Эдемский сад

Первое, что делает Люси, еще даже толком не придя в себя после перемещения — громко, судорожно визжит. Явно на всю силу используя свои и без того не слабые легкие, потому что Ацуши, так неосмотрительно оказавшемуся рядом, на мгновение показалось, что слуха он лишился отныне и навсегда. Благо или неудача, но слух возвращается быстро. А вот одежда, которую они с Люси таким необычным образом собирались высушить, исчезла без следа. Оставив их обоих абсолютно голыми в затихшей игровой комнате, все еще дребезжащей от голоса Люси, словно тончайшее стекло. Отголоски его до сих пор раздаются то там, то здесь, но сама Люси молчит. Теперь-то — молчит, лишь только отпрыгнув от Ацуши слишком резко, точно от прокаженного. На лице ее крупными пятнами расцветает румянец, а руки мечутся, туда-сюда, не зная даже, что толком прикрыть. Ацуши сам ощущает, как от такого зрелища вмиг теплеют щеки. Все его тело будто отяжелело, резко сделавшись неловким, неповоротливым, лишенным сил даже прикрыться ладонями, чтобы не смущать Люси — ее-то крошечной ладошки вполне хватило, чтобы без труда накрыть самый низ живота… От мыслей о том, что у нее там все такое же яркое, как и растрепанные косицы, Ацуши становится совсем дурно. — Т-ты! — вновь отступая, шипит на него Люси, скорее испуганно, чем в самом деле стараясь отогнать Ацуши. — Немедленно прекрати на меня глазеть! Ее вторая рука, легшая аккурат поперек груди, дрожит так сильно, что Ацуши уверен — его Люси боится гораздо сильнее. От этого становится обидно и горько, но всего на мгновение, потому что следом возникает осознание: кому, как не Ацуши, знать, до чего тяжело живется в приюте. Особенно если ты — девочка. Он делает шаг к все пятящейся от него Люси, второй, третий — настолько стремительно, что она больше не успевает отступить — обнимает, обвив сразу двумя руками, ее, такую дрожащую, распаленную, смущенную своим-чужим телом, одинаково изуродованным, одинаково изломанным. Хотя, быть может, даже сильнее, чем-то представлялось Ацуши. — Я… — выдыхает он, касаясь ладонью напряженно сведенных лопаток Люси. Робко гладит, словно какое-то животное, словно бродячую кошку, коих немало появлялось у приюта каждую весну. Слова не идут, в голове — полнейший сумбур, но Люси под его руками, неожиданно послушная, неожиданно покорная, тревожно всхлипывает. — Ты такая красивая, — шепчет ей Ацуши, приникая еще теснее, еще крепче. Только теперь с восторгом ощущая, как она — откликается. Как обнимает его в ответ, как начинает легко водить такими тонкими, по-настоящему кукольными руками по обнаженной, пышущей жаром коже. Прикосновения к давно уже заросшим шрамам кажутся Ацуши самой лучшей лаской, что у него когда-либо была. Его стон легко сплетается с шумным сопением Люси, с ее тихим, смущенным голосом, тем не менее по-прежнему полным особенных, свойственных только ей игривых ноток: — Я и без тебя это знаю, глупый Ацуши… Наклонись теперь. Я никогда по-настоящему и не целовалась. Правда вот только выполнить все эти указания Ацуши так и не успевает. Люси сама дергает его на себя, заставляя согнуться, тесно прижимается теплой, мягкой грудью, ощутимо мазнув по коже давно уже затвердевшими от прохладного воздуха сосками. Они целуются неловко, наверняка ужасно глупо со стороны, совсем не так, как положено бы целоваться опытным взрослым. Но им до этого далеко, конечно же, еще так далеко, что и думать о смущении кажется смешным — а кто еще увидит и осудит их здесь, в огороженном от всего мира пространстве, где, если только пожелаешь, можно остаться хоть на целую вечность. Впервые Ацуши кажется, что он и задумался бы на такое предложение вместо того, чтобы отказать навсегда и сразу. Но только если рядом с ним будет Люси, но не задиристая и жесткая, не пытающаяся уколоть каждым своим словом, а такая, как сейчас — открытая и нежная, разрешившая теперь Ацуши трогать себя и там, где кожа гораздо горячее по ощущениям, чем вообще можно себе представить. Ему и самому сейчас слишком жарко. А еще — чуточку страшно вот так прижиматься к Люси напряженным, твердым от щекотно касающихся пальцев членом. Страшно, что в последний момент она оттолкнет, заставив Ацуши почувствовать себя еще хуже обычного. Настоящим монстром, но только не из-за того существа, что затаилось глубоко внутри. Но Люси не отталкивает. Напротив — опрокидывает Ацуши на целую охапку мягких, раскроенных кукольных платьев, в каких могла бы легко покрасоваться, не стыдясь больше тряпья и обносок. И опускается сверху, без опаски то оглаживая, то сжимая всей ладонью член Ацуши так крепко, что у того разом мутнеет в глазах. — Я не слишком… хороша в этом. — Едва слышно бормочет под нос Люси, еще шире разводя прямо перед Ацуши бедра. Так, что направленный ее рукой член касается головкой мягких влажных складочек между ног. Люси водит им из стороны в сторону, неторопливо и медленно, словно бы специально оттягивая момент непосредственного проникновения. Или же — из вредности желая напоследок подразнить Ацуши, показав тем самым, кто тут главнее, опытнее, кто лучше знает, как сделать им обоим хорошо в такой ответственный первый раз… Вот только Ацуши прекрасно понимает, что скрывается за этой напускной уверенностью и откровенностью. Он сам бы ужасно боялся сплоховать. — Я понимаю! — пытаясь приободрить ее, говорит он. И легко приподнявшись, снова касается Люси, гладит ее нежно-нежно по лицу, напряженной шее, точеным ключицам. Неловко, грубее, чем того хотелось бы, сжимает грудь, тискает меж пальцев соски, такие твердые, словно пуговки на любимом платье Люси, так глупо и безвозвратно утерянном. — Я буду рядом, — успевает добавить он, прежде чем вовсе лишиться способности говорить. До того приятно оказывается ощущение обжавших член мышц, когда Люси, неуклюже и резко, принимает его в себя. Опускается, без лишней плавности дернув бедрами вниз, узкая, какая же узкая… Невинная. Еще никем ни разу не тронутая! От понимания этого пламя растекается под кожей. Ацуши подминает ее под себя, повалив в мягкий ворох тряпья, сам до остервенения сильно движется, глубоко, ритмично, что позабывшая об удовольствии, пуще раскрасневшаяся от слез Люси и вовсе забывает от боли. Только сорвано стонет, закатив как никогда мутные глаза. Мертвенная тишина пустого мира, миражем замершего вокруг них, в очередной раз разбивается на осколки. *** — Только взгляни, что ты натворил, — ворчит Люси и снова тянется пальцами к себе между ног, туда, где все так ужасно распухло, раскрыто. И до сих пор влажно от… Ацуши стыдно даже просто опускать туда взгляд. Хотя, конечно же, он прекрасно понимает, чем все это чревато. Наверняка такие, как они, брошенные и отринутые всеми никчемные дети, и вовсе не должны сходиться. Соединяться в семьи, влюбляться, ласкать друг друга вот так, как они совсем недавно делали с Люси, забыв о стыде и времени. Интересно, сколько же его там прошло снаружи? Мало или, может, так много, что их уже начали искать? Потолок игрушечной комнаты кружится перед глазами Ацуши, словно игрушки над колыбелью. А прижавшуюся, затихшую под боком Люси и вовсе никуда не хочется от себя отпускать. Особенно когда она так тепло и ласково вновь накрывает ладонью искореженный, обезображенный шрамом бок. Только тогда-то, только рядом с ней Ацуши наконец-то ощущает себя нормальным. Самым обычным, рожденным для счастья человеком. Хотя… Когда-то давно, будучи еще совсем ребенком, кажется, он читал книгу про какого-то бога. Бога, что создал человека и его женщину, и весь мир для них, словно безоблачную сказку, словно большой прекрасный сад, предназначенный только для этих двоих. Пока еще — единственных в своем роде. А если так — то чем же это место, их с Люси место, хуже созданного богом сада? Разве оно не точно такое же? Разве они — не точно такие же? Единственные в этом пустом и тихом без звучащих голосов мире. Ацуши вздыхает, ощущая, как мягко и коротко губы Люси прижимаются к щеке. Его женщины. Его Люси. Пожалуй, Ацуши и в самом деле не прочь, чтобы в этом идеальном, созданном руками Люси мире остались в конечном итоге только они вдвоем.