горести земные

podval capella — vechno как обычно, сначала включаем, потом читаем, чтоб всё как надо. Пророчество открылось совершенно неожиданно и совершенно не тому человеку. Человек долго молчал, разглядывая собравшихся, качал головой, изредка ухмылялся, только выходило у него это как-то горько и отчаянно. Тот, кто его не знал, мог бы предположить, что ему жаль. А потом человек рассказал, как вошедшая осень, опалив сентябрьским огнём скрижали, выбила на них пророчество о том, как горести земные поразят сердце земное, и пребудет разрушение, и приведёт за собой всадников, и уничтожит всё живое, выпотрошит сказки, осквернив их серой пылью реальности, в которой всё погрязнет в огне. Пришло время страха и отчаяния, потому что никто не знал, с какой стороны придёт беда, никто больше не уповал на Спасителя и Королеву, ибо в их гнетущем молчании крылась угроза. Эмма заметила не сразу, что куда больнее смотреть, как Регина уходит, чем то, что грядущее способно уничтожить окружающий мир. Отпускать её было так неправильно, что однажды Эмма Свон просто пошла следом и на удивлённый взгляд Регины только и сказала: — Я просто хочу идти рядом с тобой. Регина кивнула, потому что тоже не заметила, когда присутствие Эммы стало её любимой вещью в этом мире, а когда осознала, то оставалось только согласиться. Ведь у них осталось не так много времени, чтобы совершать то, что будет правильно для них. Простое желание быть рядом открыло Эмме удивительное чувство, долгое время скрывающееся за их борьбой и последующим предназначением, то, как сердце бьётся, когда Регина зовёт её по имени или смотрит через плечо, почувствовав, что Эмма рядом. То, как перехватывает дыхание, стоит Регине случайно коснуться её руки или запястья, или напряжённых лопаток. Как в груди становится тяжело, а в следующий момент отпускает, и остаётся лишь лёгкое покалывание, будто от резкого спуска вниз, если Регина оказывается близко, непозволительно близко. Эмма не заметила, в какой момент благополучие бывшей Злой Королевы стало залогом её собственного благополучия, но с тех пор не было ничего важнее тех моментов, когда Регина улыбалась, когда тонкие кружева едва заметных морщинок стекались к уголкам её глаз и губ, делая её лицо потрясающе красивым. В такие моменты Эмме казалось, что Регина сияет, и ни одному проклятью не суметь этого изменить. Эмма Свон не знала, когда полюбила Регину Миллс: в тот день, у шахт, когда отдавала своего сына в руки этой женщины, или когда Королева хотела умереть ради спасения города, поглощая разрушающую силу триггера. Может, в тот момент, когда они прощались у городской черты, и Регина отдала Эмме всё самое лучшее и ценное, что у неё было. Эмма только знала, что это случилось, и обратного пути больше не было, она в нём и не нуждалась. Регина же абсолютно точно не предполагала, что однажды кто-то тёплый и любящий посмотрит на неё и встретит в ответ такой же взгляд, пронизанный сотнями путей, острыми и ржавыми краями прошлого, чем-то губительно сладким и яростным, говорящим «я знаю, кто ты, и люблю тебя сильнее, чем можно представить». Взгляд, от которого в сердце больше не будет пусто. Регина не думала, что целовать Эмму Свон будет острее, чем сотни заточенных игл, пронзивших её кожу в тот же момент, когда её губы сомкнулись на чужих губах, что целовать Эмму Свон, будто трогать губами тёплый мёд и забывать о печали, смотреть, как возрождается собственная душа, сбрасывая оковы прошлого. Целовать Эмму Свон, будто понять, наконец, что после стольких лет непроглядной тьмы и не раз сбитых ног, она пришла домой. Гроза в тот вечер была беспощадной, разрывая небо мерцающими сетями, сбрасывая куски льда на тонкие крыши домов некогда беспечного города. Гроза в тот вечер указала на поражённое земное сердце. И каждый после знал, что Спаситель полюбил Злую Королеву. Спаситель освободил горести земные. Ни Спасителю, ни Королеве не победить грядущего горя, ибо в их любви и есть проклятие. Бремя ложится на их плечи, тяжко вздыхает, будто бы извиняясь за всё, чего они теперь лишены, за то, что с ними никогда не случится, благодаря сделке, которую они заключили, чтобы спасти город. Чёртов город, вытянувший из них по крупице всё, чем они были живы. Горожане были слишком напуганы перспективой апокалипсиса, потому никто не возражал, когда Голд предложил обезопасить Сторибрук заклятьем, которое не даст Спасителю и Королеве нарушить слово. Они собрались у магического колодца, они позволили Голду заклеймить Спасителя и Королеву, они принесли чужую любовь в жертву собственному спокойствию. Может, потому что каждый в городе знал, что удержать Эмму и Регину друг от друга можно только магией. Находились и те, кто сомневался и в силе волшебства. Алые цветки вспыхнули на запястьях Спасителя и Королевы, а затем так же быстро угасли под кожей. Белоснежка закрыла глаза. Прекрасный Принц тяжело вздохнул. Горожане пожали плечами. Спаситель и Королева ещё не говорили о своей любви. Спаситель и Королева больше о ней не скажут. Цветки пустили корни в кровь. На место смятения пришла боль. Яростная и мощная. Она вспыхнула, как самое могущественное и жаркое пламя, опалив всё живое, содрав с кости. На место смятения пришло горе, и имя тому горю — расплата. Нутро всклокотало и вспенилось, раскалив кровь и кости добела. Эмма упала на землю, врываясь в её мякоть похолодевшими пальцами, сжимая в комки и не имея возможности закричать. Боль была такой сильной и объёмной, что не могла найти выражения в отчаянном вое, застывшем между связок. Но кто-то точно кричал, и через пелену, застилающую глаза и разум, Свон различила голос Регины, чья боль нашла своё выражение. Из последних сил цепляясь за обрывки реальности, Эмма рванулась вперёд, вспахивая почву ободранными пальцами, цепляясь за камни. Но кровь внутри словно стала горячее и опаляла оболочки сосудов, парализуя болью, и женщина больше не могла подняться. Перед тем, как погрузиться в темноту, она услышала, как Регина зовёт её по имени. А значит, Регина жива. И Регине больно. Им теперь обеим больно. Постоянно. _________________________________________________________ Эмма просыпается в своём доме в окружении родителей, спрашивает, где Генри и, услышав, что он остался с Региной, отворачивается от всех, чтобы забыться глубоким сном. Потому что теперь только там и существует спасение от боли. Дом становится её крепостью, неприступной, холодной и пустой. Она ни с кем не говорит, за исключением сына, который приходит по вечерам, чтобы посидеть с ней немного и подержать за руку, как до этого держал Регину. Так Эмма может ощущать её, так она может помнить. По прошествии нескольких месяцев в городе становится совершенно спокойно, никто даже не вспоминает, чем обошлось это спокойствие и безопасность. Город живёт. И только Спаситель, выбравший затворничество в собственном доме, не ведает покоя и не знает, какие взгляды бросают горожане на изредка появляющуюся Регину, которая, кажется, выцвела за это время, потускнела. Эмма раскрывает окна в доме, впуская свежий вечерний ветер. Пахнет спелыми грушами, которые падают на землю и разбиваются, выпуская тёплый сладковатый душок, прогретый листвой и смолой с коры грушевого дерева. Она делает глубокий вдох, наполняя свои лёгкие летом с золотистой корочкой предзакатного солнца, и на какой-то миг ей кажется, что всё хорошо и ей вовсе не больно. Но тоска напоминает о себе, вгрызаясь в сердце, прошивая его хвойными иголками, может, поэтому у её боли еловый запах? Свон наблюдает за тем, как улицы города погружаются во тьму, знойную и вязкую. Она пробирается и в дом Эммы, стелет свои ковры, разливает реки, обнимает сзади. Женщина вздрагивает, сбрасывая объятия, поднимает глаза к небу, украшенному чёрной мантией и вышитыми на ней звёздами. Луна высвечивает её профиль мягким серебром, и Свон чувствует, что больше не одна, рядом с ней её отражение в оконном стекле распахнутых створок. Бледное, с заострившимися чертами, уставшее и покрытое плёнкой отчаяния. — Иди к ней, посиди рядом, — шепчет Эмма своему отражению, но оно смотрит на неё печальным взглядом и не может сдвинуться с места. — Иди же, — будто мольба действительно может ей помочь, будто солёный хрусталь, звенящий в её голосе, заставит её отражение исчезнуть, чтобы появиться в доме, куда стремится сердце Спасителя. Земное сердце. Но отражение снова одаряет печальным взглядом и уходит вглубь дома, проявляясь на гладкой поверхности шкафчика, откуда Эмма достаёт бутылку виски и два стакана. Она осекается, недоуменно глядя на второй, а потом слышит тихий стук. Свон подходит к двери и прижимается к ней, прислушиваясь к тому, что происходит снаружи. Она чувствует её, иначе, почему бы ещё ей было так больно? Эмма гладит ладонью шершавую поверхность, затаив дыхание, а потом открывает дверь, и в этот момент они обе знают, что всё уже рухнуло. Регина входит в дом, наполняя его дыханием, стены пропускают трещины, делая глубокий вдох, будто сама жизнь рождается прямо здесь, прямо сейчас. Эмма молча идёт за стаканами, молча наполняет их янтарной жидкостью, молча передаёт один Регине, едва задев её пальцы кончиками своих. Вздох ей удержать не удаётся. В груди что-то плавится, плещется, предрекает. Ей едва ли вынести удушье этого вечера, не то что присутствие Регины, которой нельзя касаться, потому что стоит только подумать об этом, как захочется ещё и ещё, и бесконечное количество ещё. Королева садится на диван, делает несколько больших глотков виски, опаляя пищевод, и ставит пустой стакан на тумбочку, едва не сбив на пол несколько старых свитков, бесполезных, как и сама магия. Когда Эмма проходит рядом, Регина хватает её за руки и тянет к себе, заставляя Эмму склониться. Целует крепко и грубо, и протяжно, и лёгкие будто присыпает горячим и густым пеплом, и где-то глубоко внутри чудится боль, ревущая с тёмного дна нескончаемой бездны, что разрослась в них. Руки Эммы судорожно расстёгивают пуговицы на шёлковой блузке Регины, чьи губы вдруг приходят в движение, заставляя замерший поцелуй, почти не свершившийся до конца, ожить, заставляя Эмму отвечать на касания языка, на трепет губ. А потом фатальность разбивает костры в груди Эммы Свон, вбивает в неё клин, застревает между рёбер ржавым куском металла, и Эмма отшатывается назад. Долго смотрит на Регину, чья грудная клетка и живот вздымаются в тяжёлом дыхании. Смотрит на её губы и размазанную помаду, прикладывает пальцы ко рту, чувствуя вспыхнувший цвет Регины на своих губах. — Нам нельзя, — говорит Эмма. — Потому что наше предназначение делать счастливыми других? — отзывается Регина с усмешкой. — Да, — теперь Эмма смеётся. Берёт свой стакан, бессильно падая на другой край дивана, подносит его ко рту, но так и не делает ни глотка. Её рука опускается с подлокотника, и в какой-то момент Свон даже беспокоится, что стакан, который она держит только кончиками пальцев, упадёт на пол. Она снова смотрит в распахнутое окно, где занавески вздуваются от лёгкого ветерка, пытающегося проникнуть сквозь тонкую преграду. И проникает ведь. Отчаяние гнездится в доме, трогает их за плечи, целует в висок, кажется, что-то шепчет. А может, это Регина, сидящая рядом с ней в полумраке с не до конца расстёгнутой и вынутой из-под пояса юбки блузкой. Регина, чья нежная кожа упругого живота натягивается от каждого вздоха, очерчивая рёбра. Регина, источающая шипровую безысходность, с тонкой каймой грейпфрута и черники, Регина, раскинувшая воздушные шлейфы пачули на отзвучавшие ноты пионов, Регина, вытканная из золотистых переливов мёда и цветочных аккордов, из древесных легенд, обвивших сердце кедра и расколовших его базиликовую память. Эмма вдыхает каждый оттенок Регины, вспоминая, что сердце её живо. И Регина стоит мира, сотни миров. Стакан падает на пол, и янтарное море скрывает острые углы стекла. И если этому миру суждено рухнуть, то только для того, чтобы они занялись любовью на его дымящихся руинах. Мрак сгущается, спадает на плечи густым сиропом, одаряет теплом, и Эмма приветствует его, позволяя воцариться. Эмма поднимается, полная решимости вершить чужие судьбы. Кожу подсвечивает изнутри какой-то символ, кажется, это их метка, воспалившаяся от неправедных намерений. Но правда в том, что Эмме не жаль мира, если он препятствует ей касаться Регины, если он завещает её любви не свершаться. Яркие оранжевые символы поочерёдно вспыхивают и покрывают её кожу, и Спаситель больше не скрывает ни дюйма своего тела, обнажаясь перед Региной. Регина смотрит на неё так, что сердце замирает, и во взгляде том видится сокрушённость, будто поверженные её короной Вселенные вдруг воплотились в один только взгляд, обращённый к Эмме Свон, и каждое из пророчеств, закалённых водами тёмного и безжалостного океана, плещущегося в карих глазах, вонзилось в грудную клетку. Одно за другим, одно за другим. Регина смотрит так, что Эмме не устоять, потому она падает, поверженная, на колени, и бремя на её плечах тяжко вздыхает, отвергнутое и превзойдённое любовью к Королеве. — А как же пророчество, Эмма? — зачем-то спрашивает Регина, будто не она пришла сюда переступить грань. — К чёрту пророчество, между миром и тобой я выбираю тебя, — звучит отчаянием каждое слово. Они важнее всего, что может случиться, что обязательно случится. Они сошлись в одной системе координат, чтобы принести неизбежное, потому что они возносят свою любовь надо всем, будто Боги, забывшие свою смертность. Регина опускается к ней, обхватывает ладонями лицо, гладит большими пальцами скулы, кожа под её руками горит, волны дрожи расходятся по всему телу, и в груди становится ещё теснее. Обречённость перемешивается на их губах, когда Регина целует Эмму, и та обхватывает её руки, цепляется за запястья, гладит плечи, трогает шею, пока собственный язык скользит по ребристому нёбу Регины, задевает её язык, пробуя, чувствуя, впитывая. И поцелуи Регины пахнут чем-то сладко-горьковатым, может, это полынь или засахаренная вишня или, может, это свежесть базилика играет с её вкусовыми рецепторами. Эмма гладит горячую кожу, обводит кончиками пальцев ключицы, задевает кружевные края белья, легко забираясь под жёсткую ткань, тревожа нежную кожу. И нет ничего более совершенного в этот момент, чем касаться Регины и чувствовать, как обречённость сжимается, поглощая их, заставляя обратиться в одно целое. Вот стоят они на коленях друг перед другом на краю конца времён и не знают ничего другого, кроме как целовать и пробовать, чувствовать и распадаться на тысячи ярчайших чувств, ещё не познанных, не существующих прежде. Один горящий символ цепляется за другой и вспыхивает на белой коже, и отражается болью, и тянет сладостью, и мрак отползает от них, оставляя знаки под их кожей нетронутыми. Эмма целует обнажённые плечи, царапает кожу, вдыхает запах, а нутро пылает с неистовой силой, будто апокалипсис уже разверзся в них самих и только ждёт, когда же они освободятся, когда их любовь погребёт под собой город. Нет ни памяти, ни страха, ни пророчеств, всё отступает перед тихими выдохами, сжатыми пальцами, сомкнутыми друг на друге губами, обронённым в полутьме шепотом, рассыпавшимся бусинами на пол. Пахнет спелыми грушами и обречённостью, звучащей в базиликовой тишине, пахнет сладко-горькими поцелуями и пеплом. Эмма склоняется, чтобы скользнуть языком по дрожащему животу, задеть пупок, поочерёдно прижаться ртом к подвздошным, обхватить бока тонкими пальцами и сжать до боли, до отметин. Потому что порой у любви лишь одно выражение — последняя жестокость в мире. И Эмма склоняется, потому что целовать женщину перед ней — значит обожествлять и признавать её корону, обращать неправильное в правильное и не чувствовать вины. Эмма склоняется, потому что если бы Регина только попросила, она бы бросила свою жизнь к её ногам и тысячи других жизней. И разве это не то, что она делает сейчас, толкая Регину к дивану и разводя её колени. А потом губы жаждут и находят, бесконечно смыкаются и терзают, языки жгут и прошивают плоть, и раскалённый воздух между ними обращается в янтарь, запечатлевая обеих в своей твёрдости. Всё вокруг перестаёт иметь значение, сжимаясь до узкого пространства, наполненного срывающимся дыханием Спасителя и Королевы. Они раскатывают свою обречённость по коже, растирают будущее между языков. Пахнет спелыми грушами и немного дамасскими сливами, и есть в этом запахе что-то предначертанное, что-то фатальное и губительное. А может, это Регина, раскинувшая воздушные шлейфы пачули на отзвучавшие ноты пионов, Регина, вытканная из золотистых переливов мёда и цветочных аккордов, из древесных легенд, обвивших сердце кедра и расколовших его базиликовую память. Эмма вдыхает каждый оттенок Регины, вспоминая, что сердце её живо. И Регина стоит мира. Сотни миров. И небо вспенилось и сбросило птиц на землю, когда одно прикосновение отдалось пульсом в сердце и вернулось обратно другим. Птицы падали, растеряв умение летать, и гибли, разбиваясь о твёрдость земного сердца, когда чужой язык раскалил добела нежностью плоть. Небо плевалось огнём и солью, выжигая уродливые узоры на теле города, и было по одному раскату на каждый судорожный выдох и тихое «Эмма», и болезненно-яркое «Регина». И реки вышли из берегов, исторгая мёртвую рыбу, когда сплетённые пальцы сжимали крепче, когда сладость тяжестью оседала между бёдер, пришедших в движение. И был холод и острый лёд, солёные градины, врывающиеся в дома, когда горящие символы покрыли оба тела, прижимающихся друг к другу в агонии. Не было лишь криков и сожаления, когда взошёл огонь и распустил свои цветки, и пустил корни. Потому что Регина стоит миров. Сотни вечно горящих миров.