Удушье

— Я хочу избавиться от тебя, ты мне надоел. Но убивать я тебя не стану, ты был очень занятной игрушкой, — вдруг двухцветная цепь потеряла свои цвета, окрашиваясь серым. На глазах у двоих она упала и испарилась, будто ее не было. Дрожь и растерянность ива говорила об одном. Контракт расторгнут. Пытаясь сдержать слезы, опуская лицо, Лихт кричит: — Уходи! Ты мне не нужен! Жалкий демон! Хлопок двери, и Хайда уже нет. Вампир и вправду ушел, даже не понимая, как больно сделал парню. Растерянность, сожаление, боль, желание вернуть обратно и одиночество — все, что чувствует пианист. Хотя… Он знал, что с ним наиграются и выкинут. Никто не виноват в том, что он полюбил этого грязного демона. Зная, что все не взаимно, продолжал любить. Ангел бы отдал все за еще пару минут с жадностью. Тодороки хочется плакать, кричать, не сдерживаться. Вместо этого он скрипит зубами и сжимает кулаки, падая на колени от своей беспомощности. Тодороки жалеет. Ведь есть слова, которые он ему не сказал. Для парочек это обычное: «я люблю тебя», но для брюнета это было нечто большим. Пусть это просто слова. Хотя именно они никогда не звучали от ангела. От кого угодно, только не от него. Теперь даже за дверью не было слышно человеческих шагов. Видимо, Беззаконие уже ушел, бросил пианиста, не задумываясь о его чувствах. Честно? Плевал Лоулесс на чувства ива. Это можно было назвать некой взаимностью. Парень часто избивал своего сервампа, что тому не нравилось. Каждый раз эти клички, что-то вроде «крыса», либо «грязный демон». Слишком обидно. Хайда тоже можно понять. Ему становится мерзко от нахождения вместе с ангелом. Уже даже драться не доставляет удовольствия. Все же, слуга не понимает, почему он его не убил. Стало жалко? Сам красноглазый удивился. Раньше, до появления в его жизни Лихта, он убивал своих хозяев, смотря равнодушным взглядом. Человеческая жизнь ему была безразлична, убивая человека — плевал на то, что у него может быть жена, дети. Ему глубоко все равно какую острую и разъедающую боль они почувствуют. Но… Он так же чувствовал такую же боль, когда Офелия погибла. «Ах, Офелия, моя милая, почему ты умерла?». Эти слова повторяются в голове каждый раз. Под ребром сразу возникает неприятная боль, от которой хочется заплакать. Вместо этого Хайд, сжав кулаки, ушел. Ушел неизвестно куда, еще и один… Тодороки уже не скрывает слез, хныча в кромешной тишине. Дышать из-за плача слишком трудно, поэтому брюнет задыхается. Голос уже сорван, кричать от боли невозможно. На сердце будто давят, и кровь разбрызгивается повсюду. Сбитое дыхание очень хорошо напоминает о себе. — Я люблю тебя… — это те слова, которые пианист так и не сказал своему возлюбленному. Теперь они бессмысленны, ведь его избранник ушел навсегда. Пускай ангел пытался верить в то, что это только глупая шутка, Хайд придет, и они будут вместе как всегда. Но уже никогда не будет как тогда. Мир Лихта развалился у него на глазах, он хотел быть с тем вампиром, в чем была его грубейшая ошибка. Теперь тот, кто был для него всем — ушел. Тодороки лег на пол, скручиваясь калачиком, продолжал лить слезы, хоть всем было на это и все равно. Теперь Хайда не вернуть… Смысл жизни исполнителя потерян навсегда.

***

Уже после часа страданий, с более нормальным дыханием, ангел поднимается и идет к себе в спальню, ложась на кровать, укутываясь в одеяло. Он не хочет ничего, кроме возвращения своего любимого, но, увы, тот не вернётся. От этого хочется опять заплакать, только сил на это уже нет. Красные от слёз глаза пустым взглядом смотрят в стену. Ему всё равно на всё. Пусть даже сейчас придет Цубаки и убьёт его, так будет лучше, по крайней мере, он так думал. Пианист, завернувшись в одеяло, как в кокон, продолжал сидеть, сверля стену взглядом. Сколько Лихт так просидел — неизвестно. Сил нет уже ни на что. Стало мерзко даже смотреть на счастливых людей, потому что они могут радоваться с любимым человеком, а Тодороки — нет. Возможно, он завидовал всем на свете счастливым парам. Хотелось вновь заплакать. Ему никто не помешает, ведь все думают, что брюнет хотел этого, и сейчас радуется. Однако, это не так. Кожу под рёбрами будто разъедает кислотой от столь огромной душевной боли. Такое чувство, что все органы лопаются внутри, не жалея парня. Но это было чепухой по сравнению с моральной болью. Хайд, уходя не сказав ни слова, сделал слишком плохо. Весь мир разваливается на глазах, умирая в тишине. Тодороки уже не плачет, нет, просто… обидно? Его выкинули, но перед этим наигрались. Он любил Хайда, зная, что это никогда не будет взаимно. Это — худшее, что можно придумать. Лихт хочет громко кричать и плакать оттого, что не может его вернуть, из-за своего бездействия. Хайд оставил его, наплевал на все. Лихт не может двигаться. Все суставы ломает и невозможно даже пошевелить пальцами. Все осточертело. Ему стало плевать на всех. Вдруг он вспомнил важную деталь, которую выронил со своей памяти. Краем глаза юноша заметил что-то похожее на жетон Хайда, который вампир ранее кинул в угол. Именно, это он и оказался. Жетон на цепочке, еще на котором написано его имя. На глаза сквозь боль наворачиваются слёзы. Тихий всхлип, и Тодороки бережно берёт предмет с дальнего угла. Он сжимает его в руке и беззвучно кричит. Щёки становятся влажными, под ребром чувствуется острая боль, прожигает все тело. Становится невыносимо. Пианист уже не может так. Сжимая жетон в руке, всхлипывая, пытаясь выровнять дыхание, идет умирать. Слишком больно, так продолжаться не может… Суицид — единственный выход Лихта. Было ли самоубийство панацеей? Ведь Тодороки всегда считал, что всё, кроме смерти, реально поправить и обратить вспять. Возможно, но теперь это кажется единственным возможным исходом. Он по-прежнему сжимал в руках жетон, который уже не отдавался приятной прохладой, заставив руки вспотеть и вызвать зуд. Удушье. Лихт никогда не задумывался, какого оно, испытывать его на самом деле. Каково задыхаться, глотая слёзы, пытаясь сделать хотя бы малейший вздох. Просто не задумывался. Пока не решился накинуть на шею петлю. Было тяжело заставить себя оттолкнуться от поверхности стула. Из раза в раз поганый инстинкт самосохранения вынуждал его хвататься за намыленную верёвку, скользя по ней пальцами. Лихт сжал руки в кулаки. И жетон врезался в кожу. Нет, мой час пришёл. Когда-то я спустился на землю как ангел, и сейчас мой Бог зовёт меня назад. Моя роль исполнена, занавес уже опущен. Он оттолкнулся, повиснув в воздухе. С глухим стуком стул упал, и началась агония. Сквозь полившиеся слёзы боли и отчаяния Лихт инстинктивно пытался схватить хотя бы глоток спасительного кислорода. Безуспешно. Постепенно боль парализовала всё его тело. Боже, скорее прекрати эту пытку! Скорее, скорее убей меня! Но Бог не отзывался, и мучения не кончались. Удушье. Аллюзия на шизофрению. Так же, как он сейчас, шизофреники задыхаются, захлёбываются в собственном безумии. Любовь сводит с ума, и Лихт бы предпочёл сейчас оказаться в больничной палате в окружении санитаров, лишь бы не оставаться здесь. Уж лучше барахтаться в собственном сумасшествии, чем погибать вот так. Вдруг Лихт услышал, как над головой что-то просвистело, оборвав верёвку. С глухим стуком он, словно мешок картошки, упал на пол, инстинктивно хватаясь пальцами за петлю и с наслаждением глотая ртом воздух. — Ангел-чан! Знакомый, столь приятный слуху голос, ласкал ухо. Но как бы желанен не был говорящий, воздух сейчас был нужнее. Сейчас Лихтом управляли инстинкты, а не чувства, и он вдыхал и вдыхал, отбросив остальное на второй план. И от притока кислорода было так хорошо… Обеспокоенный голос всё не покидал голову Лихта, а его хозяин аккуратно подхватил пианиста, заставляя его принять сидящее положение. — Почему ты решился на такое?! — Хайд — а это был именно он — находился на грани слепого бешенства и обеспокоенной серьёзности. Он нелепо морщил лоб и раздувал ноздри, и Лихт невольно улыбнулся. — Я захотел умереть, потому что не могу без тебя. — Произнёс Лихт, как доказательство раскрывая ладонь со злосчастным именным жетоном. — Ангел-чан, ты не представляешь, какой ты дурак, — Хайд ответил озабоченно, гладя Тодороки по голове. Внезапно, поддавшись минутному порыву, он придвинулся к Лихту, аккуратно касаясь его губ. Дурацкая химия сантиментов сыграла с ними глупую шутку, и вот некогда враги слились в едином страстном танце языков. Хайд опрокинул бывшего хозяина на пол и запустил руки под его толстовку, от чего последовал громкий выдох пианиста. Холодные руки блуждают по совсем юному и невинному телу Тодороки. Парень выгибается, чувствуя, как сильные и крепкие руки гладят его, иногда задевая соски. Хайд хочет осквернить его. Таково его желание. Лихт заметно смущается, и на его щеках вспыхивают алые розы. Жадность ухмыляется и целует его, проникая языком в рот, исследуя его, очерчивая видимые только им узоры. Лоулессу это нравится. Девственное тельце, красные щёки сводят его с ума. Ему хочется иметь власть над этим телом. Ему хочется, чтобы Тодороки принадлежал только ему. Одно движение Хайда в области внутренней части бедра, и Лихт издает громкий стон, от которого у вампира на лице появляется ухмылка Вновь запуская руки под толстовку Тодороки, он стягивает её, открывая вид на обнажённый пресс. Облизываясь, он дразнит его, то легонько касаясь сосков пальцами, то вновь одёргивая их. — Ты ведь хочешь этого? — жарко шепчет Лоулесс на ухо Лихта, слегка касаясь его мочки. — Да… — выдавливает из себя Лихт, пытаясь не дать свободу новому стону удовольствия. — Я хочу… На слова у Хайда уже не хватает терпения, но он пытается сдерживаться, чтобы не доставить лишней боли. Она сейчас ни к чему. Указательный палец проводит по соскам поочередно, немного доставляя удовольствие и некий дискомфорт. Пианист невольно прикусывает губу, хоть как-то пытаясь глушить стоны удовольствия. Шаловливые руки ложатся на бёдра, пальцы ухватывают и приспускают ткань брюк. С лица Хайда по-прежнему не сползает его обычная улыбка. Но сейчас она не выглядит натянутой хамской усмешкой. Она выглядит настоящей, и Лихт вздрагивает, шокированный. Лихт не заметил, как быстро вампир полностью обнажил его. Всё происходило слишком быстро и в то же время — словно в замедленной съемке. Хайд вошёл резко, без подготовки, не давая привыкнуть ни морально, ни физически. Зад словно разрывало, и Лихт громко закричал, не сдерживаясь. Ломка, словно от недостатка дозы, почти парализовала его. Хайд будто дёрнул какую-то струну внутри Тодороки, и он задрожал всем телом, истошно вопя. Влага застелила глаза, он укусил губу, пытаясь сдержаться, но лишь вызвал тем самым приступ тошноты, подошедшей к горлу от характерного металлического привкуса собственной плазмы во рту. Боль. Это все, что чувствует ангел. Ему казалось, что это занятие будет приятным, а не таким болезненным. Хайду же, напротив, внутри Лихта жарко, мокро, узко. Из всех его партнеров только пианист удовлетворил его. Видя выступающие слёзы — Лоулесс обхватывает плачущего, кричащего, беспомощного Тодороки руками, гладя по спине, пытаясь хоть как-то успокоить. Боль так же не проходила, но её стало меньше, и вампиру вмиг стало легче двигаться. Посмотрев вниз, он увидел кровь. Много крови. — Разорвал… — шепчет на выдохе Жадность Влага встала перед глазами Лихта пеленой. Несмотря на это, Хайд был на пике. Наставал тот момент, когда партнёры не остановились и под страхом смерти. Кульминация. Произошёл взрыв, и Хайд излился в своего ангела, смешав два цвета — красный и белый. Без сил, они повалились и уснули прямо на полу, обнимаясь.