***
Три года благоденствия в убогом жилище промелькнули словно один короткий миг. Доктор, объявивший однажды Людвигу смертный приговор, пребывал в глубоком шоке, когда заметил явное улучшение в состоянии маленького пациента. И это при том, что ни коим образом не улучшилось ни питание, ни жилищные условия. Все то же общежитие, пропитанное запахом тухлятины. Все тот же скудный рацион. Уходя, доктор бросил, словно ядовитую змею, слова, которые непременно бы вышибли почву из-под ног Гилберта, если бы он не запомнил предупреждения Демона. Особо не радуйтесь. Это облегчение перед смертью. Но старуха со ржавой косой наперевес не спешила явиться к постели медленно поправляющегося мальчика. Взгляд голубых глаз стал осмысленнее, Людвиг больше двигался и говорил. Не жаловался на боли. Ночами не колотился в страшных приступах кашля. А скоро стал таким, каким был до смерти родителей и болезни. Глядя на столь яркую перемену, Гилберт не мог не радоваться и в глубине души не благодарить Демона за то, что тот вернул ему брата. Только одна мысль омрачала эту почти детскую радость, обрывала рвущийся из души смех. Скоро Байльшмидт-старший должен заплатить. А значит, должен умереть. Мысль о второй и последней встрече с Демоном пугала его. С ней тяжело, почти невыносимо. Но все же он решил до последнего оставаться заботливым старшим братом. Прятал тревогу за улыбкой, смехом, шутками, а иногда и нотациями. Как губка впитывал порывы детской ласки, старался хорошо запомнить каждый лишний проведенный с Людвигом час. Все сознание Гилберта являло собой туго натянутую нить. Нить, которая оборвалась от дробного стука в окно, что раздался однажды поздней, дождливой ночью. Все скоро закончится. Заслышав стук, он торопливо собрался, накинул на плечи пальто, еще больше прохудившееся. Спрятал заранее написанную записку под подушкой Людвига. Поцеловал брата на прощанье. Тихо выскользнул за дверь. Ни единого сна не потревожив своим уходом. Холодный ветер сразу же пробрал до костей, заставил сжаться проданную душу. Наспех застегнул пуговицы и огляделся. Ничего. Только тьма и потоки мерзкого дождя. Осторожно спустился с лестницы, стараясь не поскользнуться. Никого. Только вышвырнутая из дома собака заходилась в лае. Уже подумал, что показалось, когда заметил его. Демон стоял, прислонившись к кирпичной стене общежития. Ветер трепал полы пальто и кроваво-красный шарф. Глаза полуприкрыты, губы тронула улыбка. Непогода ничего для него не значила. — Ты смелый парень, — отделился от стены, глянул на сжавшегося от холода Гилберта. Фиалковые глаза тускло мерцали во тьме. — Иные пытаются от меня сбежать. Наивные глупцы. — Давай уже покончим с этим, — Байльшмидт с готовностью приблизился к Демону, стараясь не выдать охватившего его страха. Гордо вскинул голову и расправил плечи, вызвав мягкий смешок у собеседника. — Давай. Но не здесь. Иди за мной. Пришлось подчиниться приказу и пойти по узким, залитым дождем, порабощенным тьмой улицам. К моменту, когда Демон остановился в круге бронзового света, что на землю швырял одиноко стоящий фонарь, Гилберта нещадно избивала крупная дрожь, зуб не попадал на зуб, а кончики пальцев не чувствовались вовсе. Байльшмидт не успел понять, где они находятся, да и не хотел понимать. Видимо, он сгинет под этим фонарем, в круге света среди кромешной тьмы. Какая ирония. — Ну что же… — тихо сказал Демон и приблизился, заставив Гилберта прижаться спиной к фонарю. — Да не шарахайся так, больно не будет. Кто знал, что у смерти приятные черты лица, большой нос и светлые волосы? Вот и Байльшмидт не знал. Не выдержав изучающего, пристального взора, Гилберт закрыл глаза и в последний раз напрягся, приготовившись встретить гибель. Уловил тихий смешок, а потом что-то мягкое, едва-едва теплое коснулось его приоткрытых губ. И снова томление ожидания. Ни боли, ни обморока. Ничего. Распахнув глаза, Гилберт непонимающим взглядом окинул стоящего перед ним Демона. В ладони его тускло сверкнуло лезвие. Видимо, все произойдет куда более прозаично. Его просто прирежут. — Говорил же, что не будет больно. — А оно и не для тебя. Свободной рукой Демон вытащил из внутреннего кармана пальто договор. И разрезал его на мелкие кусочки. Обрывки старой, желтой бумаги осыпались на грязную землю. — Что это значит? — Ты больше мне ничего не должен. — Демон убрал лезвие в карман и поправил шарф — Никто раньше не просил у меня ничего для других. Ты слишком отличился, чтобы я смог умертвить тебя так же, как умертвил тех, кто был до тебя. Невероятная радость накрыла Гилберта с головой. Захотелось смеяться во весь голос. Но он не позволил себе этого. Только сдержанно улыбнулся. — Значит, я могу уйти? — Конечно. Живи. Буду рад посмотреть, каким человеком вырастет малыш Людвиг. Все еще не до конца осознавая реальность происходящего, Байльшмидт вышел из круга света и пошел прочь, ожидая удара в спину. Но его и впрямь отпустили. Никогда раньше он так не радовался возвращению на свою половину комнаты. Никогда раньше не улыбался обшарпанным стенам и гнилостному запаху.Часть 1
10 мая 2017 г. в 20:42
Предзакатным вечером второго ноября Гилберт пришел на старое городское кладбище. На заводе выдалась тяжелая смена, болели ноги, а прохудившееся пальто, видавшее виды, легко продувалось холодным ветром, но он упорно блуждал среди оград и надгробий, чтобы почтить память своих не так давно погибших родителей. На ветках облетевших деревьев сидели вороны и провожали его громогласным карканьем. Людей на кладбище в такой час уже не было видно.
Наконец узкая, едва приметная из-за покрывавшей ее почерневшей, скользкой листвы тропка вывела его к низкой, простой оградке, за которой расположились две могилы с такими же скромными памятниками. Фабрика, на которой и погибли родители Гилберта, взяла на себя заботы о погребении и справилась не так уж и плохо.
Подавив тихий вздох, Байльшмидт склонился над захоронением матери, заботливо убирая с чуть влажной земли палую листву. Возвращаясь после одиннадцатичасовой рабочей смены домой, выслушивая перебранки соседей по общежитию, толкающихся на тесной, пропахшей сгоревшим маслом и чем-то тухлым кухне, он почему-то продолжал думать, что все это просто затянувшийся страшный сон, и что родители вот-вот придут и заберут его и брата в настоящий дом. Но время шло. Тянулись смены на заводе, по-прежнему ругались в очереди в ванную склочные, любившие поскандалить соседки, все так же надо было прятать деньги и купленные на них продукты и каждый день думать, как бы не стать обворованным.
Гилберт провел рукой по надгробной плите, стирая скопившуюся грязь. Фамилия. Имя. Год рождения. Год смерти. Скрывающаяся за простым набором цифр человеческая судьба. Изображение креста, наткнувшись взглядом на которое Байльшмидт вдруг разозлился. Его мать была тихой, набожной женщиной. Исполняла все заповеди и прощала тех, кто откровенно пользовался ее добротой. Так почему? За что бог умертвил ее?! Почему не уберег? Испугавшись собственных мыслей, Гилберт передернул плечами и перешел к могиле отца. Убрал листья и ветки, просто выкинув их на пролегающую за оградой тропинку и кое-как протер памятник. Но думы, от которых он попытался отмахнуться, вернулись. Отец ведь тоже был достойным человеком, хоть и не столь набожным. Занимался благотворительностью, жертвовал на храмы. И никогда ни сам Гилберт, ни жена не слышали от него ни единого грубого слова.
Бог почему-то решил, что именно эти люди недостойны жизни. Однако все еще жил сосед Байльшмидта по общежитию, сквернослов и пьяница, каждый вечер избивающий своего малолетнего сына и жену вместе с ним. Существовали люди, позволяющие себе относиться к другим как ко второму или даже третьему сорту. Жил лавочник, не так давно обозвавший Гилберта ничтожной помойной крысой.
Но самая главная обида таилась не в этом. Это все просто ерунда, которую вполне можно терпеть. За что бог прогневался на Людвига, его шестилетнего брата? Чем малыш заслужил страшную кару в виде чахотки, которая, как утверждают доктора, не лечится? Неужели этот, готовый обнять весь мир ребенок, заслужил смерти в долгих мучениях? Где чертова справедливость?!
Гилберт вскинул голову и с вызовом глянул в серое, склизкое небо поздней осени, похожее на густые помои, словно ища там ответа на свой вопрос. Однако небеса молчали, не в силах дать ответа. На миг заткнулись даже слишком крупные, сытые кладбищенские вороны. Молитвы не излечат больных. Молитвы не накормят голодных. Это Байльшмидт-старший понял, целую ночь просидев у кровати мечущегося в тяжелом бреду Людвига и осознавая со сжимающимся и холодеющим сердцем, что абсолютно ничем не может ему помочь. Только шептать лживые слова утешения, прижимать к себе разгоряченное, легкое тельце и предательски дрожащим голосом рассказывать о призрачном дне, в который Людвиг проснется здоровым. И если где-то для брата можно купить здоровье, то Гилберт готов заплатить любую, даже самую высокую цену.
Резкий порыв жесткого, холодного ветра принес на крыльях горький запах дыма и особый аромат медленно надвигающейся зимы. Скоро ситуация с продуктами окончательно осложнится и появится риск умереть от голода, как будто мало им было тифозных вшей. Сколько людей переживет зиму? Отметит ли Людвиг свой седьмой день рождения? Будет ли милосердие со стороны справедливого бога?..
— Тяжело? — услышал Гилберт шелестящий, насмешливый голос где-то поблизости. — А будет только хуже.
Байльшмидт вздрогнул и огляделся. Он был абсолютно уверен в том, что на кладбище больше никто не придет в такой час. Черную, будто сотканную из надвигающегося мрака мужскую фигуру он заметил далеко не сразу. Возможно, не заметил бы вовсе, если бы не кроваво-красный длинный шарф, развевающийся на ветру. Незнакомец стоял, прислонившись к потрескавшемуся стволу старой, раскидистой березы всего в нескольких шагах от него.
— Откуда такие точные сведенья? — Гилберт позволил себе язвить. Неизвестный хорошо и дорого одет, едва ли ему знакомы тяготы бедной жизни. Поэтому язвительный тон и пренебрежительная усмешка явились единственной возможностью, жалкой попыткой унижения.
— Чтобы понять это достаточно уметь видеть и слышать, — спокойно отозвался неожиданный собеседник, легким движением закидывая шарф за спину. — Но я пришел сюда не для споров с тобой.
— А для чего же? — от голоса и пристального взгляда незнакомца становилось не по себе, хотелось сбежать, но Байльшмидт подавил в себе этот естественный порыв, вцепившись озябшими тонкими пальцами в прутья оградки. Что-то в этом человеке не так. Что?
— Я хочу заключить с тобой договор. Скажем, любое благо в обмен на твою душу, — голос все такой же ровный и спокойный, как будто речь идет о погоде. Впрочем, теперь понятно, что в этом человеке не так. Он псих.
— Так значит ты всемогущий демон? — Гилберт не сдержался и расхохотался, не заботясь о том, услышит ли сторож. — А я тогда королева Англии! — теперь неясная тревога отпустила его, ведь собеседник всего лишь душевно больной, сбежавший из клиники человек.
— О, ты правда находишь это забавным, Гилберт? — кошачья улыбка тронула губы. — Но ты же сам недавно был готов заплатить любую цену за здоровье Людвига, разве нет?
Байльшмидт подавился смехом и вновь вцепился в ограду. Страх набросился ему на спину, как голодная, спущенная с цепи псина. Он не произносил вслух своих мыслей. И совершенно точно не был знаком с этим человеком.
— Откуда?..
— Вот это уже другой разговор, — собеседник отделился от дерева, сделал несколько бесшумных шагов в его сторону и, чуть склонившись, коснулся щеки Гилберта. — Нежить, нечистый дух, бес, демон… Именуй меня так, как тебе будет угодно, — он усмехнулся и заглянул Байльшмидту в лицо, заставив вздрогнуть. В бесстрастных глазах фиалкового цвета сузились вертикальные трещины зрачков. — Ты пожелал купить здоровье для умирающего брата за любую цену, и вот я здесь.
— И все же дом скорби не так уж и далеко от кладбища, — с вызовом, чтобы скрыть нарастающий страх, сказал Гилберт. — Докажи мне свою силу.
Теперь именующий себя духом тьмы оскалился, обнажив по-звериному острые клыки. Его смех тих и страшен. Вороны тревожно загалдели. Где-то вдали протяжно завыла собака. Поднялся унявшийся было ветер.
— Будь по-твоему, Гилберт Байльшмидт, я докажу. У тебя болит колено левой ноги. Упал в первый рабочий день неудачно. Теперь постоянно мучаешься при ходьбе. Не ошибаюсь ли я? — с ехидной ухмылкой. Потому что знает, что прав.
— Допустим, — сухо пробормотал Гилберт, неосознанно отставляя ногу.
Собеседник выпрямился, поправил слегка размотавшийся шарф и, войдя в ограду, приблизился к Байльшмидту. Теперь их ничего не разделяло. Только могилы стали свидетелями того, как мужчина присел на корточки и дотронулся до колена левой ноги Гилберта. От боли мгновенно не осталось и следа. Не веря своим ощущениям, он сделал несколько шагов, но боль не вернулась.
— С такой же легкостью я могу исцелить и чахотку. Если ты, конечно, заключишь со мной договор. Еще недавно ты готов был заплатить любую цену, а тут всего лишь душа, которую ты даже не можешь почувствовать и увидеть. Что скажешь?
— Я согласен, — пусть дорога в рай закрыта, но Людвиг будет жить. А это главное.
Довольно ухмыльнувшись, демон ловким движением извлек из ниоткуда желтоватый лист бумаги и протянул Гилберту для ознакомления.
Его имя, фамилия и предмет, за который позже будет отдана душа, уже обозначены. Оставалось только поставить подпись.
— Почему здесь нет срока, в который ты явишься за оплатой?
— Не люблю привязываться к определенным датам, — пожав плечами, отозвался демон таким тоном, будто это что-то элементарное, не требующее разъяснений. — Приду в удобный день и час в течение тринадцати лет. А до тех пор наслаждайся жизнью, если, конечно, сможешь.
Гилберт опасался подвоха или обмана, но все же подписал договор. Он готовился к нестерпимой боли, к каре разгневанных небес, к тому, что умрет в ту же минуту, как только все будет кончено, но нет. Ничего не случилось. Все то же кладбище, все те же надоевшие птицы. Убрав бумагу во внутренний карман пальто и развернувшись, чтобы идти, демон бросил через плечо:
— Теперь можешь не переживать. И не слушай докторов, которые будут говорить, что болезнь отступила временно.
Сделал шаг за ограду и растворился в окончательно сгустившемся над кладбищем мраке.