Участь богини

Мир искусства всегда ярок, красив и неповторим для любого рядового зрителя, который никогда не заглядывал за кулисы, где творится самое интересное: интриги, скандалы, грязные сплетни — самая лучшая пища для редакторов желтых издательств, что иногда проносят эту гнилую правду из тайника на свет, словно лиса курицу. Балет — потрясающее зрелище: сверкающее, мелодично звучащее, изящно выгибающееся, подпрыгивающее, делающее головокружительное фуэте. Какая девочка не мечтала стать балериной? Или какая мамаша не грезила, чтобы ее дочурка стала балериной, исполнив ее не сбывшиеся мечты? Луи Мерант, считая чуть ли не каждый год новеньких учениц в своем классе со станками и большими зеркалами, знает: таких матерей достаточно. Вы никогда не задумывались, почему балерин лепят из маленьких-премаленьких девочек? Луи Мерант давным-давно понял, что к чему: юные, не сформировавшиеся косточки восприимчивы к тяжелым упражнениям, что порой похожи на пытки, а светлые головки с туго затянутыми пучками совсем чисты; в эти юные головы можно вбить цель их жизни, ради которой они терпят придирки строгого учителя и тянут носки еще сильнее. Их цель — танцевать, танцевать до последнего, пока не упадут, пока ноги не станут уродливыми клешнями, на которых ходить без боли просто невозможно, а дверь в будущее со счастливой семьей не закроется навсегда. Скольких видел Мерант? Сколько он самолично выпроводил из театра? Великий балетмейстер давным-давно сбился со счета, даже не удосуживаясь запоминать их имена и лица, искаженные гримасой отчаяния и осознания своей ненужности. И только одну Одетт он запомнил на всю жизнь. Одетт была одной на миллион. Нет, на миллиард. Только эта с виду неказистая девчушка могла без слов, одними только изгибами и плавными движениями округлых рук выразить и боль, и сострадание, и любовь, и порочную страсть, заставляя Луи Меранта чувствовать сладострастные покалывания в кончиках пальцев и огонь в худой груди. Он действительно гордился ей, он любил ее так, как не полюбил никто другой: не как женщину, не как ученицу, а как музу, богиню. Его прима даже потягивалась так, что у балетмейстера перехватывало дыхание, а в висках стучала все еще горячая кровь, призывающая хотя бы раз заключить свою Одетт в стальных объятиях, тяжело выдохнуть в ее тонкую лебединую шею и сказать на ухо все, о чем так хотелось рассказать. Но Луи не мог допустить такого — репутация превыше всего. Поэтому Мерант просто держал ее на виду и всячески пресекал попытки выбраться вечером во внешний мир, к которому он ее жутко ревновал. Доходило до скандалов, слез и резких фраз, но балетмейстер продолжал держать музу на привязи, наслаждаясь минутами мимолетной близости на репетициях. Поглощенный своими эгоизмом и скованной страстью, он никогда не интересовался, что Одетт, уже повзрослевшей и пережившей сплетни и стекло в пуантах, нужно. Луи думал, что кроме балета ничего не требуется: ни семьи, ни детей. И из-за этого богиня иногда плакала ночью в подушку, если стоило ей днем увидеть ее сверстниц, что когда-то не прошли строгий отбор месье балетмейстера. Но какой бы Одетт ни была богиней в глазах Меранта, она оставалась балериной. А век этих танцовщиц в цветных легких пачках так короток и скоротечен… Когда Фелис спросила Луи об Одетт, то он не стал кривить душой и ответил, что сцена загорелась под ее ногами. Рыжая дурочка только покачала головой и грустно опустила глаза, подумав о настоящем пожаре. На самом деле никакой театр не горел, горели только изувеченные искусством и красотой ноги Одетт, что упала без сил прямо во время спектакля. Тогда балетмейстеру действительно показалось, что все горело, ведь из-за дыма заслезились глаза. Этим дымом была горечь осознания ужасного факта: его богиню выкинут на свалку, где покоятся тысячи таких же, как она: брошенных, не способных ныне иметь детей, ничего не умеющих, кроме как сесть на шпагат, испытывающих боль в стопах при каждом шаге. И так из раза в раз, из года в год, из века в век: в танцевальный кабинет приходят юные создания, что ничего, кроме станка, костюмерки, тонны грима и оваций на один раз, не увидят, а из дверей большого красивого театра выходят резко постаревшие, печальные, никому не нужные куклы с обрезанными веревочками и ржавыми шарнирами. Луи Мерант давно не испытывает к этим созданиям каких-либо чувств, поскольку потерял счет им. Но каждый раз, видя в дверном проеме хромающую Одетт, он судорожно выдыхает, чувствуя вину перед ней — богиней, которую он вовремя не выгнал, не оставив ей шанса на лучшее будущее.