапию. К черту дневник. Сжечь. И выпить под потрескивание чертовой бумаги. И пусть это будет пиво. Он любил пиво. И креветки.