Единственный из трех

      Квартира на последнем, пятом, этаже дома на окраине Токио идеально подходит для существования — именно не жизни, а существования — умершего для всех гуля. Сейдо не называет её домом — просто место, куда нужно, но не очень хочется возвращаться. Он не спит и не просыпается; открывает глаза и смотрит на светлый потолок ещё пару минут в ожидании, когда солнце исчезнет за горизонтом и можно будет выскользнуть из квартиры незамеченным, чтобы скрыться в ночной тени от взглядов. Открыв окно, он становится на подоконник, замирая там, смотрит вниз и, правда, всего на секунду, поддаётся спонтанному желанию — такому, которое заставляет людей кидаться под поезда — прыгнуть на асфальт и разбиться насмерть.       Сейдо смеётся — он и так мёртв. Потом смеётся ещё раз, но уже горько и надрывно  — гули не умирают, разбившись с пятнадцати метров. А так хотелось. Когда-то он думал, что нет ничего страшнее смерти, а теперь хочет умереть, не видя другого выхода и спасения. Забравшись на крышу, он садится на каменное ограждение, болтая ногами над манящей высотой, и вслушивается в шум машин, далёкие голоса людей, доносящиеся снизу. Ему нравится это место — жизнь проходит мимо; его никто не знает, не видит, не замечает — именно то, что нужно такому, как он, чтобы прожить жизнь такой, как он её представляет: беззаботной, одинокой и пустой. Теперь, когда он выполнил свою работу, он может быть свободен, но эта свобода не имеет ничего общего с настоящей — она больше напоминает ту пустоту, про которую говорил Канеки Кен. Пустоту внутри него и во всём, что его окружает. Правда, иногда он ощущает, как внутри тлеет желание поговорить с кем-то, почувствовать себя ещё живым, а потом он вспоминает, что сам выбрал это.       Звук шагов людей становится ближе, Сейдо недовольно кривит губы — сюда редко кто приходит, за это он и любит это место. Он слышит, как они ступают по скрипучим ступеням, но не слышит их голоса — они специально молчат, чтобы не выдать себя, но не скрывают присутствия. Но он точно знает по тяжести шагов — мужчина и женщина. В груди неприятно давит — он почему-то уверен, что пришли к нему, и, возможно, знает, кто это, но всем сердцем хочет думать, что ошибается. «Такого ведь не может быть, — говорит себе Сейдо и смотрит на улицу, погружённую в ночную тьму, в которую всего лишь нужно нырнуть и исчезнуть вместе со странными мыслями, — про меня все забыли». Сейчас всего лишь надо спрыгнуть вниз, не дожидаясь, когда эти двое окажутся тут. Но Сейдо считает ступени и сколько их осталось, до того как они окажутся тут. Дверь за спиной открывается, и он рефлекторно вскакивает на ноги, но замирает, ощущая тяжесть во всём теле: запахи, гонимые ветром, — он не может перепутать ни за что на свете, но убеждает себя — это всего лишь пошатанное сознание выдаёт желаемое за действительное и ничего больше. А потом пугается ещё сильнее, когда понимает, чего желает больше всего.       — Такизава, я не удивлена, что ты именно тут.       Выплывший из забвения голос; интонация Мадо наследственная: снисходительная, всезнающая — режет хуже ножа. Сейдо ёжится всем телом, словно получив укол под рёбра, сжимает в руках ткань плаща. Такизава Сейдо мёртв раз и навсегда. Такизава Сейдо мёртв раз и навсегда. Такизава Сейдо мёртв раз и навсегда.       Ему становится лучше, когда он говорит — даже тянет нараспев — эти слова в голове. Слова, только что сказанные, были адресованы какому-то другому Такизаве, который всё ещё жив, а вот он — мёртв раз и навсегда.       — А как вы узнали… а к чёрту. — Натянув капюшон на глаза, он спрыгивает с борта на шершавую крышу, бурчит сквозь зубы, продолжая говорить, но уже самому себе: — Чёртово Его Высочество Канеки Кен, даже умереть спокойно не может мне дать.       Он смотрит в пол на тёмные поношенные ботинки Амона, на узкие носы белых, идеально чистых туфель Акиры и понимает, что не может поднять на них глаза. Они стоят в метре от двери, близко, очень близко, возможно, плечом к плечу, соприкасаясь друг с другом. Это выглядит так противоестественно, что в один момент Сейдо становится горько и душно, что хочется заплакать, а потом засмеяться. А может — и одновременно. Видеть то, чего ты желал всем сердцем, думая, что это единственный выход, нестерпимо больно. Сейдо проходит мимо них, надеясь, что они не услышат, как сердце бешено бьётся в груди: он волнуется, хуже — он в смятении. Нежданная или долгожданная встреча — Сейдо потерялся в желаниях и не знает, чего он хочет сейчас, — выбила из колеи. Говорить им сейчас то, что он сказал Канеки Кену, кажется несуразной глупостью, которую эти двое не воспримут всерьёз. Ноги едва слушаются, каждый шаг даётся с трудом. Кажется, от шума в голове он не слышит, говорят они что-то или нет. Но надеется, что нет.       — Он сказал, что ты хотел вернуть мне крестик, — доносится голос в спину, и Сейдо останавливается. Усмехается — Амон ищет повод завязать разговор. А поводы всё такие же хреновые.       — Значит, пришёл лично забрать, — глухо бросает Сейдо. Сняв цепочку с шеи, он на прощание сжимает её в руках — она тяжёлая, весит больше, чем что-либо на Земле: в неё вложено всё от глубокой веры до возложенных на него надежд — и подносит к губам. Целуя ещё тёплый металл, он говорит про себя «идите к чёрту. Ты, она, вы оба. И никогда не возвращайтесь» и кидает его через плечо, примерно целясь в Амона. — Забирай.       Не оборачиваясь, Сейдо спускается по лестнице, ощущая какую-то безумную радость, граничащую с сильной невыносимой болью, и проводит рукой там, где раньше был крестик, ощупывая пустоту на и в груди. Вроде бы, он освободился окончательно — больше нет ничего связывающего с этим миром; вроде бы, сейчас нужно радоваться — он наконец-то умер для всех. А потом хочется кричать, громко и надрывно, потому что внутри, поглощая всё вокруг, растёт пустота.       Они идут следом, словно хвост, Сейдо слышит их шаги и дыхание. Зайдя в квартиру, он не закрывает дверь: не видит смысла препятствовать — если надо, они войдут сюда с шумом и грохотом, выбив дверь и взбудоражив соседей, и тогда это место нельзя будет использовать как «дом».       — Такизава, мы тебе обязаны. И я, и он.       Сейдо спотыкается об невидимую преграду, едва не падая вперёд. На секунду, может, меньше, он хочет повернуться, но спонтанное желание быстро испаряется. Вместо этого он лишь одёргивает капюшон и валится на постель, пряча лицо в подушку — пытается отгородиться от их голосов и их самих. В тишине отчётливо слышно, как Акира стучит каблуками по полу и со звоном ставит тяжёлый чемодан, а потом садится на кровать рядом, так близко, что в нос ударяет приторно-сладкий аромат её духов и ещё не выветрившийся запах медикаментов, исходящий от её кожи. Сейдо отворачивается, пытаясь скрыться от неё, — знает, что выглядит сейчас жалким и не хочет быть таким в её глазах снова, хотя он был таким всегда. Но сейчас — нет.       — Ты говорил, что вернёшь меня домой, но у меня нет дома, Сейдо. И уже давно. — Амон садится по левую сторону на край постели. От него веет горьким кофе и теплом. — У нас всех нет дома. И некуда возвращаться, так же как и тебе.       — Я тут умираю, почему вы опять мне мешаете?       Почему?       Сейдо говорит про себя: вы мешаете, вы мне мешаете. вы единственные, кто меня помнит, и для вас я должен умереть.       Его никто не перебивает — он чувствует себя правым.       — Те, кто мертвы, должны оставаться мёртвыми, а вы мешаете. Понимаете? — Он усмехается, а потом добавляет совсем тихо: — Понимаете? — Это уже не вопрос; звучит как жалобная просьба: пожалуйста, поймите вы, пожалуйста.         Сейдо дышит судорожно и быстро; его трясёт: от злости, собственной слабости и желания заплакать со словами: «Вы, твою мать, живы. Вы живы! Что вам от меня ещё надо?», а потом прижаться к их телам, чтобы ощутить тепло и почувствовать себя живым — почти таким, как они, немного хуже, но живым и рядом с ними; вспомнить, что его зовут Такизава Сейдо, (бывший) следователь старшего класса.       — Вы не понимаете, не понимаете, — едва слышно шепчет он, вновь утыкаясь в подушку. — Уйдите. Оставьте меня в покое уже. Вы спасли меня, я — вас. Мы в расчёте.       На самом деле, Сейдо не уверен, кто из них спасал друг друга и спасся ли кто из них по-настоящему, выбравшись из замкнутого круга. Тихий скрип постели — и он почти обрадовался, что они наконец-то его услышали и уйдут отсюда. Но она прогибается под весом двух опустившихся на неё тел, и кто-то стягивает капюшон с его головы.       — Я понимаю, что ты хочешь, Сейдо. Ты говоришь, что ты мёртв, но мёртвые не плачут и ничего не чувствуют. Ты хочешь, чтобы мы ушли, и ты остался один и умертвил в себе всё, что осталось. Хочешь думать, что Такизава Сейдо умер в той камере. — Голос Амона возле уха такой же твёрдый, как и тогда, по ту сторону холодной стены в лаборатории Кано, когда он слышал его через камень, словно с другой планеты. Его тяжёлая ладонь ложится на голову. — Но ты жив, и ты всё чувствуешь.       — Такизава, почему ты напоминаешь мне ребёнка? — риторически спрашивает Акира, и Сейдо чувствует её дыхание на своей щеке и, не глядя, двигается назад, упираясь в грудь Амона. Он мешкает, не зная, что сделать, а ладонь Амона ложится на его плечо, слегка сжимая, словно успокаивая, и гладит по рёбрам.       Открыв глаза, Сейдо видит перед собой лицо Акиры: она лежит на его подушке, пара прядей волос выбились из идеальной укладки, что придаёт Мадо несвойственно мягкий вид, не стыкующийся с той Мадо, которую он видел в CCG — такой далекой и холодной, как Снежная Королева из сказки. Её блузка, обычно доверху застёгнутая, сейчас открывает вид на тонкие ключицы и край кружевного белья. Шея со светлой кожей и выделяющимися под ней тонкими тёмными венами, по которым шумно — Сейдо всё слышит — пульсирует кровь, кажется такой хрупкой, что можно сломать одним лишь прикосновением, и он дотрагивается до её груди осторожно, будто бы боясь ранить, чувствуя, как бьётся ледяное сердце королевы холода и то, как её кожа пылает под его рукой, почти обжигая. Пальцы натыкаются на неровные шрамы: перед глазами всплывают смутные образы из того дня, когда она закрыла его спиной, — он видел, как её тело рвали десятки щупалец кагуне; ощущал брызги тёплой крови на своём лице; впервые попробовал сладкий-сладкий вкус её крови на губах. В горле становится ком.       А ещё она тогда улыбалась так искренне и нежно, что внутри всё скучивает в тугой узел и лёгкие сжимаются, не давая сделать вздох.       Сейдо сглатывает, чтобы заставить себя произнести хоть что-то, но слова встают в горле, и он отдёргивает руку, прижимая её к груди: прикасаться к белоснежной коже голыми руками с потрескавшейся кожей и почерневшими обгрызенными ногтями, впитавшими в себя сотни чужих жизней, кажется отвратительно-непозволительным; он понимает — испорченная навсегда жизнь Кандидата в особый класс Акиры Мадо тоже на его руках. Продолжая смотреть на искалеченное тело и не смея дотронуться вновь, он выдавливает из себя:       — Прости. — Собственный голос тонкий и жалобный, просящий и молящий одновременно. Он смотрит на руку Амона — едва заметная чешуя неровно покрывает кожу, переливаясь в лунном свете, словно выставляет своё уродство напоказ. — Пожалуйста, простите. — Пальцы Амона перебирают складки плаща и добираются до кожи, и Сейдо вздрагивает всем телом, почти подскакивая с места, но его тяжелая ладонь давит, прижимая к постели. Он понимает — его не собираются отпускать. В это раз точно — не отпустят.       — Тебе есть за что просить прощения, но не перед нами.       Сейдо удивляется — как после того, что было, как можно оставаться столь чистым? Как можно говорить это, прощать и отпускать всё, что было совершено по его искреннему желанию: он действительно хотел убить Мадо, хотел стать первым, переступив через её труп, а ещё он бросил Амона-сана на смерть, потому что он трус, такой, которого нужно ещё поискать.       Сейдо хочет спросить: «За что вы так добры ко мне? Что я сделал?»       Взгляд нечаянно поднимается выше шеи — Сейдо не хотел смотреть ей в глаза ни за что на свете, но не может отвернуться. Акира смотрит на него без презрения — хотя следовало — или злости — она-то точно нужна — а всепрощающе мягко, и от этого становится только хуже: он чувствует себя ничтожеством, на которое даже невозможно разозлиться; убогим существом, чья жизнь ничего не стоит. И он вырывается из якобы плена, отворачивается, прячась на груди у Амона, словно ища там убежище от самого себя, а Амон гладит его по голове, будто бы прощая всё на свете.       Сейдо всегда любил говорить — о важном и неважном, вовремя и нет. Но сейчас не находит слов — все они кажутся бесполезными и пустыми. Больше всего хочется спрятаться, куда — неважно, забиться в самый дальний угол на планете, где никто никогда не заговорит с ним; сбежать от вопросов — риторических и нет — от лекций и самокопания. Но сейчас, зажатый с двух сторон, он не видит выхода, кроме как сдаться, но только им двоим.       — Такизава, — строго — слишком строго, чтобы это было всерьёз, — зовет, почти шепчет Акира, и Сейдо пугливо разворачивается к ней лицом. Она дотрагивается до его щеки. — Ты говоришь много глупостей.       Её ладонь ледяная — такая, какая и должна быть у королевы холода, — гладит нежно, убирает спадающую прядь с его лица, убирая за ухо. Её губы горячие — такие же, как и пылающая жаром кожа, — дотрагиваются до лба, а Амон прикасается к макушке, целуя едва ощутимо — Сейдо чувствует его жаркое дыхание на своей коже, — прижимая к своей груди, и он на секунду задыхается, а потом делает глоток воздуха — жадно и быстро, как первый раз. Скованный, зажатый между ними двумя, он ощущает себя свободней, чем когда-либо, словно с него сняли тяжёлое давящее бремя, болтающееся на шее долгие годы, удушая каждый день.       — Мы можем стать лучше, — внезапно говорит Амон, а Сейдо кажется, что он смотрит на свою руку. — Измениться ещё раз. Много раз. Столько, сколько потребуется, чтобы стать лучше. Не для других — для себя. Чтобы жить, зная, зачем, не думая, что смерть — единственный выбор, и не спрашивая себя каждый день: зачем я тут? Точно ли я тут нужен?..       Амон говорит про себя, но в его словах Сейдо находит и себя: свои сокровенные мысли, не отвеченные вопросы, которые он не может и не сможет произнести вслух.       — Я не могу сделать это одна, — продолжает вместо него Акира, — но я хочу хотя бы попытаться.       — Хотя бы попытаться, — едва слышно соглашается Сейдо.