Возрождение. Путь некроманта.

В небольшом уютном городке Литтл-Уингинг, графства Суррей, наполненном симпатичными двухэтажными коттеджами, ухоженными газонами и домашними садиками, благоустроенными парками и тенистыми аллеями, по которым иногда любят совершать моцион чинные жители сего славного города, в доме номер четыре по Тисовой улице проживала семейная чета Дурсль. Домик у них был такой же чинный и ухоженный, с таким же небольшим цветущим садиком, являющимся предметом гордости и неустанной заботы миссис Дурсль, с таким же аккуратным газоном, что и у всех соседей. Словом, семейное гнёздышко у них было, что называется, типовым, ничем не выделяющимся среди своих собратьев. Семейство Дурсль вообще не любило в чём либо выделяться и старалось быть как все, постоянно подчёркивая статус благополучной и добропорядочной английской семьи. Миссис Дурсль была высокой блондинкой худощавого телосложения, с острым длинным носиком, который она очень любила совать в чужие дела, вынюхивая среди соседей разные слухи и сплетни и с удовольствием делясь ими со всеми, кто был готов её выслушать. Занималась миссис Дурсль домашним хозяйством, как это и полагается благовоспитанной жене и матери ребёнка, и была настоящим фанатом чистоты и порядка, ежедневно совершая уборку и наводя лоск по всему дому. Мистер Дурсль же, в противоположность жене, был невысоким, плотного, можно даже сказать полноватого, телосложения мужчиной, с пышными ухоженными усами, за которыми усердно следил, поддерживая их величавый вид. Мистер Дурсль являлся владельцем собственной фирмы «Граннингс», занимавшейся производством дрелей, и считался человеком пусть и не богатым, но весьма обеспеченным. Словом, таким же, как и подавляющее большинство его соседей. У мистера и миссис Дурсль был сын девяти лет отроду по имени Дадли. Толстый, нагловатый и избалованный мальчишка, чего счастливые родители в упор не замечали, души не чая в своей кровиночке, считая его умным воспитанным мальчиком и постоянно ставя в пример непутёвому племяннику. Племянника же звали Гарри, и был он в семействе Дурсль ребёнком нелюбимым. Худой нескладный парнишка в поношенной, с чужого плеча, одежде и со слабым зрением, заставляющем его носить круглые очки, которые придавали ему нелепый вид. То есть ещё более нелепый, чем просто одетый в старую, местами заплатанную, на несколько размеров большую одежду ребёнок, доставшуюся ему в наследство от более крупного кузена. Гарри вообще всё доставалось только после кузена: и одежда, которая на Дадли приходила в негодность в считанные дни, и игрушки, которые тот с удовольствием ломал в игровом азарте, как это называл дядюшка Вернон. Гарри же называл это приступами бешенства и, без сомнения, был в чём-то прав. Гарри и Дадли были одногодками, и оба учились в младшей школе Литтл-Уингинга. И если Дадли, благодаря как своему ухоженному внешнему виду, так и внушительным для своего малого возраста габаритам и тяжёлым кулакам, был одним из лидеров школьной детворы, то Гарри, вечно наряженный в непонятные обноски и круглые очки, обладающий весьма жёсткими и непослушными волосами, постоянно торчащими в разные стороны, частенько служил мишенью для насмешек. Впрочем, дальше насмешек дело давно уже не заходило. С Гарри вообще предпочитали не связываться. Насмешки Гарри пропускал мимо ушей, и сам прекрасно понимая, что выглядит весьма непрезентабельно, а вот попытки поиздеваться или поколотить никогда не терпел, пресекая подобное самым радикальным способом. Несмотря на свой малый размер и вес, несмотря на численность обидчиков, мальчик первым бросался в драку, не гнушаясь использовать как подручные предметы в виде учебников, стульев и даже ручек, так и доставшиеся от природы руки-ноги, а порой и зубы. Однажды Дадли со своими четырьмя приятелями — тоже весьма крупными мальчишками, которыми он с удовольствием верховодил, — решили проучить наглого очкарика, подкараулив его после занятий в школе. В тот день Гарри сильно досталось. Пятеро мальчишек схватили любящего помечтать о чём нибудь приятном по дороге домой и не заметившего опасности Гарри, затащили за угол школы и принялись от души дубасить. Гордон и Малкольм, двое кряжистых, по сравнению с Гарри, верзил, держали его с двух сторон, не давая вырваться; а Дадли с оставшимися друзьями, Пирсом и Деннисом, били того по животу, не забывая всячески оскорблять и обзываться. Что конкретно случилось в тот момент — Гарри и сам не знал. Просто разозлившись на своих обидчиков, он вдруг почувствовал, как стальная хватка, в которой его держали двое подпевал кузена, исчезла, а Малкольм и Гордон разлетелись в разные стороны словно кегли в кегельбане. Лишившись опоры, которой ему служили отлетевшие непонятно почему мальчишки, на чьих руках он практически висел, Гарри завалился вперёд, не сумев удержать равновесие, и со всего маха напоролся лицом на кулак не успевшего ничего понять Пирса Полкинса. Нос хрустнул, выпустив струйку крови, очки слетели, жалобно звякнув о тротуарную плитку, в глазах потемнело — и Гарри упал на землю. Проморгавшись и увидев прямо перед носом расплывчатый силуэт чьей-то ноги, он не раздумывая вцепился в неё зубами, крепко сжав челюсти. В рот попала чужая кровь, а уши приятно ласкал болезненный визг Пирса Полкинса, пытающегося оторвать от ноги вцепившегося в неё, будто клещ, злобного очкарика. Что, в конце концов, ему и удалось. Перепуганные громким криком Пирса, могущем привлечь чужое внимание, приятели бросились наутёк, поддерживая хромающего товарища под руки. А Гарри, нашарив сломавшиеся очки и кое-как отряхнув порвавшиеся на коленке штаны, уныло поплёлся домой, зажимая разбитый нос пальцами. Пробирался он окольными путями, не желая смущать своим видом прохожих, и потому пришёл гораздо позднее обычного. А дома его уже ждали разгневанный дядюшка и пышущая негодованием тётя Петунья, которым успел нажаловаться Дадли, естественно, выставляя себя и своих приятелей жертвами, и устроила скандальную сцену прибегавшая мать Пирса Полкинса, которому зашили прокушенную ногу. Не слушая никаких объяснений племянника, мистер Дурсль отходил того ремнём и запер в чулане, где у него и было некое подобие комнатки с небольшой кроватью, занимавшей большую часть жилого пространства. В чулане у Гарри проживал и один сосед, которого мальчик звал Джеком и любил подкармливать муравьями и толстыми мухами. Соседом этим был небольшой серый паук с весёлым жёлтым орнаментом на раздутом брюшке. Паук относился к мальчишке весьма дружелюбно, и всегда приветствовал того, радостно щёлкая жвалами. Ну, по крайней мере, так Гарри очень хотелось думать. Был у него и ещё один друг, с которым он познакомился прошлым летом в саду, удобряя и вскапывая тётушкины розы, пока та, с комфортом устроившись в тени, читала сборник стихов Бальмонта, время от времени давая Гарри полезные советы. Окучивая очередной колючий куст, мальчик заметил небольшого греющегося на солнце ужа, разлёгшегося длинной толстенькой макарониной на дорожке. — Хорошо тебе, ящерица. Развалился тут как какой-то Бальмонт! — с лёгкой завистью сообщил ему Гарри. — Что ты с-с-с с-с-сказал, глупый-с-с-с детёныш-ш-ш? Я-с-с не ящ-щерица-с-с-с. Я-с-с с-с-сзмей-с-с! С-с-сейчас-с-с-с как укушу-с-с-с! — обиженно прошипел ужик. — Ага, а я чемпион мира по армрестлингу! Укусит он меня. Смотри, сейчас лопатой пришибу. Тоже мне змей выискался, — не задумываясь ответил мальчик. Ужик, явно занервничав и не желая испытывать на себе убойную мощь садового инвентаря, шустро пополз подальше от опасности, а Гарри, осознав, что он только что говорил с ужом, поспешил остановить собеседника. — Эй, подожди! Не убегай! Я тебе ничего не сделаю. Ты что, правда меня понимаешь? — волнуясь и желая, чтобы это оказалось правдой, поспешил остановить его Гарри. — Понимаю-с-с-с, говорящ-щ-щий. З-зачем-с-с обзываеш-ш-с-с-ся? — с раздражением ответил уж. — Извини, я не хотел тебя обидеть. Просто я не знал, что змеи умеют говорить. Меня зовут Гарри, — представился мальчик. — А ты кто такой? — Конечно, с-с-с с-змеи-с-с умеют говорить-с-с. Мы, с-с с-змеи-с-с, с-с-самые мудрые с-с-существа, — важно заявил уж. — Круто! А как тебя зовут? Почему ты не представился? — обрадованно напомнил ему Гарри. — Никак не с-с-зовут-с. Мы у-с-с-знаём друг друга по с-с-запаху-с, говорящ-щ-щий. Но я-с-с хотел бы получить-с-с имя-с-с. Имена ес-сть только у с-с-самых умных и с-с-сильных с-с-змей-с. — Вот как? Хочешь, я дам тебе имя? И мы станем с тобой дружить. А то у меня и друзей никаких нет. — Говорящ-щ-щий предлагает мне имя и дружбу? — удивился ужик. — Я с-согласен, говорящ-щ-щий! Дай мне-с-с имя-с-с-с. Я-с-с буду-с тебе верным другом-с-с. — Вот здорово! — обрадовался Гарри. — Тогда я буду звать тебя Бальмонт. Тётя всё время восхищается, каким он был умным. — Ты что, там прохлаждаешься, негодный мальчишка?! — раздался вдруг гневный вопль тёти Петуньи, заметившей отлынивающего от работы племянника. — По твоему, работа сама себя сделает? Ну-ка живо за дело, иначе останешься без обеда! — Вот же, надоела. Давай поговорим позже, Бальмонт, а то я действительно останусь голодным, — со вздохом сказал мальчик, примериваясь к очередному кусту. — Тебе, кстати, понравилось имя? Если хочешь, я могу придумать другое. — Хорош-ш-шее имя-с-с, хоз-з-зяин, мне нравитс-с-ся. Хочеш-ш-шь, я-с-с напугаю-с эту глупую-с-с двуногую? — воинственно прошипел уж. — Хм-м, заманчиво, конечно, но не стоит. Крику будет много, а толку никакого, — с сожалением отказался от такого предложения мальчик. Так у Гарри появился первый настоящий друг, большой любитель головастиков и жирных гусениц, старающийся напускать на себя грозный вид, чем изрядно веселил своего хозяина, заставляя того прятать весёлую улыбку. Ужика Гарри частенько незаметно проносил в свой чулан, скрывая в длинных рукавах рубашек, где тот обматывался вокруг запястья на манер браслета. О своём умении разговаривать со змеями мальчик никому не рассказывал. Он прекрасно понимал, что обычные люди подобным умением обладать не могут. А всё необычное вызывало у родственников прямо-таки нестерпимую злобу. Необычного и необъяснимого в жизни Гарри хватало с лихвой, поэтому, наученный горьким опытом, он молчал и о своём новом друге. Странные вещи происходили с Гарри на протяжении всей жизни, за что его постоянно наказывал дядюшка, запирая племянника в тёмном чулане, а тётушка лишала завтраков, обедов и ужинов. Порой вокруг мальчика начинали летать разные предметы, за обедом солонки и бутылочки с соусом придвигались к нему с другого конца стола, холодный чай закипал прямо в чашке, комары, мухи и прочие надоедливые насекомые, не долетая, падали замертво, стоило только как следует разозлиться. Бывало, с обидчиками Гарри происходили неприятные, а порой и опасные, случайности. То сломается ножка стула, на котором сидит недоброжелатель, то разорвутся штаны в самом неподходящем и смешном месте, а то и обгадит непонятно откуда взявшаяся стая птиц, заляпав с ног до головы. Случались и вещи похуже. Так, например, Дадли, взявший было привычку будить Гарри по утрам, прыгая на лестнице, служившей мальчику потолком, довольно быстро отказался от подобного развлечения, несколько раз кубарем скатившись со ступенек. Для осознания опасности таких шуток Дадли хватило трёх скоростных спусков. В первый раз Дадли отделался лёгким испугом и ушибленной задницей, во второй раз расквашенным о перила носом, а в третий сломанной правой рукой. Побившую Гарри компанию, возглавляемую кузеном, на следующий день искусали пчёлы. Всех пятерых! По отдельности! Подумать только, огромный рой пчёл в Литтл-Уингинге. Распухшие физиономии обидчиков ещё долго радовали Гарри своим забавным видом и жутко огорчали пятёрку любивших помахать кулаками громил. Но этим странности, происходящие вокруг мальчика, не ограничивались. Порой Гарри замечал за собой, что может слышать чужие мысли. Не часто и непонятно почему, но когда та же тётя Петунья или дядя Вернон сильно ругались на него, мальчик инстинктивно отстранялся от раздражающих криков и уходил в себя, закрываясь от враждебного мира, и именно в такие моменты в его сознание пробивался шёпот чужих мыслей и невысказанных слов. Отголоски эмоций посторонних людей, которые Гарри улавливал постоянно и считал подобное в порядке вещей, становились особенно яркими и понятными. Разгневанная тётушка всегда пылала настоящей злобой, а в мыслях её проскальзывало бесящее Гарри выражение: «ведьмино отродье!». Дядюшка Вернон же злился, скорее, за компанию, беря пример с миссис Дурсль, идя у неё на поводу в вопросах воспитания. От старших мальчишек в школе Гарри слышал, что отца Пирса Полкинса называют подкаблучником. Смысл этого слова от мальчика ускользал, но он всё же смутно чувствовал, что дяде Вернону подобное прозвище подходит как нельзя кстати. Гарри осознавал, что отличается от других людей, что он не такой как все, что он особенный. Пытаясь разобраться, откуда у него такие способности, он частенько донимал тётушку вопросами о своих родителях, хоть это и была запретная тема в семействе Дурсль. В ответ тётушка, чуть не плюясь ядом, кричала, что его родители были безработными пьяницами, погибшими в автокатастрофе и свалившими на её хрупкие плечи воспитание одного неблагодарного мальчишки. В подобные отповеди Гарри не верил ни на йоту. «Ведьмино отродье» — так его мысленно называла тётушка, а это значит, что его мама была ведьмой. Она, наверное, летала по городу на метле, как это и полагается настоящим ведьмам, варила всякие волшебные зелья в огромном котелке и знала кучу разных заклинаний. А папа, конечно же, был могучим колдуном, которого боялись все враги. Иначе и быть не может. И уж конечно они не могли погибнуть ни в какой автокатастрофе, ведь колдуны и ведьмы в авариях не гибнут — в этом Гарри был убеждён. К тому же он прекрасно чувствовал, что тётушка лжёт. Ощущая чужие эмоции, Гарри легко мог отличить ложь от правды, честного человека от лгуна, и тётя, пытаясь очернить память родителей, относилась к последним. Порой папа с мамой являлись ему во снах. Красивая рыжеволосая женщина со счастливой улыбкой, пахнущая молоком и душистыми травами, её ласковые руки и тихий голос, поющий колыбельную на ночь. Высокий и очень весёлый мужчина с копной непослушных чёрных волос, торчащих в разные стороны, в круглых очках, очень похожих на очки мальчика, пускающий красивые искры и разноцветные пузыри из какой-то палочки. Большой лохматый чёрный пёс с холодным мокрым носом, забавный и непоседливый, весело прыгающий с высунутым языком за летающим на маленькой метёлке Гарри. Такие сны очень нравились мальчику, и поднимался он счастливый и радостный, раздражая Дурслей своей довольной улыбкой. Сны Гарри снились часто, красочные и подробные, очень яркие; и далеко не все они были приятными. Снилось ему и то, как папа с встревоженным и серьёзным лицом, что-то на ходу объясняя обеспокоенной маме, выбегает из детской, исчезая во вспышке зелёного света. Как испуганная мама захлопывает дверь, одним движением придвигая к ней высокий и явно очень тяжёлый шкаф. Как дверь, вместе со шкафом, разлетается кучей щепок, пропуская в комнату страшного человека в чёрном балахоне, с горящими красным светом глазами и вертикальным зрачком. Как мама заслоняет его собой, что-то говоря злому пришельцу, и падает замертво, сражённая зелёным лучом. Как пристально смотрят на него бездушные красные глаза убийцы, как поднимается рука с длинными белыми пальцами, сжимающими похожую на папину палочку, выпуская очередной луч, ослепляющий Гарри зелёным светом и вспышкой жгучей боли. Просыпался мальчик от собственного крика, в холодном поту и замотанный в мокрую прилипшую к телу простыню, заодно будя и всех своих родственников, которые принимались ругаться на ненормального племянника, мешающего спокойно спать. Бывали у него и совсем уж странные сны, в которых он ощущал себя то взрослым мужчиной, живущим в другой стране, любившим читать фантастические книжки и слушать громкую боевую музыку, то жутким демоном, мечтающим о силе и пожирающим чужие души, а то бесплотным духом, желающим воскреснуть. Сны эти были тревожными, плохо запоминающимися и оставляющими на утро лишь смутную тоску и головную боль. Необычный зигзагообразный шрам на лбу после подобных сновидений покалывал десятками острых иголочек и ныл как разболевшийся зуб. Шрам этот Гарри ужасно не нравился, вызывая у него ассоциации с клеймом, которым фермеры метят своих животных. Мальчик относился к нему как к одной из многочисленных странностей, наполнявших его жизнь, о которых нужно было помалкивать, чтобы не нарваться на новую взбучку, и старался прятать его под длинной чёлкой волос. В дурацкие рассказы тётушки о том, что он получил этот шрам в той самой аварии, унёсшей жизни его родителей, Гарри также не верил, предпочитая полагаться в этом вопросе на собственные сны, которые, похоже, были куда более правдивы. Вот и сейчас мальчик, готовясь ко сну после очередного тяжёлого дня, наполненного скучной работой по уборке чердака и избавлением его от паутины, пыли и всевозможного громоздкого и не очень хлама, накопившегося там за пару лет, надеялся увидеть во сне маму с папой, а может, и ещё какую-нибудь тайну из своего прошлого. Бальмонт уже спал, свернувшись клубком под кроватью, где у него было некое подобие гнёздышка, сооружённого из старого свитера Дадли, а Гарри терпеливо ждал полночи, отсчитывая время по стуку большущих напольных часов из прихожей. Уже скоро они пробьют двенадцать раз. И наступит новый день. День, в котором ему исполняется десять лет. Серьёзная дата! Жаль только, что об этом опять никто не вспомнит, предпочитая сделать вид, будто ничего особенного не случилось. Рассчитывать на какое-то внимание, и уж тем более подарки, от любимых родственников не приходилось. На десятилетие Дадли того буквально завалили подарками в количестве тридцати восьми штук, устроили настоящий праздник в парке аттракционов, а Гарри отправили к старой кошатнице миссис Фигг, живущей через дорогу. Вот часы, наконец, тихо щёлкнули, и по дому разнёсся негромкий звон, отсчитывающий двенадцать ударов. — С днём рождения, Гарри, — с улыбкой прошептал мальчик, поудобнее устраиваясь на узкой кроватке. — Пусть мне приснятся хорошие и интересные сны. Дом номер четыре по Тисовой улице погрузился в сон, отдавая еженочьную дань царю Морфею. Мирно спал в своей комнате толстощёкий пузан Дадли, тихо посапывала миссис Дурсль, выводя замысловатые рулады своим длинным любопытным носиком, басовито похрапывал мистер Дурсль, грозно шевеля пушистыми усами, отдыхал в своей паутинке паук по имени Джек, почивал и маленький гордый змей Бальмонт, гоняясь во сне за гигантской жирной лягушкой. Спал и наш Гарри. И сны его были совсем не простыми. Тревожным вращающимся калейдоскопом перед ним проносятся фантастические истории из чужой жизни, пробуждая извлечённую из глубин разума память. Картинки, образы и фрагменты воспоминаний прошлой жизни с огромной скоростью впитываются сознанием, чрезмерно нагружая неокрепший детский мозг. Из уст мальчика вырывается тихий болезненный стон, лоб покрывает испарина, а к подбородку от носа пробегает тонкая струйка крови, оставляя алые пятна на потёртой пижаме. Поток воспоминаний всё увеличивается, лишь набирая скорость, заставляя мальчишку, словно в ускоренной перемотке, проживать прошлую жизнь заново, беспокойно ворочаясь во сне. Проснулся почуявший неладное Бальмонт и, с трудом забравшись по ножке кровати, заполз на пышущего жаром хозяина, пытаясь его разбудить, тыкая в лицо раздвоенным язычком и щипая за нос. Но мальчик продолжал крепко спать, дыша с хрипом и бульканьем из-за натёкшей в горло крови, и тихо поскуливая от боли. Отчаявшийся дозваться хозяина, ужик свернулся клубочком у него на груди и принялся ждать развязки, неотрывно с тревогой смотря на него. Так прошло несколько мучительно длинных тяжёлых часов, а затем по спящему дому разнёсся возмущённый и писклявый мальчишеский вопль, перебудивший посреди ночи семейство Дурсль. Вопль этот был, по видимому, каким-то весьма экспрессивным ругательством на никому в Литтл-Уингинге неизвестном языке: «ДА ТВОЮ Ж МАТЬ!!! Я ГАРРИ ПОТТЕР!!! ЧТОБ ВЫ ВСЕ СДОХЛИ, ГРЁБАНЫЕ ЛАЙМИ!!!» Больше тревожные сны Гарри Поттера не беспокоили никогда.