Что и требовалось доказать

"Что-то случилось? Ты сегодня странный какой-то," — интересуется Эмерод, сдвигая брови и возводя на Гарри свои большие тёмные глаза. "Хей, а почему бы нам не!.. Ммм, вижу у тебя сегодня плохое настроение..." — осекается Альберто, когда врывается в чужой трейлер. "Оу, выглядишь ты и правда неважно," — кося необычные глаза в сторону и кусая щеку изнутри, бросает Доминик, всё же заметив под слоем тонального крема мешки под глазами. "Сейчас придет Даддарио, и ты вмиг развеселишься, обещаю! Да не хмурься ты так! Все мы знаем, что между вами что-то есть!" — беззаботно смеется Кэтрин, но, заметив жест Шервуда и его покачивание головой влево-вправо, замолкает. Айзая слагает баллады о плохом настроении и его поднятии, потягивая гласные в старый микрофон, который он давно где-то откопал. И, господи, даже это не помогает. Шам украдкой поворачивает голову в сторону слишком молчаливого сегодня Даддарио. Тот не выпускает из рук текст сценария, ходит около съёмочной площадки взад-вперед. Гарри кидает испепеляющие взгляды на мужчину, светится и пылает лампочкой "Обрати на меня внимание!", кусает губы, нервно, резко, а когда прикусывает щеку совершенно случайно, дергается и шипит, чувствуя острую боль. Гарри мямлит что-то под нос и уходит под завывания Айзаи и смех каста. Мэттью оборачивается и замечает лишь кремовые облегающие брюки и кеды, скрывающиеся за поворотом. "Мне больно," — молчит Гарри. Шам комкает в туалетной кабинке сценарий и чуть ли не рвёт его на части, но вовремя останавливается и кидает скрепленные листы вслепую, они падают на плитку с характерным шуршанием. Прикрывает глаза — а на внутренних веках будто выжжены чёрные по белому буквы: "Постельная сцена Малека". Он ерзает на унитазной крышке, пряча лицо в ладони и устало потирая лоб и веки, а перед глазами всё пестрит и расплывается разноцветным туманом. — Хей, — доносится до него будто через всё тот же туман, надоедливо цветастый, переходящий во все цвета радуги, крапчатый и пятнистый. — Ты не можешь вечно сидеть здесь и раскисать. — Могу, — твёрдо бурчит Гарри, не отлепляя вмиг вспотевших ладоней от лица. — Что ты здесь вообще делаешь? — Ты звал меня. Вот так вот просто. "Ты звал меня" — и душу наизнанку, и сердце в клочья, и мир наоборот, и зеркала в трещины и в разбитое стекло, и костяшки в кровь, и океан в пустыню, и вселенную в звездную пыль. — Что? — Я чувствовал твой взгляд постоянно. Ты нуждаешься во мне. — Нет. Магнус — да, нуждается. Но не я, уж точно не я, — отнекивается Шам, взъерошив волосы, портя всю укладку, и наконец поднимает взгляд на Мэттью. Но в каре-зелёные глаза не заглядывает, смотрит на розоватые, плотно сомкнутые губы, на крепкую шею, покаты плеч. — Я не звал. Даддарио слишком резко хватает того за локоть и припечатывает его лицом к белой стенке, заламывая одну руку ему за спину. — Зачем ты врешь? — громко шепчет, возводя брови кверху. Он, правда, искренне не понимает. Ладони скользят вверх, обнимают широкие плечи, обхватывая горячими пальцами, и кожа тут же покрывается мурашками, через тонкую ткань рубашки чувствуя всю огневую теплоту узловатых пальцев. — Гарри, пожалуйста... — Я не вру. — Тебе доказать обратное? — Докажи, — через несколько секунд. Как неоспоримый приказ. Как обязательное требование. Как слезливая просьба. Как мольба умирающего. Мэттью дышит ему в затылок, лаская своим горячим дыханием открытый участок шеи и волосы, как лижет морская пена жёлтый берег, оставляя мокрую песочную гладь, а его дыхание — дрожь, расходящуюся до самых кончиков пальцев, фейерверк, пёстрыми бутонами взрывающийся под закрытыми веками. Мэттью сильнее сжимает чужие плечи, прожигая своими горячими ладонями, похоже, до костей, и Гарри сглатывает, упираясь лбом в белоснежную кабинку. — Не тяни. — Как скажешь, — и его дыхание проходится огнем по шее, вновь дрожью оседает по коже, как рассыпается бисер самообладания, как крошится сгоревшая спичка терпения. Гарри не видит его. Не смотрит. Он опускает взгляд и видит лишь свои дрожащие пальцы, расстегивающие ремень и пуговицу с ширинкой. И слышит позади звук расстегивающейся молнии, шуршание одеждой, а в следующую секунду Даддарио приспускает чужие брюки вместе с нижним бельем, так, что они падают на пол, звякнув пряжкой — и это для Шама как точка невозврата, как вспышка света, как взрыв в его голове. Горячая головка проходится по ложбинке, дразнящими движениями скользит между ягодиц, и Гарри чувствует, как резкие выдохи растекаются каленым железом на его коже. Азиат жмурится, распахивая рот, из которого вырывается резкий выдох, и, не выдерживая ласкающих движений, подаётся бёдрами назад, — совсем не так, как он хотел, — слишком рвано, пошло и несдержанно, слишком нетерпеливо. Вообще всё пошло наперекосяк еще с самой первой встречи с Даддарио. От медленно проходящейся вверх-вниз головки в паху тянет, сворачивается в тугой канат, а член наливается кровью, и Гарри остаётся только водить рукой по стволу, стягивая кожицу к головке и обводя её пальцем. — Пожалуйста, быстрее. — А вот и первый аргумент в доказательство моих слов, — шепчет ему на ухо Мэттью, а после блаженно улыбается. Он отстраняется так внезапно, и Гарри чуть ли не вздыхает от досады и не оборачивается, когда приятно горячая влажность исчезает между его ягодиц. Даддарио лезет в карман за презервативом, шуршит упаковкой, а следом раскатывает латекс по стволу, не отрывая глаз от чужих бёдер и округлых ягодиц, взгляд поднимается по спине, облаченной белой рубашкой, и останавливается на шее, на которой безумно хочется оставить букеты из розовых засосов. Он вновь приближается, оглаживая чуть влажными от смазки пальцами мягкие бёдра, заставляя мужчину ещё сильнее содрогаться от томительного ожидания, и одной ладонью обхватывает ягодицу, отводя её чуть в сторону, а другой — направляет член, медленно погружая головку, раздвигая плотно сжатые стенки. Шам мычит, искусывая губы до яркого покраснения, и бьёт раскрытой ладонью по стенке кабинки, шипит и вновь сжимает губы, жмурится. Мэттью входит наполовину, вытаскивает почти до конца, а потом пару раз толкается медленно, плавно, входя до упора и подаваясь бедрами назад мягким движением. — Сильнее. — А это уже второй, — его лицо совсем близко, и Гарри чувствует, как, наверняка розовые, губы касаются его шеи нежно и чувственно, завлекая в свой мягкий плен. — Можно мне тебя поцеловать? — просит Даддарио, утыкаясь носом в место под мочкой. — Нет, — Шам опускает голову и даже немного отворачивается в сторону. Но Мэттью не сдает своих позиций и зажимает мочку уха, одновременно толкаясь в горячее нутро, ведёт губами от шеи вдоль выделяющейся линии подбородка. И Гарри так хочется повернуться, и впиться в эти розовые губы жарким поцелуем, и рвано выдыхать в них, и безудержно кусать тонкую кожицу, и ловить губами чужие стоны, и сталкиваться носами и зубами, и соприкасаться языками, заключая их в одно целое. Но он не может — всему виной его никчемная гордость, обстоятельства и до смешного глупая ситуация, а ещё — сам Даддарио и человеческая натура — находить во всём проблемы. Максимум что он может — это двигать бёдрами взад-вперед, самому насаживаясь на член, и вжиматься лбом в кабинку, да тихо стонать через сомкнутые губы. Шам облокачивается ладонью на стенку, почти царапая ногтями покрытие, и Мэттью, сжимая и обнимая, поглаживая большим пальцем вздутые вены на тыльной стороне ладони, накрывает его кисть своей горячей, будто песок в пустыни, рукой. И Гарри тонет в этом зыбучем песке, в этой палящей сыпучести, и выбраться оттуда невозможно — без шансов на спасение. Даддарио ускоряет темп и увеличивает резкость своих толчков, буквально вбиваясь в податливое, отвечающее такими же движениями навстречу, тело. И поэтому Шам всем телом вжимается в стенку, а кабинка начинает скрипеть от таких нещадящих, грубых и резких фрикций. Лоб и сплющивающийся нос, вжимающиеся в стенку, уже начинают болеть, но Гарри не в силах повернуть голову, ведь это означает встретиться с ним взглядом, с таким абсолютно идеальным и очаровательным Даддарио. Это означает — увидеть его шею и сильные руки, ключицы, выглядывающие из-за рубашки, расстегнутой на неприличное количество пуговиц, увидеть влажную от пота челку, слегка завившуюся на лбу, чуть длинные, ярко выделенные брови, сведённые к переносице, поджатые розоватые губы, по которым он размашисто проводит языком. Это означает — заглянуть в его необычайно красивые глаза, карие у самого зрачка, переходящие в ореховые разводы в крапинках цвета охры, плавно перетекающие в насыщенно болотный цвет с фисташковой крошкой у самого края, облаченного чёрной дужкой. Это означает — вновь падать и вновь тонуть в этом болоте, это означает вздыхать и задыхаться. Даддарио вжимается в чужое тело, утыкаясь носом в вспотевший затылок, скользит тёплыми губами по обжигающей коже. А следом отводит в сторону ворот рубашки и целует открывшиеся участки шеи, зажимая в зубах, причмокивая. Он сохраняет свой темп и сжимает так сильно ладонью чуть выше локтя азиата, что предплечье начинает ныть и сводить. Гарри стонет и от ноющей боли в руке, и от дрожи наслаждения, растекающейся по всему телу от того, что крупная головка каждый раз проходится по простате. Он, чувствуя волну подходящего оргазма, начинает быстро надрачивать и уже в открытую стонет, когда Мэттью вжимается в его обнажённые бёдра, вбиваясь в сжавшуюся дырочку. Даддарио отодвигается, выскальзывая из горячей узости, снимает презерватив и кидает его в мусорное ведро, выматывая туалетную бумагу и убирая остатки семени. Гарри кончает себе в руку, медленно и отрывисто выплескивая сперму, а потом так и стоит со спущенными штанами, утыкаясь горячим лбом в прохладную поверхность и стараясь отдышаться, чувствуя, как фантомное дыхание до сих пор щекочет его кожу. Он вытирает руку туалетной бумагой с некой усталостью и с остервенением выбрасывает её, надевает брюки, садясь на опущенную крышку унитаза и подпирая лоб тыльной стороной ладони. Молчит. Даддарио лишь смотрит на его ссутулившуюся спину и слегка взвинченные волосы, в нем отчаянно борются два желания: поговорить легко и беззаботно, на сколько позволяет ситуация, излить душу, поделиться чем-то, разобраться в этом дерьме, пока они оба не повязли в нем, или молча уйти, продолжив выстраивать между ними стену из ненужной гордости, непонимания и страха вперемешку с робостью. Гарри делает это за него, то ли разрушая стену, то ли выкладывая еще один кирпичик. — Что же не трахнул меня прямо на съемочной площадке? — смеётся он хрипло, надломлено. — Всё равно все знают. Что уж тут скрывать? — риторические вопросы нависают над Мэттью лезвием гильотины, готовым вот-вот упасть и обезглавить его. Он продолжает молчать, но не уходит, вскользь пробегается взглядом по кабинке и замечает на полу сценарий. Поднимает листы под следящим за ним взглядом темно-карих глаз, шуршит бумагой, вскидывает брови. — И всё из-за этого? Если ты не хочешь — просто откажись, я поддержу тебя и слова против не скажу. Только если ты действительно не хочешь, — каре-зеленые глаза устремлены прямо на азиата, заглядывая не только в глаза, но и в саму душу. — Не хочу, — качая головой вправо-влево и опуская тёмный взгляд, нахмурив брови. "Не смогу. Потому что в самом потаенном уголке души не хочу отказываться. Потому что, кажется, это уже вошло в привычку — считать, видные на свету, пылинки на твоих ресницах, залипать на руны на твоей шее и руках, безотрывно смотреть, как шевелятся твои розовые губы, по которым каждый раз проходится язык, изучать твою мимику и жесты и представлять в мыслях, как моей кожи касаются твои длинные узловатые пальцы." — Знай, я всегда на твоей стороне, — говорит Мэттью перед тем, как уйти, медленно развернувшись, и не отрывает взгляда от Гарри, до последнего надеясь, что тот наконец скажет что-нибудь, что сломает стену между ними навсегда. Шам судорожно выдыхает, запуская руку в волосы и оттягивая их, борясь с желанием заплакать прямо здесь. В штанах так же противно липко, как и в душе. *** На следующий день Гарри на глазах у всего каста целует Мэттью, смакуя на чужих губах всю горечь, прося тем самым прощения и молча говоря шевелящими в поцелуе устами, что безбожно врал. Самому себе, ему и всем остальным. И доказательство этому — ладонь, сомкнутая на узловатых пальцах.