Папочка

      Ойкава никогда не думал, что воспитывать ребёнка так трудно.       Было раннее утро, когда Иваизуми мирно спал, пока вдруг его не разбудили телефонным звонком. Он откровенно хотел свернуть шею тому придурку, который посмел потревожить его покой и уже гадал, кто же это может быть. Пока вариантов было два: Матсукава или Ойкава, хотя второй вряд ли.       Ему больше делать, что ли, нечего, кроме того, как в шесть утра названивать? У Тоору семья, тем более недавно он стал отцом, ему наверняка не до старого доброго друга, во всяком случае, так рано.       А Тоору было ещё как до него.       Он не знал, что делать, именно потому и позвонил Иваизуми, ведь тот всегда мог ему помочь, был готов и помогал. Хаджиме никогда не оставлял Ойкаву, даже когда было очень трудно, как сейчас.       Тихие телефонные гудки изводили. Молодой отец поднёс свободную ладонь к лицу, издавая такой звук, будто сейчас разревётся, каждая секунда ощущалась так, словно он сидел под прессом в несколько тонн, и давление увеличивалось.       — Алло.       — Ива-чан, — голос Ойкавы неестественно скачет, а Иваизуми тут же понимает, что что-то не так и в испуге вскакивает с кровати, отыскивая заспанными глазами часы и цепляя их на запястье.       — Ты чего? — он внимательно вслушивается, надеясь по фоновым звукам понять, что происходит, но слышит лишь тяжёлое дыхание, всхлипы Тоору и ничего более. Ойкава шмыгает носом и не может больше сказать и слова.       — Хей, хей, хей, дружок, что такое? — Иваизуми уже не злится за то, что его разбудили. Он взволновано одевается, готовясь выезжать. Тут явно нужна помощь. Пока что Хаджиме не понимал, какая, но знал наверняка, что у Тоору случилось что-то страшное. Догадки терзали, но он старался не думать о худших вариантах.       — Ива-чан! Это так нечестно! — Ойкава таки смог выдавить пару слов, тут же заливаясь, как собака лаем, только плачем, непрерывным и горестным.       — Ты можешь объяснить, что случилось?       — Нет! — вскрикивает Ойкава, и слышится детский плач. Тоору инстинктивно старается реветь тише, а детское нытьё приближается. Папочка подходит к кроватке, видать.       — Давай я приеду? Тебе нужна помощь?       Тоору недолго молчит, а после в трубку срывается короткое, молящее «да».       Через полчаса с хвостиком Иваизуми уже у него дома. Тоору не ревёт, он сидит на диване, прижимая к сердцу спящую дочь, и молчит.       Кто только мог подумать.       — Мне очень жаль, — прерывает тишину Иваизуми, гладя друга по плечу, но тому не нужна жалость. Пожалеть он и сам себя может, ему нужна помощь: сейчас он — растерянный ребёнок, который не знает, что делать, который потерялся в супермаркете и не видит мамы.       Ещё через полчаса Хаджиме буквально заставляет Ойкаву одеться, им нужно пойти проветриться, пусть за теми же покупками.       — Ей четыре месяца… мне кажется, что ещё нельзя давать что-то другое.       — У тебя есть варианты? Или будешь своей грудью кормить? Боюсь, это немного невозможно, — Хаджиме роется в интернете в поисках лучшего варианта для заменителя молока, залезая на такие странные форумы мамаш, что стало бы смешно, не будь так грустно.       — Все мамки пишут про то, как их дети какают? — Иваизуми по-доброму улыбается, стараясь поддержать Тоору хотя бы подколами и нелепыми шутками, несмотря на то, что это несильно помогало. Наверное, сейчас ему и не стоит вовсе шутить, особенно туалетным юмором, но это же Хаджиме! Сколько себя помнит, они с Ойкавой только так и общались, стебаясь друг над другом.       — Скоро тоже будешь строчить в темноте ночной: «А нормально, что ребёночек какает жидко после яблок?».       — Фу, это мерзко, Ива-чан… и не мог бы ты поменять Хитоми памперсы?       — Боже, я-то за что? Знаешь, я не очень люблю детей.       — Ты справишься, Ива-чан, ты вон как разбираешься в детских фекалиях.       Растить ребёнка очень сложно.       Хаджиме никогда и не думал, что ему, истинному детоненавистнику, придётся успокаивать орущее, брызжуще слюной нечто, пока Тоору рядышком говорит: «Ути, моя прелесть! Ты у меня самая красивая!».       Все родители — чокнутые психи! Нет, ну что красивого в лысой личинке, которая только и может плакать, есть и бесить!       Первое время частые визиты к Ойкаве были мукой для Хаджиме, но оно стоило того, он ведь помогал Тоору, и очень сильно, а вскоре для удобства вовсе съехал со съёмной квартиры к другу. Теперь он всегда был готов понянчить Хитоми, и вскоре процедура смены подгузников уже стала повседневной рутиной, а не чем-то ужасным и невыносимо мерзким. Они даже были похожи на семью. На улице иногда смотрели косо на таких вот двух папаш, разгуливающих по парку и говорящих о детских прививках или о том, какие кашки лучше.       Хаджиме и сам не заметил, как стал той мамкой, которой, по его предположениям, должен был быть Тоору, но что-то явно пошло не так. Иваизуми часами гуглил, что с ребёнком, если он отрыгнул еду, а что за пятно такое на бедре?! Но он делал это для них, поэтому ему было не влом.       Это утомляло, да. Работать и одновременно заниматься детьми — адское месиво, но оно того стоило…       Первое время после смерти жены Ойкава не улыбался, будто разучился вовсе. Его трудно было рассмешить, да и сам он не шутил вовсе, был настолько серьёзен, что хотелось треснуть, не знай Иваизуми о его беде.       Тоору часто говорил о ней, поминая добрым словом и обращаясь к ней, мол: «если бы ты только видела…» или «будь ты с нами…». Как-то раз, отправляясь на свой диван в гостиной, Хаджиме зашёл в комнату Ойкавы, чтобы пожелать ему спокойной ночи, а тот сидел на коленях перед урной с её прахом и молился.       Чего он мог просить у трупа? Счастья? Прощения? Помощи? Хаджиме был без понятия, ему было не различить речи, но он почему-то думал, что это слова благодарности. Тоору всегда говорил ей «спасибо» хотя бы за дочь, а если вдаваться в подробности, то за самое лучшее время вместе, за то, что она всегда права, а он нет, за то, что она терпела такого идиота, как он. За то, как она вытащила его из долговой ямы, за то, как она сидела у его кровати, когда Ойкава заболел тифом. Он помнит, как темнело в глазах, как было плохо, что хотелось испуганно расплакаться и просить прощения у бога, думая, что хотя бы так станет лучше, раз медикаменты не помогают, но она была рядом. Да! Это она его спасла, когда держала его ладонь, когда целовала дрожащие пальцы и просила быть сильным, говорила, что скоро он выздоровеет, что всё будет хорошо. Ойкава так боялся, что заразит жену, но той, кажется, было тогда всё нипочём. А она к тому же была беременна.       Ойкава, представляя, как может оставить её, понимал, что ему нужно держаться. Было бы совсем не по-мужски умереть от тифа и бросить беременную жену одну. И он выздоровел. Он помнил, как был счастлив, когда ему становилось лучше, и он понимал, насколько ничтожен рядом с ней. Тоору корил себя за слабость, а она говорила, что всё в порядке, и он не обязан всегда быть сильным, что он может плакать так же, как она, что он имеет право на слабость, и Ойкава просто обожал её. Если бы он только мог научиться любить так, как любила она.       Тоору всегда брал слишком много на себя. Как-то раз Иваизуми задал ему весьма неловкий вопрос: «Считаешь ли, что было жестоко с её стороны нас покинуть?». Ойкава ответил, что она ни в чём не виновата, что это даже его вина! Идиот. Зачем так любить? Буквально до тупого фанатизма, когда он приписывает себе «подвиги», которых не совершал. А потом ещё говорит, что никогда не научиться так обожать, как она.       Он уже умеет.       В глазах Ойкавы её образ — античная богиня: мудрая, расчётливая, бескорыстная, готовая на самопожертвование и невероятно красивая. А себя он ни во что не ставит.       Если Тоору был счастлив так, невольно напрашивается вопрос: «Настоящим ли было его счастье?». Впрочем, сейчас это уже неважно. Сейчас всё иначе.       Никто не думал, что она уйдёт из жизни так рано. Счастливые родители строили планы на будущее, а всё развалилось, как только это будущее началось.       Чаще всего родившая мать быстро восстанавливается, смотря на здорового ребёнка, забывает вовсе о своих проблемах и полностью сосредотачивается на новых достижениях малыша. Родитель вместе с ребёнком познаёт мир, радуется этому и не хворает, но в данном случае это так не сработало.       Ей резко поплохело. И если первые месяцы она ещё могла быть дома, то потом не было другого варианта кроме того, чтобы лечь в больницу. Дочь оставалась с ней почти до конца, настолько долго, насколько было возможно, а Ойкава усиленно работал, думая, что покупка дорогих лекарств спасёт ей жизнь, но он был просто беспомощен… и безнадёжен.       Она очень мучилась и попросила эвтаназию.       Можно даже сказать, что было эгоистично вот так умереть и оставить глупого Ойкаву одного. Но Тоору молодец. Иваизуми искренне восхищается им каждый раз, когда просто видит: его смелостью, его силой духа, тем, как он умеет любить, как может отдавать всё. Он далеко не ничто.       Иваизуми помнил эгоистичного и тупого мальчишку из старшей школы, но сейчас перед ним был настоящий мужчина.       Грамотно распределив обязанности по дому, они работали по графику. Четыре дня Ойкава был в офисе, тем временем Иваизуми тоже не валял дурака: следил за Хитоми, работал, ибо ему никуда идти не надо было, всё в компьютере.       Тоору думал, что сделал правильно. Вместе они могут жить, когда один он просто свихнулся бы.       Вешать ребёнка на мать было бы неправильно… бабушки, дедушки — очень здорово, но это он родитель, а не его мама. На нянь денег бы не хватило, а совместными силами они существовали более, чем неплохо. Иваизуми стал его спасательным кругом, и Ойкава был бесконечно благодарен.       — Я сделаю для тебя всё. Ты знаешь, что я у тебя в долгу на всю жизнь, — Тоору помешивал лапшу в кастрюле, пока Хаджиме сидел за столом, тупо пялясь на Хитоми. Та игралась с пластмассовой ложечкой, явно не желая есть.       — Так же, как и знаешь, что ничего мне не должен, — вздыхает Иваизуми. Он решил накормить ребёнка.       Тогда Хитоми было месяцев шесть, так что с опорой на спинку детского стула она сидела, что-то искала глазами и издавала непонятые звуки. Ойкава умилялся ею, даже Хаджиме перестал относиться к ребёнку настороженно, хоть и не сюсюкал лишний раз в присутствии Тоору. Был даже забавный случай, когда Ойкава устал, решил вздремнуть, а когда проснулся и пошёл в гостиную, то так и замер в дверях, наблюдая за тем, как радостно Хаджиме показывает девочке пальцем в книгу и рассказывает.       — А это котик! Котик говорит «мяу»! А знаешь, кто это? Это коровка! Коровка говорит «му-у»! А это петушок! Он кукарекает. Как кукарекает петушок? «Кукареку»!       Девочка иногда повторяла звуки животных, и Хаджиме радостно кивал, хвалил.       При этом Иваизуми смягчал голос, то и дело показывал на себе то уши осла, то хобот слона. Он хлопал в ладоши и играл в гляделки. Такой образ добренького Ива-чана совсем не вился с тем вредным задирой-приколистом, коим он являлся.       Тоору так и стоял бы, заворожённый, но его заметили и прилично напугались. Хаджиме такое лицо состроил, будто его застали за чем-то непотребным.       — И долго ты тут стоял? — смущённо спросил Иваизуми.       — Начиная с петушка, вроде…       Так что Ойкава был уверен, что Иваизуми не обойдётся с Хитоми жестоко, не обидит. Он достаточно хорошо знает его и может доверять.       — Я у тебя живу, этого вполне достаточно.       — Но…       — Никаких «но». Я сказал, что ты мне не должен. Прекрати считать, что ты всем что-то обязан. Всё нормально, Тоору. Всё хорошо, — его можно было бы понять, но в данной ситуации Иваизуми не хотел.       Ну был ты когда-то должником, ну умерла твоя жена, но теперь-то что? Это так глупо, как, если бы, вспоминая, что когда-то был в утробе матери, ты стыдился этого факта. Некоторые вещи нужно просто принять.       — Тебе сколько?       — Как всегда.       Дети и вправду быстро растут.       Ещё недавно Ойкава сидел в слезах около роженицы и протягивал ладони к спящей дочери, как к драгоценности, совершенно не замечая ничего вокруг, а вот Хитоми уже девять месяцев, и он слышит от неё её первое «папа». И не только!       Был выходной, Тоору валялся на диване, читал, рядом сидел Хаджиме, играя с Хитоми в кубики, и что-то такое произошло, что заставило Ойкаву отвлечься от чтения, нахмурится, снять очки и сказать своё коронное «Ива-чан». То ли он вспомнил что важное, то ли ещё чего, сейчас это и не важно.       Он явно хотел добавить что-то ещё, но замер, когда ребёнок, рассмеявшись повторил за ним кличку своего второго папочки. Девочка плохо выговаривала «ч», но, тем не менее, она сказала именно «Ива-чан».       Тоору даже забыл, что хотел сказать, а Иваизуми покраснел, хрен знает от чего, пока Хитоми тыкала в него пальцем, повторяя «Ива-чан», и по-детски трогательно смеялась. То она закрывала глаза ладошками и молчала, то снова ивачанкала, размахивая ручками.       После недолгого ступора, Иваизуми улыбнулся, поднимая ребёнка на руки.       — Ну прям вся в папашу! Я Хаджиме, не Ива-чан, — говорит он, а Хитоми качает головой, мол «нет», хватается за его нос и повторяет пресловутое «Ива-чан».       — Что поделать, Ива-чан, это судьба, — Тоору пододвигается поближе к ним, и в этот момент на него сваливается осознание. А они ведь моя семья.       Раньше он не задумывался о таких простых вещах, они просто жили вместе, помогая друг другу, но в какой-то момент данное сожительство перестало быть «просто». Они стали самой настоящей семьёй. Хоть и не скажешь, что между Ойкавой и Иваизуми достаточно сильная романтическая связь, они по сути пара.       Тогда Тоору впервые задумался о том, кто для него Хаджиме, и ему стало не по себе от одной мысли.       Нет, нет, ни в коем случае.       Ему очень сильно нравится его друг, но он не может позволить своим низменным желаниям оголиться. Нужно хранить честь, достоинство! Он ведь вдовец, он просто не имеет права крутить шуры-муры. Это почти как за её спиной. Кажется, что это неправильно.       Самое главное, что Ойкава понимает, что как раз таки наоборот! Он преспокойно может найти себе кого-нибудь, да хоть того же Иваизуми, но ему кажется, что где-то он предаст её, что где-то разочарует.       Тоору путается в себе, не понимая, чего хочет сам, а чего — его чувство долга, что он должен делать, а чего требует от него честь.       Он отвлекается на Хитоми, которую ему передал Иваизуми. Девчушка вцепилась пальцами в футболку отца и рассматривает принт, даже не моргая, пока Хаджиме гладит её по голове.       Ойкава отупленными глазами глядит на друга-помощника, а тот на него, и… улыбается.       Иваизуми ему улыбается. Боже, это так странно.       После того случая Ойкава стал часто думать о возможных вариантах будущего, где у него и Хаджиме что-то выходит, где они строят отношения, но всё ещё не мог смириться со смертью жены. До сих пор некий страх потери его не покидал, будто дух смерти был рядом, ходил по его пятам.       Хитоми исполняется год, и быстротечность времени вновь напоминает о себе.       Двенадцать месяцев прошло. Целый год.       Примерно в этом возрасте она делает первые шаги, и Тоору восторженно снимает это на видео.       Раньше она тоже ходила, только держась за опору, а теперь это были именно её шаги.       — Иди к папочке, — Ойкава ловит дочь в объятия, тиская и повторяя, какая она молодец и как папочка горд, передаёт камеру Хаджиме. Тот посмеивается, запечатляя семейные хроники.       Тоору выглядит таким счастливым, он действительно радуется отцовству и так серьёзно к нему относится.       — А теперь обратно к Ива-чану, — лепечет Ойкава, помогая Хитоми, чтобы та не упала, и отпускает на самостоятельный путь. Всего пять шажочков, но если смотреть символически, то это большое событие.       Вновь снимает Тоору. Он смотрит через камеру на происходящее и тихо посмеивается от счастья.       — Папа, папа! — повторяет Хитоми, дойдя до Иваизуми и упав в его объятия. Хаджиме улыбается ребёнку, хваля её за новые успехи.       А Ойкава затихает.       Папа? Когда это Иваизуми успел тоже стать папой?       Он выключает камеру, садится рядом на пол, обнимает Хаджиме за плечо.       — Хитоми, солнышко, кто я?       Она не сразу понимает, но когда Тоору повторяет вопрос, то отвечает.       — Папа.       — А Хаджиме? — он показывает на Иваизуми, а тот, видать, ещё не догоняет, что это понадобилось папаше от ребёнка.       Хитоми тихо хихикает.       — Папа.       — Н-нет! Он Ива-чан, я папа.       — Папа, папа! — маленькое чудо вновь обнимает Хаджиме.       — Это ты её научил? — Ойкава складывает руки на груди, будто обиделся, мол, как так то?! Ива-чана тоже отцом считают! Иваизуми от всей нелепости ситуации только и смог, что рассмеяться.       — Ага, конечно! Каждый день повторяю ей, что это я папа, а ты мамочка, да, да! Скоро она будет звать тебя мамой! Ещё недолго, подожди!       — Ива-чан, это возмутительно!       — Ой, какие мы недовольные, не лопни от злости. Я, такой урод, научил ребёнка плохим вещам? — с энтузиазмом спрашивает Иваизуми, а после вздыхает, всем видом говоря «ну ты и тупой».        — Блин, Тоору, нет, она сама решила меня так звать.       — Ага, конечно! Ты что-то скрываешь от меня?!       — Нет. Хитоми просто любит меня, да, малышка? Ты же любишь папочку? — Ну вот! Ива-чан теперь даже не стесняется сюсюкаться с ней при Ойкаве.       Мда, время идёт, а Тоору всё равно идиот, хоть и взрослый, хоть и ответственный.       — Я в равноправной степени могу быть её отцом, как и ты.       — Ты претендуешь на моего ребёнка? — в шутку спрашивает отец.       До серьёзных делёжек не доходило, всё-таки Ойкава на самом-то деле был даже рад, что Хитоми и Иваизуми так называет, тот вполне заслужил, и это… сближает, что ли?       Столько мелких радостей произошло, столько таких приятных вещей, которые сближают! Как тот факт, что для Хитоми и Иваизуми, и Ойкава — папы. Но оказалось, что лучше всего на это способны беды.       Хитоми год и два месяца. Она уже практически самостоятельно ходит, хоть и падает иногда. Всё чаще от неё можно понять, чего хочет. Медленно, да верно проявляется её «я», хотя ему ещё формироваться многие и многие годы.       Именно в этом возрасте она впервые заболевает, чем так пугает родителей.       Ойкава был на работе и никак не ожидал тревожных звонков. У него было неплохое настроение — скоро отпуск, они смогут отдохнуть на славу — а тут на тебе. Хаджиме звонит и сообщает, что девочка притихла, легла и говорит, что что-то болит, да и в общем видно, что ребёнку дурно. Тогда Ойкаве буквально наступает на пятку тот самый дух погибели, и неосознанный страх заставляет его трястись. Чуть позже он узнал, что у Хитоми температура, ну и какой родитель смог бы оставаться спокойным, зная, что ребёнку плохо?       — Она плачет, я не знаю, что делать… у нас нет детского жаропонижающего, а давать обычное чего-то я побаиваюсь. Тоору, ты забежишь в аптеку по пути домой?       — Конечно, я сейчас же иду.       Иваизуми было хотел воспротивиться, всё-таки с работы уходит, не с тусовки, но что он мог сказать? Он ведь сам трясся. Хитоми стала его дочерью, хоть и не кровной, но даже у него взыграли родительские инстинкты.       Хаджиме уже думает выдохнуть с облегчением, но вскоре получает смс-ку о том, что начальник грозится уволить Ойкаву, потому что тот совсем обнаглел, по его словам. Эх, и как можно быть таким твердолобым?       — Ничего страшного, я что-нибудь придумаю, — отвечает Иваизуми.       А Ойкаву мутит, его начинает подташнивать и в конце концов битва сердца и мозга оканчивается безоговорочной победой первого. Подумаешь, работа какая-то! Здоровье Хитоми у него на первом месте, любая работа здесь отступает на второй план, и Ойкава уходит домой, убедившись, что этого никто особо и не заметил.       Он забегает в аптеку, где с пустыми глазами слушает истории фармацевта и просит уже хоть что-то, а после чуть ли не сломя голову несется домой.       Запыхавшийся Ойкава звонится в квартиру, уже представляет, как замученный, нанервничавшийся Хаджиме откроет ему дверь, но перед ним предстаёт Иваизуми спокойный и даже улыбающийся. Он не понимает, что изменилось, пока не замечает чужую обувь и куртку, и тут же с улыбкой вздыхает.       — Спасибо, — настолько искренне, насколько это в его состоянии возможно, произносит мужчина, обнимая сожителя и гладя его по голове.       Иваизуми пребывает в легком шоке, но тем не менее обнимает Тоору в ответ, говоря самое обычное.       — Я сделал то, что должен был сделать. Тебе не за что меня благодарить.       Ойкава мотает головой, всё не отпуская друга.       — Спасибо… боже, Ива-чан, спасибо.       Хаджиме напуган, он даже не думал, что Хитоми настолько много значит для Тоору, что тот чуть ли не слёзно благодарит за ерунду, до которой бы любой додумался на месте Иваизуми. Он решает подыграть, чтобы успокоить разум Ойкавы, чтобы он понял, что Хаджиме принял его благодарность.       — Я бы сделал всё для тебя… и для неё, потому что я люблю вас, ребята.       Тоору выслушивается в речь Иваизуми и уже готов пустить скупую мужскую слезу от таких трогательных вещей, но его останавливает женщина, вышедшая из комнаты с Хитоми на руках.       — Привет, Тоору.       — Привет, мам. Спасибо, что пришла, — произносит Ойкава, отпуская Иваизуми и подходя к матери, чтобы поболтать с Хитоми, сказать, что папочка рядом, и всё будет хорошо.       Девочка быстро выздоровела, что безусловно не могло не радовать, а после и отпуск наконец-то посетил уставшего и заработавшегося Ойкаву, и Иваизуми решил отдохнуть с ним за компанию.       Хитоми была у матери Тоору, а они вдвоём сидели под звёздным небом, болтая о всякой ерунде.       Тёплый ветер, слабый свет фонаря, и только они на смотровой площадке сидят так близко, что слышно каждый вздох, каждое движение можно почувствовать.       — Ты так много грустил, — произносит Иваизуми не к месту, и Ойкава поднимает глупые карие глаза на него, не понимая, к чему это он. — Но сейчас выглядишь счастливо. Ты ведь счастлив?       — Счастлив… конечно, счастлив, — Тоору улыбается, садясь вполоборота, чтобы смотреть на собеседника. Сначала он думал, что их ожидает очередной разговор о Хитоми, может о том, что нужно купить, но, когда рассмотрел Иваизуми получше, вжал шею, пугаясь.       Нет. Он не может. Точнее, мог бы, но что-то мешает.       За то время, что они провели вместе, трудно было не влюбиться в Хаджиме: в того Хаджиме, который бесконечно добр, который бескорыстен, будто ангел, а не человек вовсе.       Тоору был влюблён, но прошлое его продолжало тянуть в свою пучину, напоминая о испытанном им ужасе и страхе. Ойкава просто боялся любви, ведь она столь болезненно заканчивается, и мужчина не хотел бы испытать такое снова. Но если он не будет двигаться вперёд, то и не познаёт более радости любви, боясь того, что ранит. А ведь ранит. По-любому.       — Тоору, — произносит Иваизуми тихо и нежно. Тот ждал этого момента и боялся буквально до панического состояния, а теперь, когда это всё-таки случилось, он не знает, что делать.       Хаджиме касается его щеки холодной ладонью, и Ойкава вздрагивает, уворачиваясь от ласки. Иваизуми вздыхает, другой ладонью ловит его пальцы, нагло подлизываясь.       — Ты не думаешь, что пора бы снова начать жить? Не кажется ли тебе, что она была бы счастлива твоему счастью?       — Откуда мне знать, она мертва, — достаточно жестоко Ойкава отметает всякие попытки сблизиться. Как Иваизуми только может быть столь сентиментален? Хаджиме нервничает.       — Скажи, что ты хочешь от меня услышать? — ворчит Тоору в конце концов, перехватывая ладонь Иваизуми, которой тот вновь хочет его коснуться.       — Правду.       — Какую правду?       — Я, — Хаджиме медлит, — тебе безразличен?       Ну вот! Ойкава так и знал. Он заливается краской, в конце концов вновь садясь прямо и сцепляя ладони в крепкий замок.       — Нам пора идти.       — Не уворачивайся от ответа, — Иваизуми грозно хватает его за подбородок, разворачивая к себе лицом.       Ойкава молчит, отводя взгляд. Он так хотел, чтобы Хаджиме сделал первый шаг, но и так боялся.       — Ты можешь мне доверять, если ещё не понял, — стараясь создать атмосферу спокойствия, Иваизуми поглаживает мужчину по боку. — Ну, так что?       — Ты мне не безразличен! Доволен?! Что теперь? Нам ничего не светит, ты же понимаешь.       — Почему это? — Тоору несет такой бред, что Хаджиме усмехается, чуть улыбаясь, и напористо тянется ближе, несмотря на попытки отгородиться.       — Потому что… потому что…       — Потому, что ты придурок? Это не причина, — Хаджиме скалится перед тем, как обнять Ойкаву за талию и оказаться совсем впритык.       — Нет! Я просто…       — Не бойся, — это было последним, что сказал Иваизуми перед тем, как его поцеловать.       Часто дети, которых кусали собаки, после опасаются их именно по причине того, что те вновь могут укусить. Но стоит стать чуточку смелее, и они понимают, что не все собаки злые.       — Кто это, Хитоми?! Кто это такая красивая?! — Иваизуми ловит прибежавшую в новом платье девочку в руки, поднимает и целует в щёки, пока та звонко смеётся.       — Я! Я, папа! — восхищённо отвечает она, хватая Хаджиме за плечи.       Хитоми уже два года, она много говорит, всем интересуется, а ещё она просто милашка. Огромные карие глаза в папочку, по-королевски бледная кожа в мамочку, пышные, немного кудрявые недлинные волосы, которые Тоору заплетает в две смешные косички.       Они вернулись с прогулки, и Ойкава ещё в коридоре, с двумя сумками продуктов.       Иваизуми выходит, чтобы встретить Тоору и улыбается ему, а тот смущённо опускает глаза, словно мальчик, а не взрослый мужчина.       — Я купил твои любимые йогурты.       — Йогурты, йогурты! — повторяет Хитоми, стараясь покинуть руки Иваизуми, чтобы посмотреть на эти самые йогурты.       — Спасибо, — Хаджиме опускает ребёнка и подходит к Тоору, дабы поцеловать в щёку, тем самым проявляя свою благодарность, свою нежность, и любовь, в конце-то концов.       Они уже достаточно долго встречаются, но Ойкава все ещё очень стыдится, когда Хаджиме как-нибудь не так касается его при дочери, будто она глазами ребёнка увидит это, будто обвинит со своих небес в неверности. Но Тоору счастлив, это точно, и он безумно любит Иваизуми, как и тот его.       Когда вечереет, и время всё ближе ко сну, Хитоми достаёт книжки, приносит в спальню папочек и заставляет либо Ойкаву, либо Иваизуми читать ей перед сном, да при том ещё устраивается между ними, чтобы смотреть то на одного, то на другого, заставляя неловко улыбаться, то в книгу и задавать глупые вопросы.       — Кто? — смеётся девочка, тыча пальцем в картинку с молодой девушкой и юношей. — Это кто?       — Это мама, — объясняет Иваизуми осторожно, а у Тоору замирает сердце. Он напуганными глазёнками смотрит на Хаджиме, вспоминая, как когда-то давно думал над тем, как объяснять Хитоми о том, что их семья не совсем такая, как все.       — Мама? Мама! Мама?       — Именно, да-да, — посмеивается Иваизуми, гладя Ойкаву по плечу, будто успокаивая, но, кажется, это несильно помогло.       — Ну вот, она растёт, скоро ты не сможешь просто сказать, что мама, тебе придётся объяснять, где она! — тихо переговаривался Тоору с Хаджиме утром за чашкой кофе, пока девочка спала крепким сном.       — Скажем, как есть.       — Но это ведь ужасно!       — Что ужасного-то?!       — Ребёнок без матери, может, она почувствует себя какой-то не такой?       — А может, и не почувствует. Во всяком случае тебе ещё не скоро правду раскрывать, сиди на жопе смирно, — Хаджиме, хлопает возлюбленного по щеке, чтобы потом потянуться к нему через стол и поцеловать.       Их будни проходят спокойно и схоже.       Четыре дня Тоору в офисе, пока Хаджиме работает дома, нянчится с Хитоми. Иногда на выходные они выезжают за город. Типичная семейная жизнь, разве что родители немного не такие, как у большинства.       Только Ойкаву стал очень беспокоить вопрос, как объяснить ребёнку отсутствие матери.       Они сидели с Хаджиме вечером одни, потому что Хитоми уже спала, и Тоору долго молчал, а после начал так, будто всё это время напряжённо думал об этом.       — Знаешь, меня так пугает мысль о том, что будет, когда она подрастёт. Сейчас-то она не понимает, что что-то не так, а если и понимает, то просто чувствует нутром, но потом, когда Хитоми пойдёт в детский сад, увидит, как за друзьями приходят мамы, что она у меня спросит? Именно. «Почему у всех мама с папой, а у меня два папы?!».       Иваизуми вздохнул. Ну, вот опять.       — Если она сможет такую сложную фразу сказать, — посмеивается он, ведь и вправду Хитоми говорит только несложные предложения, чаще всего просто слова, а ещё и не всегда понимает, что от неё хотят, а Ойкава тут уже придумал себе семейную драму.       — Кроме шуток. Она будет чувствовать себя ущемлённой, — оба они молчали, а после Хаджиме так пренебрежительно цыкнул, будто его оскорбили или случилось ещё что, посягающее на него.       — Да, ты задолбал! Не будет она чувствовать себя ущемлёно. Мы любим её, она нас, она счастлива, ты не видишь?! «Идеально» не всегда значит «правильно». Мы живём идеально, хоть и не по канонам. Ну да, два отца, и что? Ты ей даёшь столько любви, сколько подчас десять матерей не могут подарить! Я, вроде бы, тоже хороший родитель, — он говорил, как заведённый, страстно желая донести свою мысль, и Ойкава понимал, что всё-таки внушаем, успокоился, хотя где-то в глубине души его и терзали сомнения, но он молчал, не хотел злить Хаджиме.       — Придёт время, расскажешь, сейчас даже не парься, тупица.       — Ты так прав, что аж обидно, — бурчит Ойкава, смущённо улыбаясь, и Иваизуми хочет рассмеяться, смотря на это чудо, но по факту просто целует его. Да, так просто. Вместо лишних слов.       — Я люблю тебя, Тоору, — Хаджиме ужасно нежен, и Ойкава, вспоминая Иваизуми из школы, соотносит его с образом сегодняшнего дня, и от нелепости ситуации и ощущения разорванного шаблона немного перестаёт понимать происходящее. Может, сейчас вмажет по щам?       — И я, — в конце концов даёт он столь скромный ответ, будто бы неуверен в себе и боится соврать.       — А поподробнее… или тебе всё кажется, что она порицает тебя? — чуть ли не разочарованно спрашивает Хаджиме, на что Тоору тут же отвечает, переубеждая.       — Нет, я люблю тебя. Правда, Ива-чан, очень люблю.       — Ла-а-адно! Я доволен.       — Вообще не понимаю, зачем это говорить… так тупо, ведь понятно, что люблю.       — Откуда мне знать, что у тебя на уме? Ты у меня ещё тот психопат.       — А это обидно, Ива-чан… и при чём здесь признания в любви?       — Я в хорошем плане. Я же беспокоюсь о тебе, малыш.       — Поэтому покупаешь ультра-прочные презервативы, упаковку которых Хитоми какого-то хрена находит в игрушках? — вспомнил, называется.       — Чего?! — у Хаджиме, кажется сознание перевернулось, он поалел, и Ойкава готов был отдать всё, чтобы вернуться в прошлое и сфотографировать то лицо, которое состроил Иваизуми. Оно было таким, будто он ребёнок, который узнал, что дети берутся не из капусты.       — Я серьёзно, Ива-чан. Ты ушёл в душ, и я остался сидеть с Хитоми. Я просто залипал в телефон, пока она не подошла с упаковкой презервативов! Хорошо хоть, что пустой. А то и без того вопросы были. Я уж сказал, что отнял «игрушку» лишь потому, что куклы интереснее, хотя она явно не сочла аргумент весомым.       — Я не знаю, как презервативы оказались в детских игрушках… — Иваизуми поймал на себе требовательный взгляд. Ну, и быстро сломался. — Или знаю… Ладно, я просто немного выпил и надувал шарики, — сознался Хаджиме, смеясь, ведь ситуация и вправду была комичной.       Взрослый, чуть пьяный мужик сидит и надувает из презерватива шарик, пока ребёнок рядом смеётся и тянет ручки к интересной вещице.       — Боже… и кто же ещё идиот? Дорогие у тебя шарики вышли.       — Я был пьян.       — Разве не немного? — уточнил Ойкава, еле удерживая себя от того, чтобы не рассмеяться во весь голос.       — Тем не менее, могу тебя разочаровать, фиговый шарик вышел.       — Хуёвый! — разрывается хохотом Ойкава, но быстро замолкает, получив подзатыльник и понятное «шшш!».       Растить ребёнка — здорово. Ойкаве нравилось быть отцом. Дети, оказывается, не всегда орущие, мерзко пахнущие и противные. Хитоми совсем не такая, она ребёнок воспитанный, потому и не срывает глотку в противных воплях.       Но дело это сложное, иногда просто невыносимое, ведь тут такие прелести, как мамки-овуляшки, для которых их дитятко — всё! И ни в коем случае нельзя его, бедного такого, ругать, нельзя его и останавливать, действительно, зачем воспитание? Пусть верещит и капризничает.       А ещё есть такое понятие, как детские поликлиники!       Там не может быть так, чтобы кто-нибудь из мамочек не пристал с глупыми вопросами, а ещё обязательно мать-одиночка повиснет на плече и будет вздыхать, мол: «Как я вас понимаю. Растить ребёнка без матери даже хуже, чем без отца».       Но Ойкава не один. С ним Хаджиме. И если раньше они нуждались в Иваизуми, то сейчас Иваизуми нуждается в них. Они самая настоящая семья.       — Но я ращу дочь с мужем, — спокойно и беззаботно отвечал он в таких ситуациях.       Чаще всего мамочки-одиночки испытывали культурный шок, про себя ругаясь: «Да как так можно? Что за пример ребёнку подают!», и вскоре отсаживались или ещё куда исчезали.       Это было очень забавно, ведь Тоору с первого взгляда самый обычный папаня, нет в нём ничего такого, пока ты не узнаешь, что он растит дочь без матери, а потом — что со вторым отцом! Парам-парам-пам. Пам!       Когда Хитоми было три, Иваизуми с Ойкавой обвенчались, и девочка удивленно наблюдала то, что её родители целуются, а потом допытывала Тоору вопросами, на что тот лишь смеялся и честно отвечал.       — Потому, что я его люблю, — его уже не смущала мысль о том, что их гомосексуальность видит ребёнок, и Ойкава был более, чем уверен, что его бывшая жена счастлива видеть, что и он счастлив, что нашёл любовь и продолжает жить, не горюя, а вспоминая о ней с улыбкой и благодаря.       Позднее вечером Иваизуми вовсю исполнял свой супружеский долг, и Ойкава не чувствовал стыда, только бесконечное удовольствие и любовь. Ещё чуть позже семья вернулась домой и продолжала жить спокойно, проводя счастливые будни и радостные выходные.       Тоору уволился, нашёл себе работу получше, Иваизуми как-то раз с прогулки притащил щенка со словами «он так понравился Хитоми, разве я мог отказать!», и Ойкава прекрасно понимал, что понравился он самому Хаджиме, но согласился, и теперь их было четверо.       От счастливой семейной жизни Иваизуми расцветал, Тоору же, глядя на его цветение, лишь больше наслаждался жизнью. Хаджиме и вправду похорошел, как бы то ни было странно, а Ойкава и без того всегда был красавцем.       — Кхм, — Тоору опускается на колени и складывает ладони. — С чего бы сегодня начать… Ива-чан разбил мою любимую кружку, но знаешь, я всё равно его люблю, — бормочет мужчина, посмеиваясь. — И Хитоми… если бы ты только могла видеть. Она так быстро растёт. Вроде недавно она только лепетала, а сегодня заявила мне о том, что хочет велосипед. Точнее. «весепед». Хах, такая милая. Она очень похожа на тебя. Твой нос, твои губы, а какая хозяйственная, самостоятельная. Иногда мне кажется, что это она с нами нянчится, а не мы с ней, — Тоору замолкает, продолжая свой монолог в мыслях, но после вновь начинает говорить. — Я так любил тебя. Как сейчас люблю Иваизуми, а это очень сильно. Он такой, — и тут у Ойкавы буквально кончаются слова, восхищение накрывает его волной, он делает глубокий вдох. — Он лучший, это всё, что я могу сказать, и он очень любит Хитоми, тебе не о чем беспокоиться. Думаю, у нас получится воспитать её правильно, во всяком случае, я приложу максимум усилий.       — Папа? — с любопытством в комнату заглядывает Хитоми, она мило улыбается, складывает ручки замком и подходит к отцу, не понимая, зачем он сел на колени перед фотографией какой-то девушки и вазой.       — А что ты делаешь?! Папа звал ням-ням, — говорит девочка, хватаясь ручонкой за плечо отца.       — Ничего, уже иду, — он встаёт, берет на руки ребёнка и идёт ужинать, по пути успевая с задором пощекотать девочку, а после садит её за стол рядышком.       — Твоя мать научила рецепту, — объяснял Хаджиме, раскладываясь по тарелкам рис с мясом.       — Сейчас попробуем… М-м-м, Ива-чан, да ты у нас хозяюшка! Почему ты до сих пор так редко готовил?       — Наверное, потому, что ты не уступал мне, — проворчал Иваизуми, снимая фартук, и поцеловал Ойкаву в щеку по пути к своему месту за столом.       — О-о-оу! Моя жёнушка так рвалась на кухню, прости.       — Сейчас получишь за жёнушку. Кто бы тут говорил.       — Не ругаться! — быстро встревает Хитоми, бойко хватая ложку Ойкавы, наполняя её рисом и притягивая руку к его рту. При виде какой картины Иваизуми прикрывает рот ладонью и смеётся, пока Тоору подыгрывает ребёнку, наклоняясь, чтобы поесть с ложечки.       — А-а-ам!       — Кушай, кушай, большим вырастешь, — Хаджиме и сам отправляет первую ложку риса в рот.       — Кто бы говорил, малыш-ш-ш-ш. Я всё ещё выше тебя на пару сантиметров.       — Это не считается!       — Считается, считается, бэ-э! — Тоору показывает Хаджиме язык, а ему тычут очередной ложкой в подбородок, ибо дальше детская ручка не дотягивается.       — Ешь, умник, — Иваизуми убирает большим пальцем рисинки с уголка его губ, а сам думает: «В постели тебе покажу, что считается, а что нет».        — Я люблю вас.       — И мпфы тфепя!       — Проглоти сначала, идиот.       — Не пфухайфся пфи фефёнке!