Букет из белых лилий

Виктор Никифоров оптимист — а как же иначе? Но одна мысль, шальная мысль, беспокоит Юри. Счастливые люди не срываются с места ради фигуристов, проваливших прошлый сезон. Когда есть, за что цепляться, не остаются жить в Японии. На экранах, на страницах журналов, во вкладках сайтов Виктор — принц холодной красоты с веселым сердцем и непоседливой душой; с каждым днем Юри убеждается, что этот образ далек от правды. Нет, Виктор действительно полон импульсивности и экстравагантности, но назвать его счастливым с каждой проведенной минутой вместе становилось все сложнее и сложнее. Юри замечает долгие пустые взгляды, когда летними вечерами они наслаждаются легким ветерком с океана; Юри видит режущую резкость в движениях, когда Виктор изредка катает старые программы; Юри читает на его лице странное безымянное чувство, когда Виктор прячет глаза. *** Виктор никогда не признается, что что-то не так. Первые недели в Хасецу он ведет себя достаточно жестоко, пока подсознательно не понимает, что Юри нужен пряник, а не кнут. Юри в свою очередь не злится на Виктора. Юри же никогда не сможет злиться на Виктора: его восторженность, нежность и вера порождают в Юри благодарность. Он старается показать ее в каждом удачно выполненном прыжке, в долгих рассказах об истории и традициях Японии, в каждой смущенной улыбке. После такого Виктор обычно бросает ему в объятия с криком: «Ю~ри!». В подобные моменты Юри хочет верить, что Виктор действительно рад. Они часто проводят время вместе на пляже. По очереди обнимают Маккачина, валяются на песке и делятся историями детства. В голосе Виктора, когда он рассказывает о петербургских улицах и дворах, Юри слышит скребущую сердце тоску; спросив, не хочет ли Виктор вернутся домой, в родной Питер, он видит лишь сухое покачивание головы. — Мне тут хорошо. Если бы ты только знал, как мне тут хорошо, — говорит ему Виктор. *** Виктор пьет редко, но метко. Иногда, заранее объявил Юри, что завтра у них выходной, проводит вечер вместе с бутылкой саке. Компанию ему составляет Минако. Они легко находят общий язык, а алкоголь становится хорошим поводом. Когда Виктор напивается впервые настолько, что сам не может идти, Юри помогает ему. — Ю~ри, ты так хороший, — сбивчиво шепчет Виктор, лежа на футоне, — такой милый. Конечно же, Юри краснеет. Конечно же, Юри хочет оставить Виктора наедине с собой. Конечно же, Виктор не дает ему сбежать. Он несильно тянет того за руку, останавливая. — Останься, Юри, — голос Виктора Никифорова, извечного оптимиста, Виктора Никифорова, мировой знаменитости, Виктора Никифорова, обладателя самой звездной улыбки, звучит надломлено. — Останься, пожалуйста. Юри садится на край футона, не в силах отказать. Юри же никогда не сможет отказать ему. Юри смотрит на Виктора, а Виктор смотрит в потолок отчаянно тихо. Молчание это ярче любых слов. Ни одна камера никогда не видела такого Виктора. Слишком задумчивый, слишком грустный... слишком искренний? Слишком прекрасный. Виктор поворачивается лицом к Юри и медленно заглядывает ему в глаза, будто бы боится увидеть в них осуждение. Но Юри же никогда не сможет осудить Виктора. Особенно, когда тот раскрывается только для него. Виктор берет его руку и нежно дотрагивается до нее губами. Это — не поцелуй и не признание; это — благодарность и что-то еще, непонятное для Юри. Просьба не уходить? Крик о помощи? Юри тает под прикосновением, пряча глаза, но румянец его выдает. — Не стесняйся, пожалуйста, Юри. На льду ты же не стесняешься. И, вместо того, чтобы вскочить и убежать, вместо того, чтобы накрыть Виктора одеялом и забыть об этих странных минутах, Юри делает единственную логичную вещь: снимает обувь и ложиться рядом. Расстояние между ними — парочка десятков сантиметров, и это безумно мало, безумно много, он не понимает. Взгляд Виктора — эссенция нежности, и почему-то Юри вспоминает, как приятно цветет сакура. Виктор выдыхает неразборчивую фразу на русском. Он хочет сказать, что не понимает, но Виктор прижимается ближе, утыкается в грудь и обнимает руками. Юри забывает свой язык. В голове — единственное слово, которое вертится в голове, как мантра. И слово это — имя того, кто безмолвно плачет рядом с ним. Это разбивает сердце и собирает его заново по кусочкам. Юри медленно подносит руку к голове Виктора, боясь прикоснуться — вдруг, это безумный сон, и через секунду все рассеется, как мираж? Но пальцы уже зарываются в серебристые волосы и нежно гладят. Виктор благодарно проводит ладонью по плечу Юри. Они не двигаются минуты. Юри не произносит ни слова, Виктор не объясняет своих слез. Когда футболка Юри уже насквозь мокрая, Виктор отстраняется и приподнимается на локтях. И у Юри перехватывает дыхание. Юри же никогда не сможет перестать задыхаться при виде Виктора. Даже с покрасневшими щеками и заплаканными глазами Виктор остается прекрасным. И глядит так пронзительно, как никогда раньше. И тогда Юри понимает — вот он, Виктор. Не мировая легенда фигурного катания, не самый желанный холостяк всей России (да чего греха таить, почти всего мира). Вот он, Виктор, который любит лед, который стеклянным взглядом смотрит в небо и улыбается Юри нежно-нежно. Вот он, настоящий Виктор Никифоров. Виктор нависает над ними, заставляя сердце биться быстрее в сотни раз. Юри чувствует его дыхание на своем лице. В какой-то момент Юри действительно думает, что Виктор сейчас его поцелует. И тогда он умрет на месте. Но Виктор, словно читая его мысли, качает головой с полуулыбкой, оставляет легкий поцелуй на его щеке. Он укладывается рядом, обнимает за талию и шепчет куда-то в ухо: — Спасибо. Они засыпают вместе, одетые, только укрывшись одним одеялом. Во сне Виктор прижимается к Юри, а тот, сам того не замечая, разворачивается к нему всем телом и обнимает, словно пытаясь защитить от всего мира. Никогда не было ничего похожего. *** Как-то летом Виктор насильно вытаскивает Юри с катка и дает несколько выходных. Они сбегают в Токио. ( — Юри, твое трудолюбие похвально, но отдых тоже важная часть тренировок, и я, как твой тренер.... — Ты просто хочешь в Токио, да? — Ага.) Юри с улыбкой на лице наблюдает за реакциями Виктора. Он с блеском в глазах осматривает город, сомневаясь, куда побежать раньше. Пока они ехали, Виктор рассказывал, что был в Токио несколько раз, но каждый из них — проездом или во время соревнований, а тогда не до рассматривания достопримечательностей. Поэтому в этот раз он хочет оторваться по полной. Юри и Детройт казался слишком большим, но Токио не идет ни в одно сравнение. Токио шумный, быстрый, вечной живой и никогда не спящий; Токио — под стать Виктору. Юри не любит большие скопления людей, он только повыше натягивает маску в надежде, что его никто не узнает; Виктора же публичность ни капельки не беспокоит. Они бродят по городу целый день, и вся тяжесть мира куда-то исчезает. Юри не думает о приближающихся соревнованиях, Юри не думает о Юрочке Плисецком, Юри не думает о неидеальном четвертном сальхове, потому что Виктор заразительно звонко смеётся и пачкается клубничным мороженом. И даже так он прекрасен. Юри протягивает руку и вытирает мороженое с края рта Виктора. Виктор замирает, и к Юри приходит осознание своих действий. Он отводит взгляд и краснеет. Но не убирает руку. А Виктор — Виктор — дотрагивается губами до холодной ладони (прямо как тогда, ночью) и ерошит Юри волосы, посмеиваясь. Казалось, время останавливается. Казалось, посреди миллионного Токио нет никого, кроме их вдвоем. Казалось, Виктор Никифоров свёл Юри Кацуки с ума. Они гуляют до глубокой ночи, заходят в каждый ресторанчик, делают бессмысленные селфи, и это так не похоже на Юри. Но это не важно. Сегодня можно. Виктор же дал ему выходной, да? Виктор гуглит и находит, откуда можно взглянуть на город с высоты птичьего полета. Они едут на метро, добираются достаточно быстро, и Виктор тащит Юри до нужного небоскреба. На смотровой площадке людей не так уж много, а от вида перехватывает дыхание. Под ногами — паутина из огоньков и движений. Перед глазами — восторженное лицо Виктора. И что из этого привлекает больше внимания Юри, он не может сказать. Виктор смотрит вдаль и становится сам похож на один из многочисленных огоньков. «Нет, Токио, — думает Юри, — ты не заберешь у меня его». Юри подходит ближе, и Виктор вздрагивает. — Юри, — тихо произносит он, — это лучшая поездка в моей жизни. Спасибо, что свозил. И в этом тоне столько скрытой боли, которую Юри научился различать, что сердце щемит. — Тебе спасибо, Виктор. *** Китай случается неожиданно. Китай переворачивает все с ног на голову. Все становится странным, увлекательным, смущающим, напряженным… Виктор смотрит на его губы и не отводит взгляд. Юри теряется в задумчивости его глаз. Это какое-то безумие. Они не обсуждают Китай. Они не обсуждают ту ночь. И Юри, в целом, рад такому раскладу. Они общаются на тактильном уровне. Виктор говорит: «Держи центр тяжести на прыжках», — и кладет руку на плечо, ненавязчиво поглаживая кожу. Виктор говорит: «Тебе нужно больше спать и меньше думать», — и бесцеремонно приобнимает за талию. Юри кивает и застегивает пуговицу на воротнике Виктора. Юри пожимает плечами и прячет лицо где-то около Викторова сердца. И только сейчас он понимает, что Виктора много в его жизни. Виктор, хмурясь, пьет кофе утром, Виктор идет на пробежку, Виктор проводит часы в Ледовом дворце, Виктор гуляет, Виктор с удовольствием ест стряпню мамы, Виктор читает, развалившись на футоне, Виктор смеется над американскими ситкомами. И все это — вместе с ним. И эти мысли согревают намного лучше теплых одеял, которые потихоньку перебираются из шкафа на кровати. А еще Юри кажется, что Виктор становится счастливее. Он трепетно улыбается и все реже замирает в немом невысказанном чувстве, которое Юри про себя окрестил тоской. Он чаще слышит искренний смех, от которого подкашиваются колени, даже если ты профессиональный фигурист с чрезвычайной выносливостью. Он хочет узнать, что мучает Виктора, но не хочет разрушать их молчание. Они больше не целуются. Они обнимаются, прикасаются, однажды даже сталкиваются лбами — но не целуются. Это висит между ними несказанным правилом, иррациональным и необоснованным. Но ни один из них не пытается его нарушить. Нет, Виктор не прожигает дыры взглядом, когда Юри закусывают нижнюю губу, что вы. У Виктора появляется привычка самому завязывать шнурки на его коньках. Сначала Юри смущается, а потом начинает противиться. Виктор шикает на него и продолжает из раза в раз. В этом проявлении заботы Юри замечает огромное количество привязанности, и Виктор выражает ее привычным способом — действием. Как тогда, в Китае. Эта мысль уничтожает остатки благоразумия и заставляет задыхаться. Виктор стоит перед ним на коленях, завязывая правый конек. Отросшая челка спадает на глаза, и он пытается сдуть ее. Юри невольно тихо хихикает, и заправляет пряди за ухо Виктору. Он поднимает глаза и благодарно улыбается, и Юри знает, что ради этой улыбки он готов на все. — Знаешь, в пять лет это было намного сложнее, — говорит Виктор, поднимаясь. — Я не хотел учиться завязывать шнурки, и в какой-то момент мама устала меня заставлять. Она просто не завязала их один раз. Так что пришлось срочно учиться методом проб и ошибок. Это так по-викторовски, думает Юри. И улыбается, улыбается, улыбается. — Идем на лед. Виктор катает программу Юри вместе с ним, помогая отрабатывать технику, скользит по льду так естественно и величественно, будто бы не было полугодового перерыва. Они двигаются в такт музыке, синхронно, идентично. Взмах руки — справа Виктор грациозно делает тоже самое, прыжок — Виктор идеально приземляется рядом. Под конец программы они катаются практически лицом к лицу. Они дополняют друг друга, и дело не в том, что они знают программу идеально на зубок. Они чувствуют друг друга, они соединены невидимыми нитями, которые натянуты в напряжении между ними. Когда последние ноты затихают, Юри по лицу Виктора читает отражение своих мыслей. За два дня они ставят парное. И это слаще любых поцелуев. *** Россия разбивает Юри сердце. Он еле-еле пробивается в финал и чувствует безумный стыд за то, как он запорол свою лучшую программу. Он разваливается без Виктора, это факт. И гуляя по ночной Москве, он начинает понимать. Одиночество. Холод. Тоска. Как там было? «Живи ещё хоть четверть века — Всё будет так. Исхода нет»? (Однажды, заскучав, Виктор решил познакомить Юри с любимой русской поэзией. Не поленился весь вечер потратить на то, чтобы найти все в «приемлемом» переводе). И теперь строки обрели свой смысл. Как Виктор с этим справлялся? Тяжело. Алкоголем. Слезами. В Японии Виктор сказал, что Москва — особенный город. Именно так: не красивый, не интересный — особенный. — Но ни в какое сравнение с Питером, — добавил он после. И Юри чувствовал. Он не смог бы описать словами, почему его так тянет оставаться на морозном воздухе и бродить под тусклыми фонарями. Ему вспомнилась ночь в Токио, небоскребы, суши в парке («Знаешь, в России они мне нравились больше») и необъятная радость от ночных приключений. В Москве приключений не хотелось. Хотелось смотреть ввысь и не плакать. Не получалось. *** Они будто бы срываются с цепи. Объятия и тихие признания в аэропорту. Редкие распаляющие поцелуи, частые дразнящие прикосновения. Они горят. У них финал Гран-при на носу. У них обоюдное неразряженное влечение. Юри катает эрос, у Виктора в глазах пляшут чертики. Виктор забирается в постель, Юри задыхается под одеялом. Юри обнимает, Виктор трется носом о темные волосы. «Виктор, Виктор, Виктор», — шепчут коньки, когда Юри в очередной раз откатывает программу в Ледовом Дворце. «Виктор, Виктор, Виктор», — зовут губы, когда Виктор играет с Маккачином. «Виктор, Виктор, Виктор», — кричит румянец на щеках, когда они сталкиваются лицом к лицу, не давая друг другу возможностей для отступления. Юри называет это безумием на льду. Мари, как всегда проницательная и мудрая, называет это недотрахом. Между ними летают искры. Между ними — бой на мечах. А победитель сгорит в пламени, разведенном проигравшим. Виктор выталкивает Юри на лед и загоняет до седьмого пота. Юри не против. Прыжок — дорожка шагов — убедиться, что Виктор наблюдает — переход — увидеть сосредоточенное выражение лица — каскад — подмигнуть — вращение — подъехать ближе и сбить с ног. Последние ноты затихают на краю сознания, а колени упираются в холодную твердь льда. Виктор тяжело дышит под ним. Он даже не задумывается над тем, что происходит. Господи, что с ним творит этот человек с его гениальными программами. — Как в Китае, Виктор, — мурлыкает Юри на ушко, — только теперь я сверху. Их губы встречаются, и это подобно разряду молнии. Они двигаются дико, словно жаждущие, дорвавшись до воды. Спину ломит, ноги подкашиваются, сердце взрывается, руки трясутся, голос подводит. Виктор, не сдерживаясь, стонет на весь каток его имя, и толкается бедрами. Юри ему вторит. «Порнография на льду», — сказала бы Мари и закурила. — Я еще никогда этого не делал на льду, — шепчет Виктор и оставляет след на шее. — Не перестаешь удивлять, Кацуки Юри. И это отрезвляет Юри в один момент. Он вскакивает, заливается краской и уносится с катка. Не оборачивается. Диагноз таков: Виктор умрет на этом чертовом льду в этой чертовой Японии из-за этого чертового Кацуки Юри. Они не говорят о случившемся. Юри нарочито подчеркнуто не обращает на Виктора все свое внимание. Виктор не вставляет свои ироничные комментарии. Мари просто качает головой. Юри благодарит маму за ужин и поспешно прячется в своей комнате. Он открывает шкаф, достает любимый плакат с Виктором и смотрит. Смотрит. Смотрит. И думает: какого черта? Ночью Виктор пробирается к нему в постель, не издает ни звука, целует между лопаток и прижимается как никогда близко. А с утра на столе Юри красуется букет из белых лилий. *** Когда они в номере в Барселоне, когда Виктор начинает плакать, когда Виктор называет его эгоистом, Юри понимает: им нужно было поговорить раньше. — Юри, ты знаешь, почему я уехал из России к тебе? Юри вспоминает долгие прогулки по пляжу. Юри вспоминает первую ночь, когда они спали вместе. Юри вспоминает Токио. Юри вспоминает Москву. Юри вспоминает лилии. Юри знает. — В России холодно, Юри. А еще безумно одиноко. — Виктор… — Неужели ты хочешь меня снова туда вернуть? Виктор не знает, как вести себя с плачущими людьми. Юри не умеет извиняться. Он обнимает Виктора и тихо проговаривает: «Не хочу». Виктор захлебывается слезами. — Каждый раз, когда я смотрел на океан в Хасецу, я вспоминал Питер. А в Питере у меня есть только лед и Маккачин. И не было никого, кто бы ради меня не спал ночами, прыгал четвертные флипы и жертвовал собой ради моей собаки. Не стесняйся, Юри, — Виктор замечает смущение, — на льду ты не стесняешься. — Я не думал, что этим все закончится, — усмехается Виктор. — Не думал, что потеряю голову от любви. У Юри одна мысль в голове: напомните, пожалуйста, как дышать. Вдох-выдох? Выдох-вдох? — Но я ни капли не жалею, что это случилось, — Виктор сжимает его руки, — я люблю тебя, Юри. Мне не нужен лед, если тебя там не будет. — Останься со мной, Юри, — просит Виктор. — Я никогда не смогу тебе отказать, — признается Юри. — Я тоже люблю тебя. И он чувствует себя Атлантом, с плеч которого сняли шар земной. *** Когда они заканчивают показательное, когда толпа взрывается, Виктор и Юри где-то далеко. Они не слышат овации. Они не слышат возмущенных криков Плисецкого. Они чувствуют звенящую тишину, и Юри целует Виктора. И потом, глядя в расширенные зрачки, Юри думает: Виктор счастлив. Ведь все, что происходит на льду, они называют любовью.