Мы высокомерны. Наши чувства — пыль в воздухе, Наша любовь — сгустки смога, Парящего над городами. Мы не признаем их существование, Пока не начинаем задыхаться от этих оков. И слишком поздно принимаем правду, Сдерживая крик. Отчаяние наполняет нас, Пропитывая каждый участок тела. И спасение от него искать бесполезно.
— Господин Теншоуин, на сегодня всё, — нежный голос медицинской работницы не ласкает слух, для Эйчи он – сухой, неприятный, лживый и ничуть не притягательный. Юноша рвано выдыхает, приподнимаясь с больничного лежака, натягивая на плечи белоснежную рубашку. Белый сейчас казался самым отвратительным на свете цветом: в него окрашены стены кабинета, в него облачена привлекательная медицинская сестра, подающая одежду и врач, потирающий свой подбородок и вечно поправляющий спадающие очки. С каждым новым обследованием Эйчи хочет скорее сбежать, но не может — родители вновь и вновь настаивают на эти проверки, волнуясь за сына до самого конца. Лишь потому что он в первую очередь не сын, а наследник. Единственный наследник их бизнеса, состояния. — Операция, назначенная на пятое число прошлого месяца, прошла успешно. И на протяжении всего апреля в вашем состоянии не проявлялось ничего необычного. Господин Теншоуин, чувствуете ли вы дискомфорт? — Говорить лишь больно, — блондин тянет уголки губ в улыбке, потирая бинты, скрывающие тонкую и изящную шею. — Не пытайтесь петь, пока мы не выясним новую причину. Вы точно больше ничего не чувствуете? — Нет. Я больше ничего не чувствую, доктор. И не почувствую никогда вновь.***
Этот мир — должно быть, когда-то он был иным. Сейчас он сер и многолюден, потерян и безвкусен, не цепляет своим антуражем, легче вырвать глаза, чем полюбить его. Даже неоновые вывески кажется, горят лишь блеклым серым цветом — утерянная яркость их теперь ничуть не привлекает ночного гостя. Эйчи проходит каждый день мимо одних и тех же заведений, даже не смотря на них хотя бы на долю секунды — будто всей улицы просто не существует вообще. — Эйчи. Эйчи-и, смотри. — юноша подталкивает блондина в направлении витрины магазина, на половине пути отпуская чужую руку и прилипая к стеклу. — Красота.~ — Ну что за рыжий чёрт... — блондин тянет свои руки обратно к тушке рыжего юноши, отдергивая его от магазина, за стеклом которого на восхищенного паренька уже во всю смотрела несколько пар любопытных женских глаз. — Ну Эйчи, не будь таким скучным. Осталось несколько месяцев и... — Теншоуин склоняется к собеседнику, с легкой усмешкой наблюдая, как в изумрудных очах юноши мелькает удивление и легкие, почти неощутимые нотки страха. Да, страх — музыка интересная, завораживающая, дурманящая рассудок. —...я знаю, о чём ты думаешь. И я это не одобряю. Не здесь. Не при всех. — Знаю, my sun.~ — он отстраняется, как ни в чём не бывало, отводя свой взгляд в сторону очередной витрины... Должно быть, это было ошибкой. А может, просто не хватило времени. Думая о таком, Эйчи Теншоуин рассчитывал, сколько они могли времени проводить друг с другом, не потратив годы на ненужные никому ссоры и насмешки, если бы с самой первой секунды, с первого взгляда поняли всё на этом свете. Это невозможно, но Эйчи вновь и вновь питался этим самовнушением. А затем морально изживал себя. Снова. И снова.***
— Эта операция... Она действительно поможет мне? — Эйчи сдерживается от отчаянной попытки схватить медицинского работника за плечи, впиваясь в них своими тонкими и изящными пальцами. Единственное, что позволяет он себе — цепляться за единственный плод спасения своей души, за тёплую ладонь рыжеволосого солнца рядом. — Мы не можем сказать наверняка... Вероятность незначительная, но шанс имеется. — Вы говорили, операция спасёт его! Уверяли, что всё увенчается успехом. — вмешивается Лео. — И теперь говорите нечто... — Об этом мы говорили ещё месяц назад. Низкие температуры климата не позволяли цветку разрастаться. С приходом весны состояние ухудшилось и к началу лета господин Теншоуин может... — Я отказываюсь от операции и дальнейшего обсуждения этой темы. Операция слишком дорогостоящая при том, что вы повысили цену, прознав, кто мои родители, — непринужденно и совершенно спокойно произносит Эйчи, будто весь разговор ничуть не касался его жизни и смерти в целом. На деле вся хладнокровность блондина не более, чем маска — вспотевшей от волнения ладонью он цепляется за пальцы Лео, утягивая его за собою к выходу из кабинета доктора. — До свидания.~ Отказываясь от операции, Эйчи Теншоуин ставил крест на своей жизни. Он не желал проживать вечность, ища себя в этом мире, приняв наследство родителей или бежав по свету, куда глаза глядят. Ему хотелось прожить один миг с любимым человеком...Даже если сам Лео мечтал держать Эйчи за руку до тех пор, пока не порвутся струны чьей-то жизни на выдохе имени любви.
— Эйчи. Эйчи! Постой! — Лео пытается поймать руку блондина, но чужие пальцы будто выскальзывают, прошибая морозным холодом. Леденящий взор лазурных глаз кажется пустым, не по лучшим шаблонам совмещаясь с актерской натянутой улыбкой. При виде подобного рыжеволосый лишь теряется, будто очутился в теле самого себя годами раннее. Когда их отношения являлись пустым словом, когда не было любви. Или же, когда Лео не осознал, насколько сильно его дурманит образ блондина в голове, заполоняя собою мысли, сердце, становясь необходимым кислородом? — Прости, my sun, — но теперь всё было иначе. Теперь при виде страха в притягательном взоре изумрудных очей Лео блондин смягчался и с осторожностью утешал «мальчишку», зарываясь в пряди рыжих волос. И Цукинага в такие моменты никогда не сопротивляется, цепляется за чужие плечи, забывая обо всём. Теперь для него образ «нежного» Эйчи был роднее всех. И в прошлом, годами ранее, он бы не поверил в происходящее — наверно, в его рыжей головке никак бы не сходилась мысль, будто он начнёт «дышать» этим тупым королём. Будто он когда-нибудь произнесёт почти шепотом прекрасную комбинацию из трёх самых обыденных слов, цепляясь за светлые пряди, касаясь губами щеки. — Не хочу, чтобы такие, как этот врач, наживались на моём горе. Это пройдёт само собой, ведь ты со мной. — Пожалуйста, Эйчи, это единственный шан-... Эйчи! Руки блондина слабее сжимают чужие плечи в объятьях, а под конец, тонкие пальцы и вовсе отпускают, после касаясь лишь холодного покрытия пола, когда само тело оседает на него в мгновение ока. Сильный кашель разрывает собою коридор больницы, запугивая детей и привлекая внимание медицинских работников, спешащих помочь Эйчи. Алые капли неприятно пачкают белоснежную плитку пола. И единственной красотой для Эйчи становятся лишь золотые лепестки. Касаясь их пальцами, не боясь собственной крови, его губы трогает улыбка, а глаза закрываются сами собой, забирая в забвение мыслей и снов, где более не слышно даже голоса любимого.Лео правда любит Эйчи. Как и Эйчи любит Лео. От того они оба не знают, Почему сердце Эйчи каждый раз разрывают хризантемы.
***
Дожди, стучащий по крышке гроба, раздражает сильнее любого музыкального инструмента в целом мире. Никогда ещё музыка так не выводила из себя молодого Теншоуина. Никогда раньше он не чувствовал такую потерянность на похоронах кого-то. Всегда ему было на это всё равно, лишь очередная трата дарованного Богом времени. Но теперь даже он понимает, как сильно меняет людей этот ритуал — ещё секунды назад он видел это прекрасное лицо, питая надежду, что отдыхающий раскроет твои глаза и полный жизни изумрудный взор одарит его столь искренней любовью и лаской. Но сокрытое крышкой гроба бледное личико Лео Цукинаги больше никогда не исказится в улыбке при виде него. И жизнь, наполненная виною, больше не кажется Эйчи жизнью. Его миг кончился, так почему он не ложится в гроб рядом с любимым человеком? — Это моя вина, — голос Изуми дрожащий, как лист на холодном ветру и это точно не из-за сильного ливня, нагрянувшего в гости так вовремя. — Из-за меня он поехал в столь позднее время туда... — Не верно, Сена Изуми, — губ блондина касается улыбка, в очередной раз не живая, скрывающая за собою потоки боли и слёз. Эйчи сглатывал свои всхлипы, ловя на себе неодобрительные взгляды, причиной которых была его лживая сущность. И гордость, не дающая упасть на колени перед могилой любимого человека. — Это я в ту ночь отпустил Лео к тебе... И теперь Эйчи сильнее жалеет о сделанном. Теперь он больше никогда не увидит хризантемы в крови, болью напоминающие об единственной любви.***
— До операции остались считанные часы. — Теншоуин не отрывает свой взгляд от маленькой тетрадки, где красивыми и не очень почерками оставлены всевозможные пожелания, собранные Цукинагой за какие-то считанные дни. Это вызывает улыбку, особенно когда блондин догадывается, чьей рукой была написана очередная надпись. Судя по смазанным чернилам, а так же следу на пальце от гелевой ручки, одна из последних надписей была написана недавно, когда уже никто кроме Эйчи не мог заглянуть в эту тетрадку. «Глупый король, скорее... Вернись ко мне "домой"». — Ты успеешь съездить туда и вернуться. — Но... Сена может и подождать, я хочу остаться здесь, я хочу быть с тобой. — отрицает Лео, хватая чужую руку. Эйчи улыбается, почти неразличимо, притягивая рыжеволосого ближе, цепляясь за ткань синей кофты дрожащими и тощими пальцами. — Я не хочу уходить, Эйчи. Я не хочу оставлять тебя здесь одного. — Всё в порядке. Я дождусь тебя. Но сейчас ты нужен своим друзьям. — юноша оставляет на щеке рыжеволосого мягкий поцелуй, отстраняясь, стирая поглаживающими движениями невидимый след на коже Цукинаги. — Я люблю тебя, my sun. Жаль, Эйчи даже не знал, что это — последнее его признание Лео в этой жизни.***
Могильная плита по-прежнему прекрасна — за ней приглядывают, ухаживают, новые цветы перед ней украшают зеленоватую траву и сегодня их даже больше обычного. Укладывая среди всевозможных цветов одну светло-жёлтую хризантему, Эйчи позволяет себе улыбнуться. — С днём рождения, my sun, мой Лео. — Глупый король, — выдыхает одними губами рыжеволосый, касаясь чужой руки своей, сплетая пальцы, оставляя на могиле рядом одну одинокую лилию, ладонью стирая пыль с надписи надгробной плиты.«Здесь покоится Эйчи Теншоуин».
Потому что за месяц до дня рождения Лео, они погибли. Пусть разной смертью. Пусть не по счастливым обстоятельствах. Грешно или даже нет. Не важно. Главное — вместе. И теперь для Эйчи миг с Лео превратится в вечность, в которой он давно нашёл себя.