Царь Эдип

Официантка принесла счет. К маленькой белой тарелочке лист бумаги прижимала круглая мятная конфетка. Эрик рассеянно сунул ее в карман жилета, хотел было расписаться в счете и поставить номер своей комнаты в отеле, но заметил цифры на обратной стороне листка. Телефонный номер и время конца ее смены. Эрик улыбнулся, поднял глаза и перехватил взгляд девушки - она явно ждала реакции на свою дерзость. Эрик едва заметно кивнул. Он очень редко позволял себе поддаваться искушениям, но время от времени это необходимо было делать. И в такие моменты он предпочитал удовольствия высшего порядка. Девушка же эта была чудо, как хороша. И Эрик готов был поспорить, что на шелковых темных простынях в его спальне она будет смотреться еще лучше, чем в этой легкомысленной черной юбчонке и кипенно белой блузке, почти не оставлявшей простора для воображения. Из нагрудного кармана выплыла перьевая ручка - Эрик расписался в чеке и встал. Надел шляпу и накинул на плечи легкий плащ. Лето в Париже запаздывало, и вечера все еще были холодными и ветреными, а внутренний барометр Эрика говорил, что к ночи должен был начаться дождь. Он спускался вниз по Монмартру неспешно, позволяя бархатной предзакатной тишине окутать себя. Идущие навстречу малочисленные прохожие не обращали на него никакого внимания. Откуда-то из открытого окна доносились звуки фортепиано. Чья-то неуверенная рука выводила вступление "К Элизе", и Эрик почти почувствовал, как одна за другой струны в инструменте начинают дрожать. Тяжелые ветви цветущих каштанов клонились к самой земле, воздух был плотным и сладким, как прозрачный мед. Эрику некуда было торопиться. Он остановился и, прикрыв глаза, протянул нити своей силы туда, где под неумелой рукой плакали клавиши. Он почувствовал вибрации струн - играли, видимо, на большом концертном рояле, и Эрик, словно пальцами, пробежал по ним, выравнивая звук, заставляя мелодию звучать чище и мягче. Должно быть, тот, кто сидел за роялем, был очень удивлен тому, как здорово у него вдруг стало выходить, и Эрик позволял музыке звучать еще несколько секунд, а потом отпустил. Струны выдали короткую фальшивую ноту и замолчали. Он пошел дальше. Чем ближе к реке, тем больше воздух пропитывался липким запахом ила - самый европейский из запахов. Куда бы Эрика ни забрасывали бесконечные поиски, в каждом большом городе он неизменно ощущал этот тяжелый, гнилостный дух. Торжество смерти - праздничная маска поверх мертвого лица. Эрик ненавидел эти города всей душой, но за последние годы побывал в очень многих. Брусчатка тротуара была немного скользкой и звонкой. Солнце, садившееся за черепичные крыши, окрасило все вокруг золотистым маревом. Париж замирал, как модница перед зеркалом, примеряя наряды на вечерний прием. Эрик с удовольствием свернул бы с центральной улицы, снял с Парижа это узкое мерцающее платье, стер напускной лоск и взглянул на обнаженный город, в самые тайные его глубины. Он был почти уверен - его собственная бездна была такой же темной и такой же скрытой. В нем тоже был этот лоск - дорогие костюмы, изящные манеры и подтянутая осанка. Париж был его родственной душой, и под его лучезарной маской тоже скрывались шрамы и струпья. Стоило признать - все свои богемные привычки Эрик получил от Шмидта. Его собственные родители были людьми очень простыми - они научили Эрика быть вежливым с соседями, мыть руки перед едой и соблюдать кашрут. Шмитд же был совсем другим. Он жил в Аушвице, потому что нигде больше не мог получить такой свободы и таких ресурсов для проведения своих экспериментов. Эрик догадывался, что до его появления через руки Шмидта прошел не один мутант. Но как только он положил глаз на Эрика, все прочие исчезли, и Шмидт все свое внимание сосредоточил на нем. При лагере, где доктор нашел его, располагалась лаборатория, но Шмидт "гостил" в доме коменданта, и именно туда он привел Эрика, представив его герру Майнцеру и его жене Хельге, как своего единственного сына. Хозяева были очень милы с Эриком, и когда поначалу он смотрел на них испуганно и затравленно, терпеливо разговаривали с ним, убеждая, что бояться нечего. Лишь малую часть времени - по несколько часов в день - Эрик проводил вместе со Шмидтом в его лаборатории. Там доктор учил его контролю над способностями, заставлял манипулировать одновременно несколькими металлическими приборами, менять их форму, соединять воедино, уворачиваться от пуль и не бояться убивать тех, кто выпускал эти пули. Но все остальное время Шмидт тратил на воспитание Эрика. Он научил его читать на французском, английском и русском - в доме герра Майнцера была прекрасная библиотека, и Хельга с удовольствием давала советы Эрику, что ему лучше почитать. За первый год такой жизни Эрик прочел работы Канта, Гегеля и Макиавелли, затем перешел к Гуссерлю и Хайдеггеру. Шмидт просил его разучивать наизусть стихи Гете и сонеты Шекспира, и когда Эрик читал ему: "О, как тебе хвалу я воспою, Когда с тобой одно мы существо? Нельзя же славить красоту свою, Нельзя хвалить себя же самого. ",- Шмидт улыбался ему светло и нежно, склонив голову к плечу, а Эрик старательно прятал глаза, чтобы не встречаться с ним взглядом. В почтовых грузах из Берлина Шмидту доставляли пластинки с музыкой Бетховена, Брамса и Дебюсси. Он ставил одну из этих пластинок на граммофон в своем кабинете, и нежные, суровые или торжественные ноты обрамляли занятия Эрика метанием ножей или связыванием очередного несчастного кружевами чугунной решетки. Шмидт учил его держать спину ровной, плечи расправленными, учил говорить с дамами, чуть понизив голос, глядя в глаза. Он учил деликатно целовать руку и танцевать Венский вальс. Он переодел его из простой шерстяной одежды, из полосатой лагерной пижамы с желтой звездой в сшитые ровно по мерке костюмы из твида и беленого льна, сделавшие его нескладную угловатую мальчишескую фигуру изящной и подтянутой. В светлые рубашки, оттеняющие цвет глаз. Он научил его застегивать запонки и повязывать шейный платок. Правилам пользования ножом и вилкой Шмидт посвятил ничуть не меньше времени, чем законам управления магнитными полями. Он словно выплавлял Эрика по собственному образу и подобию, прививал ему привычки, которые были у него самого. И вместе с ними - собственные понятия о добре, зле, справедливости и смерти. Вместо страшного оружия, инструмента, Шмидт видел в нем ученика, последователя - сына. И за это Эрик ненавидел его еще больше. Он с самого начала - вернее, с того момента, как начал осознавать самого себя - решил взять у Шмидта все, что тот мог дать. Тот учил, воспитывал - закалял его, создавал не просто идеального монстра, но существо с безжалостным, холодным складом ума. Он обучал его искусству войны - не только технике жестоких убийств, но и стратегии и тактике. Каждый раз, когда выдавался свободный вечер, Шмидт играл с Эриком в шахматы. А по ночам, когда во всем доме гасили свет, и было слышно, как тревожно шумят деревья в лесу, окружавшем лагерь, Эрик лежал без сна, боясь закрыть глаза. Во сне он неизменно слышал мягкий, ласковый шепот матери. "Все хорошо, малыш,"- говорила она,- "Все хорошо" - и с каждым мгновением тон ее становился все более напуганным, все более пронзительно звенел ее голос. "Все хорошо, Эрик. Все..." И на фоне ее голоса под очередной пассаж Дебюсси - холодный, железный голос Шмидта "...два..." Эрик остановился, моргнул, словно очнувшись. Улица вывела его к набережной. От медленной тягучей воды поднималась призрачная прохлада. Отсюда до нужного дома было рукой подать. Эрик оперся рукой о чугунные перила и посмотрел вниз. Его отражение в воде подрагивало и расплывалось. В высоком мужчине в светлом плаще и серой фетровой шляпе от угловатого мальчика, разучивавшего стихи Бодлера и убивавшего под Лунную сонату, не осталось ничего, кроме тяжелой, удушливой ненависти. В кармане жилета вместе с мятной конфеткой из ресторана лежала монета - пять марок, чеканки тридцать седьмого года. Он свернул от реки налево - к мосту, а оттуда - к дому на набережной. Эрик посмотрел на часы - начало седьмого. Если поторопится, успеет к концу смены той девушки, в восемь. Дверь открылась сама собой. Три ступени вверх. Гостиная в стиле Людовика 15, испуганный взгляд - такой же привычный и ненавистный, как запах ила от городских рек. - Qui êtes-vous? - вскричал человек, раньше известный, как Ганс Майнцер,- Je vais appeler la police! Эрик мягко улыбнулся. Ставни на окнах захлопнулись. Замок на двери щелкнул. - Шмидт,- сказал он негромко и ласково, как герр Майнцер разговаривал с ним прежде,- Клаус Шмидт. Расскажите, где он, и никто не пострадает.