Буря

Первое заклинание Джуффин гасит даже не движением – взглядом. Что ты, думаешь, не ждал тебя, горе ты всклокоченное? Второе – кивком, для третьего все-таки поднимает ладонь. – Себя не зашиби только, – предупреждает, глядя в полыхающие, потемневшие от ярости глаза. – Подышать не предлагаю – вижу, не до того. Таким он был раньше – не Рыбник, не Истина, не Смерть никакая – мальчишка. Привыкший, что по воле его разве только солнце не садится, да и то приложи усилия, научись – и светилам станешь указ. И ведь мало что изменилось, в какую шелуху не ряди его. Такого Шурфа он и ждал, мальчишку взбешенного, у которого из-под ног сразу несколько миров ускользнуло. Знал, что не миновать этой бури, а укротишь до срока – разыграется потом еще пуще. И Сотофу он отослал подальше с ее советами да вздохами – а то он еще разъяренных юнцов не успокаивал. Таких разумных еще. Перчатки – и те снял. Ну чем не умница. Только маски жаль, которую ты в клочья раздираешь сейчас. Что, заново потом с Хумгатом ради тебя маяться? – Как ты можешь здесь сидеть? – шипит эта воплощенная ярость с черными глазищами, в два шага пересекая кабинет, даже не касаясь пола. – Ты здесь, а он – там, и ты даже не шевелишься! Взмах белого рукава – и лопается, взрываясь брызгами, кувшин с камрой. Осколки разлетаются, как стрелы, кричит перепуганный буривух, взлетая повыше. Шурф и себя не щадит – и сам в коричневых пятнах теперь и осколками покусанный, только не видит ничего кругом, у него и желание всего одно, которое он озвучивает, нависая над столом: – Верни его! Под таким напором и миру впору прогнуться, но Джуффин отвечает просто и холодно: – Не могу. – Ты? Шурф неожиданно выпрямляется и заходится хохотом, и от хохота его лопаются все до одного светильники, мерцающие на стенах, и рябью идет окно, и воздух становится жарче и густеет, готовый оформиться в какую угодно смертоносную чару. Замолкает Шурф так же внезапно, как начал смеяться, и срывается на рык: – Верни его, проклятье! Ты наставник ему, это твоя миром установленная мера ответственности – беречь то, что взялся держать, из рук не выпускать и смерть по дюжине раз на дню отгонять, если придется! Просто сделай это, это же ты – иди в Хумгат, в этот проклятый город, к своим великим старикам – но черт возьми, исправь все! Это чужое, из другого мира прижившееся “черт возьми” долетает теперь и до его ушей, и он рычит яростнее прежнего, с силой стискивая кулаки. Дрожь сотрясает его нерасплесканной силой, и Джуффин приказывает: – Кидай давай, пока не поплохело. И ступень за сотню. Давай, кому говорю? Но мальчишке этому сегодня угодно не только его изводить, но и себя самого, и в ответ он только заходится безумным смехом снова, не замечая ни хрипа, ни испарины на всю физиономию: – Обойдешься. Магистры тебя дери, Чиффа. Сделай. Что. Угодно. А вот черту не переходил бы ты – и так приобретенное разорвал и выкинул, не надо тебе сюда еще и Чиффу звать. И мне его не надо, а то пылинки от тебя не останется, сэр Шурф. – Я не могу, – как заклинание, отчетливо повторяет Джуффин. – И ничего нового не скажу тебе. Не мною это решено, – и неожиданно устало проводит рукой по лицу. – Угомонись, сэр Шурф. Не могу ничего сделать. Мог – не сидел бы сейчас здесь, что ты как маленький. Шурф молчит. Ярость его клокочет внутри, и сам он дрожит от силы и горя, но воздух становится холоднее и не щерится больше десятками проклятий. Привычная маска стекается к нему, ошметки ее склеиваются во что-то нелепое, как сто раз перештопанное лоохи. – Иллюзия чужого всемогущества – худшая из иллюзий, сэр Шурф, – говорит Джуффин. – И захотел бы тебе помочь сейчас, да нечем. Привыкай: так иногда случается. – Иди ты к грешным магистрам, – голос Шурфа пуст, как песчаное гнездо, оставшееся на дне морском после водяного смерча. И место, где он стоял только что, пустеет тоже – только в воздухе еще звенит его презрение. Лучше бы ненависть. Ее можно выплеснуть, а эту дрянь он только затолкает поглубже, но не забудет. Ни через сто лет, ни через тысячу. Хорошая у мальчика память. Справедливая. Джуффин ухмыляется потолку – и под его взглядом потолок дает трещину. Трещины извиваются, как змеи с переломанными хребтами. *** Шурф возвращается через три дня. Безукоризненно правильный и равнодушный, в привычном белом одеянии, несгибаемый и острый, как самая тонкая в мире игла. С вымазанным ядом острием. – Прошу меня простить, – его взгляд скользит по лицу Джуффина, словно оно – кусок стены, самую малость выделяющийся цветом, – я непозволительно пренебрег своими обязанностями в минувшие дни. – Заходи, сэр Шурф, – они наедине, и Джуффин не тратит время на улыбки, но все-таки играть в “как прежде” важно. Сейчас – важнее, чем когда-либо. И голосу он придает то самое жизнерадостно-ехидное выражение, которое его подчиненных толкает на подвиги и свершения: – Есть работенка для твоих смертоносных рук! – Сэр Халли, – имя Шурф тяжело цедит сквозь зубы, едва открывая рот, и умудряется при этом морду сохранить бесстрастную, но нет, друг мой, так не пойдет. У тебя было три дня – небось и проорался, и пару гор с места сдвинул, а теперь все, изволь не кочевряжиться. – Соберись, Шурф. Кислые наши рожи никому не помогут и ничего не исправят. Тяжело нужную морду держать? Так и хрен нам, а не легко и просто. И не время нос воротить от того, что может помочь. А привычный порядок помогает всегда. Метод проверен столько раз, что сказать страшно. Шурф медленно кивает, тяжело, словно голова его весит, как целый мир. А так-то оно и есть сейчас. – Вы правы, – говорит. – Это звучит вполне разумно. Вот то-то и оно. Куда ты денешься, сэр Шурф, привыкнешь, научишься с этим жить, не хрустальный ты. Куда все мы денемся.