«Только за проявленную в опасное время смелость мы будем щедро вознаграждены.»
ХардлиХавелок «Ренегат».
Отец никогда не говорил нам, что мы особенные. Никогда не ласкал и не ободрял. Он лишь, подобно скупцу, чах над нами, заперев в Риддл-мэноре, как сверхценное сокровище. У нас были лучшие гувернеры, которые почему-то не задерживались больше полугода. Стоило нам прикипеть к очередному наставнику, как отец, без объяснения причин, избавлялся от него, будто от израсходовавшей свой срок годности вещи. — Ничто не вечно, — загадочно говорил он, в очередной раз скрываясь за дверью своего кабинета. Слуги, бывшие поголовно домовыми эльфами, лишь боязно отмалчивались, отказываясь отвечать на наши вопросы Казалось, последним другом, который не исчез из нашего плоского мирка, осталась библиотека. Большая и мрачная, с высокими массивными дубовыми стеллажами и искусными изразцами из черного мрамора по периметру. Лики падших ангелов; кровожадные и алчущие демоны; оскалы беснующихся животных; гримасы людей, замершие в первобытном ужасе — не библиотека, а самое настоящее чистилище. Некогда живое и застывшее в своей обреченности. Гротескная статика, в которую, при желании, отец обязательно бы вписался.***
Нам было не страшно, ведь совершенно незачем бояться собственного дома, хоть и насквозь пропитанного тенями.***
Будучи совсем малышкой, Лиззи, думая, что я не вижу, робко целовала холодный камень губ одного из ангелов, утирала ему вымышленные слезы и горячо уверяла, что поможет справиться с демонами. Отец, порой внезапно появлявшийся в библиотеке, лишь грубо одергивал ее, вытирая губы рукой, облаченной в черную кожаную перчатку. А потом так же неожиданно, как и появлялся, уходил, одаривая меня, сидящую в кресле с книгой, хмурым и обвиняющим взглядом. — Глупышка, тебе бы кто помог, — я была на два года старше, и утешать ее было моей негласной обязанностью. Я садилась позади нее, заботливо обнимая. Кудрявые черные, как смоль, волосы щекотали нос. — Он неживой и вовсе ничего не чувствует…***
Меня часто посещали странные сны, в которых я видела девушку, подозрительно похожую на нас с сестрой. Ее глаза в сонной дымке казались мне моими собственными, как будто я смотрела в потустороннее зеркало. Склонившись надо мной, незнакомка гладила мое лицо, что-то тихо шептала, но я, как ни старалась прислушаться, ничего не могла разобрать. Оказывается, во сне можно чувствовать запахи, иначе как назвать преследовавший меня после этих снов аромат лаванды? — Аннабелль, моя милая девочка… — эта девушка давно поселилась в моих снах, но этот оказался исключительным — я впервые услышала ее голос. Я пыталась заговорить с ней, выяснить, кто же она и почему приходит именно ко мне, но каждый раз будто забывала, как говорить; будто я лопочущий младенец, бесконечно не понимающий, что от него хотят. В этот раз она казалась бледной и изможденной, в жестах проскальзывала усталость. Ее веки были припухшими и красными, как будто она долго не спала или уже довольно продолжительное время плакала. — Ты и Элизабет — мое благословение. Проснувшись, я еще долго ворочалась в постели, мучая себя вопросом о смысле этих слов. Странно, но в этом сне она почему-то упомянула о Лиззи, мирно посапывавшей на соседней кровати. Утреннее солнце на секунду задержалось на ее ресницах, отчего веки затрепетали, а носик немного поморщился. «Спи спокойно, Лиззи, я докопаюсь до истины» мысленно обещала я, проваливаясь в рассветную дрему.***
Как и любого другого ребенка, всю свою жизнь чувствовавшего гнетущую недосказанность, нас начали мучить вполне справедливые вопросы. Ведь это глупо: думать, что с возрастом мы не начнем что-то подозревать, скрывать то, что изначально лежит на поверхности и маячит на кончике носа. Мы не могли появиться из пустоты, как и отстраненность и формальность в отношении отца к нам. Он никогда не распространялся о своих делах, никогда не проявлял родительскую теплоту, ссылаясь на то, что нам несказанно повезло оказаться именно его дочерями и, вообще, нам бы стоило его поблагодарить. Но за что? И если не его, то нам больше некого было спросить — домовики смиренно молчали, а посещение мэнора кем-то другим было под строжайшим запретом. Когда Лиззи было восемь, и ее любопытство, начинающее причинять мне проблемы, достигло апогея, мы первый раз услышали что-то, похожее на правду. В то утро, неохотно завтракая и несмело поглядывая в сторону невозмутимого отца, Лиззи, набрав побольше воздуха в легкие, решилась: — Отец, а кем была наша мама? Мои руки опустились на колени, нервно сжимая пальцами салфетку. Воздух будто наэлектризовался и, в ожидании бури, я закрыла глаза. Раз — Лиззи, замолчи… Два — я не хочу скандал. Три — отец, отвечай. Мысленный счет постепенно привел меня в чувства, и, заметив, как отец не по-доброму оживает в лице, я под столом схватила маленькую худую коленку сестры. — Ошибкой, — задумчиво, будто пробуя это слово на вкус, выдал он, нарушая неловкую тишину. Ошибкой? Никогда бы не подумала, что такой человек, как наш отец, способен совершать ошибки с его-то хладнокровием и категоричностью. Видимо, наша мать была исключительной колдуньей, раз смогла сбить его с пути истинного. Мне казалось, что я достаточно хорошо знаю отца, хоть и общались мы весьма странно для обычной семьи. Мысль о том, что именно о моей неизвестной матери отец может говорить так неоднозначно, нарочито медленно, будто смакуя воспоминания, подобно одному из его излюбленных дорогих виски, заставила меня улыбнуться. — Я сказал что-то смешное? — спросил отец, демонстративно поправляя манжеты безукоризненно черной рубашки, только резкость в движениях угрожающе напоминала о его непредсказуемости. Непроницаемая маска главы семьи трещала по швам. Испытующий взгляд возвращался от меня к Лиззи и обратно, будто пытаясь зарубить неважно слаженный заговор на ростке. Тело налилось свинцом, обездвиженное, подчиненное его проницательным глазам. Негласная экзекуция, моральная трепка или ментальное круцио — за свою жизнь я придумала много названий этой выволочке. — Нечего сказать? — он внезапно резко отодвинул стул, скомкав салфетку и кинув на стол, встал и направился ко мне, отчего я невольно сжалась, с мольбой взглянув на Лиззи. Мне опять пришлось отвечать за ее любопытство. — Отец, прости, я не хотела… Не подумала… — А мне есть! — перебил он Лиззи, остекленевшими от ужаса глазами смотревшую на него, будто он сейчас разорвет меня на части. Ее глаза были светло-серыми маленькими льдинками. Такими же серыми, как и у отца. Она вообще была его маленьким женским подобием, и такое холодное отношение к ней приводило меня в замешательство. — Ты, Аннабелль, точная ее копия, — его длинные бледные пальцы стиснули мой подбородок, не давая вырваться; лицо в момент стало бледным, а в глазах, могу поклясться, промелькнул алый свет ярости, — От цвета глаз и до взмаха кистей рук. И я хотел. Очень бы хотел, чтоб ее не было в моей жизни. — Также, как и нас? — тихо спросила я, чувствуя, как подступающие, собирающиеся под ресницами слезы начинают жечь глаза. Это несправедливо. В чем наша вина? В том, что, не прося, появились на свет? Сердце, бешено кувыркаясь в груди, взывало взбунтоваться вопреки воле отца, но непредсказуемость его ответной реакции маячила передо мной обезображенным слезами лицом чересчур любопытной сестры. — Довольно! Вон отсюда! — взгляд отца метал молнии, а его руки сжались в кулаки. Я чувствовала, что, если мы не уйдем по собственному желанию, он выволочит нас за дверь сам и попутно проклянет, поэтому, взяв расстроенно всхлипывающую сестру за руку, поспешила увести ее в нашу комнату, напоследок демонстративно и гордо вскинув подбородок.***
Частые всполохи молний разрезали небо над мэнором, а воздух наполнился давящей духотой. Гроза началась с самого утра, будто ударяя в набат невидимым языком. Мне было страшно отпускать Лиззи из виду. Предчувствие чего-то дурного то и дело лизало мне затылок, наполняя голову незваными мыслями. Почему-то именно сегодня ей вздумалось поиграть в прятки с домовиками. Она ничего не боялась, смеясь и пыхтя от бега, кричала, что молнии и гром придают ее играм романтический характер. Я лишь заносчиво закатывала глаза, отмечая, что она снова начиталась чего-то не по годам. Доверив младшую сестру домовикам, недолго думая, я направилась в библиотеку. Легкий сквозняк потревожил полы моего платья, отчего я повернулась к его предполагаемому источнику. Дуло из отцовского кабинета. Странно, но сегодня дверь была не заперта, как обычно, на всевозможные заклинания, а наоборот — распахнута, демонстрируя загадочное обиталище. Один шаг, второй, и я уже была за порогом самой таинственной комнаты во всем мэноре. Как и ожидалось, кабинет был изысканно обставлен дорогим деревом с многочисленными полками книг. Камин одиноко подпирал большую картину с пейзажем, приблизительно похожим на тот, что мы видели изо дня в день из окна своей комнаты. Все там казалось знакомым и в то же время чужим. Именно таким представлялся мне и наш отец. Странный, молчаливый и холодный… Мое внимание привлек довольно громоздкий письменный стол. Ничего лишнего: чернильница, пара перьев, бумаги, бумаги и… Толстый конверт. Узнать, что это и кому, было нельзя никак иначе, как проверить самой, поэтому, осторожно, чтобы никто не услышал, я подняла находку и с замиранием сердца обнаружила, что она предназначалась для нас с сестрой.«Моим детям.»
Нетерпеливо зашуршав бумагой, я достала письмо и затаила дыхание.Аннабелль и Элизабет.
Если случится так, что, прочитав это письмо, вы больше никогда меня не увидите, что ж…Я хочу, чтоб вы знали - моим последним словом будет имя вашей матери — Гермиона. Но прежде я не пожалею добрых слов (действительно добрых) для своих врагов, чтобы после нырнуть в давно уже зовущую меня темноту неизвестности, в надежде хоть раз снова ощутить мягкую тяжесть руки моей единственной любви. Мне сложно — почти невозможно — даются просьбы или извинения. Но вы единственные, для кого мои слова будут искренними и сказанными от души. Я прошу у вас обеих прощения и мысленно целую ваши маленькие нежные руки. Простите, что не долюбил вас, не дал вам тех тепла и ласки, которых вы, мои ангелы, действительно достойны. Никогда не верьте тому, что лежит на поверхности. Не верьте ни одному моему холодному взгляду и пренебрежительному слову. Кажется, в этой жизни я не сделал ничего доброго, но моя любовь к вам также чиста и бесконечна, как и у любого другого отца, безоглядно влюбленного в своих детей. Знайте это, не грустите и не лейте попусту слезы, если больше не увидите меня. Верьте друг другу. Жизнь — сложная дорога, изрытая крутыми колеями, поэтому учитесь смотреть на нее серьезно. Оглядывайтесь по сторонам и с осторожностью доверяйтесь людям. Не верьте лживым ласкам и ничтожным льстецам. Не дайте им победить вас, боритесь, как это делала ваша мать. Иногда я словно в бреду. Я прожил достаточно долгую жизнь, чтобы считать себя мудрецом. И сейчас мой путь кажется мне таким знакомым. Не значит ли это, что все подходит к логическому завершению? Однажды я уже пострадал от своей самоуверенности. И когда на моих глазах умирала ваша мать, я не мог допустить и мысли, что не увижу ее снова. Я знал, что так будет, знал, что обязательно найду способ вернуть ее в мир живых, пусть даже мне придется испытать на себе гнев мироздания. Привыкший брать, я только сейчас понял, что мне стоило на коленях вымаливать второй шанс, ведь, что бы я ни делал, моя женщина так и оставалась заложницей смерти. Боль от потери не пропадала, но очень скоро трансформировалась во что-то странное и пугающее. Я остался с двумя детьми: одна до одури похожа на мою боль, а вторая была ее причиной. Ведь именно после рождения Элизабет вскоре умерла Гермиона. Никакие заклинания и зелья не помогали остановить кровь, алой грязью отпечатавшуюся на ее молочных бедрах, и я уже тогда начал догадываться, что это мое проклятие, ударившее в спину так внезапно. Я надеялся, что за смертью последует новая жизнь, что наша с Гермионой сила будет литься в жилах наших детей, и смерть моей жены не будет такой напрасной и жалкой, но магия не торопилась просыпаться, и вот тебе, Аннабель, почти одиннадцать, а твой дар издевательски отмалчивается. Элизабет восемь, она грезит бескрайними далями и дешевой романтикой — магия обычно к таким благоволит. Наверняка божий сарказм достиг цели, потому что теперь я согласен на любой факультет для своих дочерей. Даже на бесполезный Хаффлпафф — лишь бы только в них пробудилась магия. Мои дочери — сквибы. Зло возвращается злом, и эта горькая ирония наотмашь бьет по моему самолюбию. Странная шутка для человека, прожившего столько жизней: от беспомощной сироты до Темного Лорда, хозяина волшебного мира. Наверняка сейчас вы подумали, что причиной моей холодности к вам было именно это, ведь не зря же я изолировал вас от всего мира, не зря заточил в мэноре, как слабых птенцов в клетке. Вы можете прямо сейчас напридумывать себе кучу причин, но ни одна из вас не будет права. Как сейчас вижу, ты, Аннабелль, задумчиво хмуришься, а ты, Элизабет, смешно надуваешь маленькие губки. Я помню каждую вашу черточку, каждую родинку на крыльях-лопатках. В начале письма я уже говорил вам — не верьте тому, что так очевидно. Это именно та ситуация, в которой ваши глаза должны смотреть шире, а душа — глубже. Заперев вас, я обеспечил себе вечную память. Чистую и незапятнанную. Я запер вас здесь, вместе с моими воспоминаниями, в надежде облегчить свое горе, но вышло совсем наоборот — я сделал лишь хуже, но теперь со мной страдали вы. Приближенные знают о вас, но только избранные. Именно один из них будет следить за вами, пока я буду находиться в своих бессрочных поисках. Так надо. Мое письмо беспорядочно и сумбурно, наверное, потому, что я никогда этого не делал. Не писал искренних посланий и не обращался в них к тем, кого от себя считаю неотделимым. Вы не душа — ее я безжалостно разбил, никогда серьезно не пожалев об этом. Вы — обратное, вы мое сердце, мой разум и моя любовь. Вы — порождение чего-то невероятного, производные света и тьмы. Дети настоящей любви вопреки. Прекрасные создания, родившиеся не у того отца. Я давно шел к правде. Как я хотел однажды усадить вас рядом и выложить все, как оно есть… Исповедаться и вздохнуть с долгожданным облегчением, но, стоило мне увидеть тебя, Аннабелль, твои глаза, любознательные и серьезные, точь-в-точь, как у матери, слова пропадали где-то у сердца, вот уже столько лет окутанного липкой тоской. Но сейчас я готов. Мне так легче. Аннабель, ты родилась в прекрасный весенний день. Казалось, природа ждала тебя также отчаянно, как и мы с матерью. Солнце, до этого пожухло прятавшееся в сонных тучах, в тот день просто обезумело. Оно светило ярко и призывно, крестя тебя своими лучами. Мгновенно, клянусь, твой нос осыпало точками веснушек, а волосы будто сразу, стоило тебе показаться на моих руках,закрутились в каштановые кольца. Глаза маленькой лани смотрели на меня расфокусировано, но я тогда уже уплыл куда-то далеко в их дали, забыв на дне, что плавать не умею. Прошло два года. Два мучительных года для нашей семьи. Я на передовых, в вечной попытке подчинить волшебный мир правилам, которые сам же и придумал. Я оставил в живых Поттера, друга вашей матери, в обмен на нее. Было глупо полагаться на то, что выжившие после войны повстанцы перестанут вставлять мне палки в колеса. Я жил двумя жизнями. Жизнью вождя и полководца и, совсем чуть-чуть, жизнью отца и мужа, за что, сколько бы раз себя ни клевал, поплатился. Вторая беременность была очень тяжелой для Гермионы. Она стала отстраняться от меня. Бледная, она часто сидела на берегу озера вблизи наших владений, окруженная лавандовыми цветами, и говорила сама с собой, поглаживая совсем еще маленький округлившийся живот. Ее голос был слабый, и рассказы походили больше на шелест ветра. Зелья были отвергнуты сразу. Она ссылалась на нехорошее предчувствие. Если бы я только знал, что ее догадки будут пророческими… В день рождения Элизабет в доме стояла звенящая тишина, лишь изредка прерываемая раскатами грома, зловещим гулом, растворявшихся в безлюдных коридорах мэнора. Гермиона не кричала, лишь настойчивоуверяла меня, что справится, что ее драгоценное дитя поможет ей. Просидев все роды напротив нее, я с жадностью вглядывался в ее глаза, которые, как к спасительному маяку, нацелились вглубь меня. В тот вечер я первый и последний раз увидел отчаяние в ее взгляде. Маленькое сморщенное дитя вышло из ее тела, оставляя позади, как мне казалось, целое озеро крови. И на секунду я задумался: неужели я был таким же? Таким же жалким и беззащитным? Таким маленьким свертком, принесшим с собой только боль и скорбь? Оно толком и кричать-то не могло, лишь хрипло кряхтело, хлопая своими огромными стеклянными глазами. «Элизабет, — тихо, почти неслышно выдохнула Гермиона, — Назови ее так.» Она прижала к груди твою маленькую головку, Аннабель, когда ты, радостная прижалась к ней, вбежав следом за домовиками. Материнские руки легли на твои щеки, а ее предсмертный шепот навсегда остался в моей голове, как напоминание о самом горьком дне в моей жизни. «Ты и Элизабет — мое благословение» сказала она прежде, чем я успел подхватить тебя на руки и отдать повитухе. Лицо Гермионы угасало, испарина превратила его в желтоватый воск, лоснящийся в свете зачарованных свеч. Она ничего не сказала, просто отвернулась на бок, как любила когда-то засыпать, и больше не вернулась ко мне. Прости, Аннабелль, но я должен был наложить на тебя «обливиэйт». Ты была неделимой со своей матерью, а я побоялся потерять тебя, помни ты хоть что-то из прошлой жизни. Заклятие действовало постепенно. Я не раз замечал тебя задумчивую в дверях той комнаты, где вы часами музицировали с ней, весело перебирая клавиши старого рояля. В твоих глазах стоял немой вопрос, на который я отвечал лишь щелканьем ключа, будто по приговору запирающего замок в эту обитель воспоминаний. И сейчас… Сейчас я устал. Прожив так много лет, так много узнав и совершив, мне кажется, я наконец-то готов. Мне пришлось так долго идти лишь к одной истине — я не могу без нее. Я уверен, наши души возвращаются, чтобы встретиться вновь. А я так скучаю. Не поверите, но я улыбаюсь. Улыбаюсь тому, что, после стольких поисков, все-таки обрел, хоть и небольшую, но все же надежду снова быть с ней. Это очень старый и сложный ритуал, и, может быть, после него я уже никогда не буду прежним или вообще не вернусь. Но мне не впервой. Держитесь и надейтесь. Люблю вас бесконечно сильно. Мое сердце бьется в каждой из вас. Вы никогда не будете одни. Ваш отец. P.S. Прилагаю колдографию вашей матери. ГермионаГрейнджер. Самая блестящая ведьма своего поколения, героиня и вечно любимая мной женщина. Также за вами присмотрит мой доверенный Драко Люциус Малфой. Доверяйте ему. Нас с ним многое связывает». Эмоции одна за другой нахлынули на меня оглушающей волной. Захотелось закричать на весь дом, забыться в радостных рыданиях и очнуться в объятиях своих родителей. Что я скажу сестре? Как я объясню пропажу отца? На него я просто не могла обижаться. Это должно было когда-то случиться. Теперь я надеюсь, что он однажды вернется, обнимет нас и больше никогда не отпустит. Слезы капали на письмо-исповедь, и я, запрокинув голову к потолку, смогла только глупо улыбнуться. Первый раз в жизни я улыбнулась всем сердцем. Моя мать теперь со мной: на колдографии, во сне, в сердце, в сестре — не важно. Истина нашлась. Все резко встало на свои места, сложилось огромным паззлом из тысячи деталей. — Лиззи-и-и! — крикнула я на весь мэнор что есть мочи, — Мне нужно тебе кое-что показать!