hatred

Ненависть — невыносимо сильное и действительно страшное чувство. Если страх рождается где-то в самом низу живота, растекаясь по всему телу, парализуя мозг и заставляя плоть мелко дрожать, то ненависть прожорливым червем сидит прямо в груди: у самого сердца, пожирая что-то важное; сосет под ложечкой, вызывая чувство тошноты и заставляя блевать отвращением, дарит неконтролируемую судорогу, захватывает разум, вынуждает реветь и захлебываться соплями– В общем, продолжать можно бесконечно долго, ведь ненависть — целый букет гнилых цветов, негативных эмоций и отвратительных ощущений. Тодороки Шото как-то слишком рано получил от судьбы этот скверный подарок — точнее, его безапелляционно окатили из ведра всей радугой чувств, синонимичных ненависти, после чего оставили бедного пятилетнего ребенка давиться собственными слезами и медленно разлагаться от боли. Не столько физической, к слову, — первое время, конечно, по ночам просто хотелось выть от раздирающих ощущений в левой части лица, но кричать не позволяли, поэтому оставалось только плакать, бессильно рычать в подушку и снова плакать. Со временем ожог почти перестал напоминать о себе — отец обеспечил действительно качественное лечение –, однако наволочка утром по-прежнему оставалась ощутимо влажной. Потому что как бы Шото не пытался заглушить эмоции, они все равно искали выход — в надорванных криках, в ожесточенных ударах на тренировках, в утренних пробежках, после которых легкие драло неимоверно. в боли. Потому что Шото оставался маленьким эмоциональным мальчиком, которому была жизненно необходима хоть какая-то отдушина, спасающая от морального разложения и банально съезжающей крыши. Ненависть толкает на чудовищные поступки. Тодороки Шото ненавидел отца. Ненавидел по-страшному, буквально до гребаного безумия, до истеричного маразма, до сумасшедшего смеха и конвульсий; ненавидел ежеминутно и ежесекундно, почти теряя контроль над собой, почти схватывая сантоку и вставляя его лезвие до упора в горло папаши, почти созидая ледяные ножи и направляя их острие прямо в голову, в лицо, от которого буквально внутренности выворачивало, желая к чертям собачьим размозжить череп. Шото двенадцать лет, всё еще ребенок — так скажете вы, но его мысли чертовски сильно непохожи на детские. Он не испытывает страсть к крови или гуро, не режет животных в попытках удовлетворить внутреннего зверя и высвободить жестокость — тем не менее, в его голове очень часто мелькают тысячи кадров расчленения собственного отца собственными руками. потому что успокаивает. Шото понимает: это не выход — постепенно сходить с ума, утопать в болоте из ненависти или, упаси боже, превращать больные фантазии в реальность. Ведь кто-то же наверняка оказывается в более жутких ситуациях и продолжает бороться хотя действительно ли есть что-то хуже? — Тодороки, черт подери, должен быть таким же сильным, должен пережить это дерьмо. «Страдания окупятся» — так когда-то говорила мать; Шото хочется в это верить, поэтому он терпит, прикусывая до крови щеку, и диапазон его эмоций сводится к самому ничтожному минимуму. Ненависть порождает ненависть. Это единственный её плод. Тодороки Шото ненавидит отца и совершенно не замечает, как начинает пропитываться этими же чувствами к самому себе. Врач говорит, что уже можно снимать бинты, и ему безумно страшно, и тошно, и сердце пропускает удар, а когда он стоит перед зеркалом — вовсе делает кульбит. Шото дико страшно посмотреть на себя, страшно стянуть марлевую ткань и потрогать пальцами сморщившуюся кожу противно багряного цвета. Страшно вновь нырнуть в этот водоворот весьма-дерьмового-прошлого, увидеть лицо матери и заново пережить все ощущения. Первое время зеркала в его доме накрыты тканью, некоторые вовсе разбиты в порыве неконтролируемых юношеских эмоций. Тодороки не может противостоять им. В какой-то момент он все же застывает перед огромным трюмо в ванной комнате, безэмоционально пялясь на собственное отражение. Точнее, чего уж врать, смотрит чисто на левую сторону — красные волосы, что несколько темнее, чем у отца; яркий голубой глаз, абсолютно копирующий отцовский, черты лица — всё, всё, черт возьми, всё напоминает о Старателе. Ужас матери становится очевидным. Тодороки думает, что в огне ненависти тлеет слишком много вещей, и шлейф пепла единственное, что остается от них. еще немного и сгорит сам Шото