Слепое пятно

Есть люди, которые свою болезнь обратили в благословение, которые свою слепоту обратили во внутреннее прозрение, которые свою смерть обратили в новую жизнь. Ошо Столько людей зависят от вас, что в конце концов возникает и обратная зависимость — вы «подсаживаетесь». Патрик Бовен, "Десятая казнь"

      Гладкая, отполированная до блеска бусина перекатывается между подушечками пальцев туда-сюда, то и дело норовит выскользнуть, сдавливает кожу под отросшим ногтем так, что остается приметный круглый отпечаток. Теребимый шнур раскачивается, будто от несильного ветра, и филигранный черепок, выточенный из натуральной слоновьей кости, ритмично постукивает по оправе очков. Сидящий в открытом гробу юноша деланно спокоен и задумчив; плечи, прикрытые лишь тонкой белой тканью рубашки, напряжены до ноющей боли в мышцах, а ясный взгляд выхватывает из окружающего пространства ту или иную деталь, замирая на несколько мгновений. Сочная зелень у зрачка и не думает сужаться от густого пыльного полумрака комнаты: глаза слишком давно перестали реагировать на игру света и теней.       Несмотря на это, редкая крупица ускользает от внимания их обладателя. Крошечная белесая пылинка на тяжелой шторе; копошение в дальнем темном углу жирной антрацитовой мокрицы из тех, что предпочитают сырости затхлость и могильный холод; таниновый [1] отблеск двенадцатиперстной кишки в пузатой банке, покрытой чем-то липким, с оттенками ржавчины и зеленоватой плесени; едва различимое пятнышко крови на рукояти устаревшего рубанка; карминовое очарование надорвавшейся ленты на его уютном ложе. Краски буйствуют в своем великолепии, притягивают немыслимым разнообразием, и впору с наслаждением бежать в поисках возлюбленных пламенных тонов... Однако мысли, затаенные практически все время далеко в глубине, не заметные ни на йоту, держат крепко, не дают покоя. Раствориться в них целиком, отдаться рефлексивной власти не позволяет необходимость быть начеку — настолько, что наедине с демоном времен Месопотамии меньше беспокойства. Притяжение керосиновой лампы для ночного мотылька вместе с инстинктивной тягой подобраться в боевой готовности — никому из бюро не довелось за века наблюдать такого Грелля Сатклиффа.       Он не до конца понимает, зачем продолжает приходить в забытую Богом лачугу вдали от оживленного порта. Долг причудливо сплелся с амбициями, а жажда относительного покоя — с неуемным интересом к пока еще затуманенной, абсолютно не сформировавшей вектор тайной. Нет причины, на которую можно поставить печать "хочу". Все его существо протестует, искажается праведным гневом, как от вида вопиющей дисгармонии, но тянется, раз за разом переваривая навеки застывшим чревом ядовито копошащиеся клубы сомнений и потаенного страха, как тянется и вместе с тем мнется путник у незнакомых чернильных вод топи.       Чуткий слух цепляет почти незаметный шорох ткани в глубине дома — Грелль моментально откидывается на мягкую подкладку, расслабленно забрасывает ноги на боковую доску и принимает непринужденный до беспечности вид. Хозяин лачуги при виде этой картины чуть дергает застывшим в мягкой улыбке ртом, и молодой жнец четко осознает: он знает, чует нутром, просматривает до самых костей сквозь плотную ширму отросших прядей. И пока об этом знании молчат оба, его не прикончат. Впрочем, шуршание серебристой парчовой подкладки и тепло стакана с чаем, принятого из когтистой руки, позволяют слегка расслабиться. Буквально на толщину одного волоска. Грелль приподнимается на локте и глотает ароматную жидкость, совершенно не боясь обжечься.       — Никогда не понимал, почему в Китае этот чай называют красным, — искренне жалуется он. — Глубокий янтарный оттенок — ни капли красноты.       — Другой менталитет, — пожимает плечами Гробовщик. Его стакан заботливо укутан длинным рукавом плаща, а сам он замирает каменным изваянием у гроба, и одной Смерти известно, какие мысли шалят в голове отступника в отношении ожиданного гостя. — Плащ и жилет я застирал. Хотя зря: на них получились такие интересные узоры...       — Ходить измазанным в крови для жнеца — дурной тон, — отрезает Грелль и перебрасывает ноги обратно в гроб, ставший ему и кушеткой, и стулом, и иногда постелью. Насыщенно-красный, обильно расшитый рюшем и громуаром [2], пустивший по внешним стенкам паутину сияющей серебряной нити — простой диспетчер бюро жнецов опешил, когда Гробовщик со свойственной ему легкостью вручил такой подарок. Сохранный исключительно для него, Грелля, не предназначенный для продажи и, чего греха таить, на удивление удобный и полностью отвечающий тонкому вкусу придирчивого Сатклиффа. Понятие щедрости у владельца похоронного бюро, как выяснилось, не только в Лондоне, но и в Пензансе [3], оказалось странным даже по меркам полубогов — и было единственным, что не вызывало нервной дрожи между лопаток.       Гробовщик присаживается на узкий деревянный бок, как канарейка на жердочку, и не пренебрегает желанием уставиться на полулежащего юношу. Визитная улыбка тянется шире, стоит ему заметить ставший привычным, но до сих пор такой забавный мечущийся расфокусированный взгляд. Всякий жнец, уронивший очки с лица, мается так же, застрявший в расплывчатой пелене — и зрелище растерянного страха за тонким закаленным стеклом всегда рождало в нем вожделенный радостный смех. Уловив зарождение первых смешков, Грелль громко фыркает, отворачивается и заглатывает сразу половину чая.       — Ты устал сегодня, я погляжу? Смертельно устал... Гибель тебе очень к лицу.       — Первый день после отстранения. Такое чувство, будто клиенты месяц ждали моего возвращения и не умирали, — Грелль не сдерживает возмущенного тона, но быстро спохватывается и добавляет гораздо более естественную для его натуры горделивую ноту. — В любом случае так гораздо лучше, чем носиться по Империи в поисках всяких отступников.       — Хе, неужели бюро оставило это дело и вернулось к своим прямым обязанностям? — мурлыкающие интонации одновременно участливы и насмешливы. Он знает, что я выдам всю необходимую информацию, и выспрашивает без толики стеснения, думает Грелль, глядя в опустевшую на две трети кружку. Считать его предателем или преступником — Смерть рассудит в итоге.       — На твою поимку брошены лучшие силы, задействованы иностранные жнецы, так что не расслабляйся, дорогуша. Фора в несколько месяцев у тебя точно есть.       — Как славно, — Гробовщик растягивает гласные, словно его чешут за ушком, как огромного обнаглевшего кота, достает из ниоткуда пресловутую банку, доверху заполненную свежим хрустящим печеньем. — Надеюсь, твоего стажера не пришлют сюда. Будет совсем не весело лишать тебя ученика.       — Ронни еще мал для таких заданий, — взмахивает рукой Грелль, допивает остатки чая и ставит стакан на лавку за изголовьем гроба. — Да и обычной работы здесь немного. В самый раз для отживших свое стариков, которым пора на покой, — острый взгляд намекающе впивается в старшего жнеца и снова уносится в сторону. Длинные паучьи пальцы с выделяющимися суставами поворачивают его лицо к собеседнику и не дают отстраниться ни на мил [4].       — Смотри на меня, дитя, — слышен шепот. — Смотри на меня и не отворачивайся, — Грелль не смеет оторвать взгляд. Он чувствует себя на остывшем пепелище, горло сдавливают густые песчинки спертого воздуха, и перед ним только расплывшаяся масса без намека на оттенки. Серое марево расползается от Гробовщика уродливыми щупальцами и натурально поглощает все живое, мертвое — хотя бы существующее. Единственное создание на памяти Сатклиффа, явившееся пятном серой воды, в которой смешались все краски и оттенки, на законченной высохшей акварели. Страх и нервозность пожираются нездешней, чуждой миру материи аурой, как пожирается и любопытство, и недосказанность, и едва проросшее зерно покоя — на смену им приходит чистая ярость, гудящая и обжигающая, как Лондонские пожары.       Гнев поселился в нем с тех пор, как он лежал в крови, тяжело дышащий, но не поверженный, ощутивший лед звездного металла чужой Косы Смерти на своей коже. Несмотря на обилие выговоров, никогда алый жнец не стал бы не просто нарушать устав — глумиться над самим током жизни и законами Вселенной, становиться виновником глобальных катаклизмов, влиять на ход человеческой истории, — и позволять другому не собирался. Рядом с Гробовщиком прекращалась игра, оставалось только всепожирающее, требующее крови чувство, вспыхивали языки справедливости... и еще нечто едва уловимое, смутное, дребезжащее на самых окраинах доступной памяти. Поэтому, когда Грелль на исходе первой же недели разыскал беглеца, с порога штормовой волной его захлестнули праведный гнев и отчаяние подлинного Тартара, человеческий еще страх неизведанного и чувство опасности, пылкое желание и страсть к новому, неизведанному, скрытому от жнецов и демонических тварей. Его противник знал слишком многое, умел слишком многое, а цена информации оказалась смехотворной... В итоге Сатклифф решил вскрыть этого безымянного, докопаться его же лопатой до истины, бередившей его урезанное сознание не одну сотню лет возней месячного котенка — и только потом исполнить служебный долг.       Оглушительный, звонкий и чистый смех заливает крохотную комнату лачуги. Грелль неловко выбирается из гроба, вцепившись в ледяное мертвенно-бледное запястье, тащит Гробовщика в глубину еще меньшей комнаты, почти каморки, вместившей только узкую жесткую кровать с выступающими пружинами. Отступник почти в истерике: его шаг заплетается, безумные интонации приобретают окраску боевого клича, выступившие слезы катятся по щекам и застревают на пушистых кончиках волос, в уголках губ пенится слюна. Сатклифф рычит и скалится, бросая по-конски ржущее тело на жесткий матрас, забирается сверху. Сорванная с седой головы шляпа летит на пол, отброшенная челка открывает лучистые, почти экстатично счастливые желто-зеленые ореолы и слипшиеся белесые ресницы. Грелля тянет вцепиться багровыми ногтями в мокрые щеки, разодрать, как ветошь, но ухоженные пальцы заботливо стирают лишнюю влагу и дразняще проникают кончиками между приоткрытых бескровных губ.       Гробовщик безучастно лежит и что-то бормочет под нос в постприпадочном духовном экстазе, пока взбудораженный Грелль сражается с узлом савана и мелкими пуговицами сюртука. Руки ощутимо подрагивают, от досады хочется взвыть и превратить глупые тряпки в лоскуты; он в очках, но в сером мареве не проступают детали, и действовать приходится на ощупь.       Грелль не видит мужчину под собой, а ощущает кожей. Еще в первые разы он спрашивал, как жнец может обходиться без очков, и получил ответ: "Я объяснил в первую нашу встречу". Никакой логики, никакой чистоты разума — только полнота тактильного восторга и мельчайших отзвуков, скрытых от зрячего, — какой-то совершенно особый смысл в этом точно имелся. Ладони указывают на пергаментную сухую кожу, не тронутую солнцем, печально торчащие ксилофоны ребер и тазовые косточки, впалый живот и сеть глубоких стеганых шрамов. Тонкие ноздри ловят ароматы праха и выпечки, формалина, лилий и тагетеса [5]. Ткани его тела податливы, а температура не отличается от комнатной, со вкраплениями лютой стужи изнутри. Гробовщик чертовски похож на самый обыкновенный труп, как и другие жнецы, но все-таки чуть больше, и он не дышит, и лежит практически без движения, и...       — Ты опять? — хмурится Грелль, едва раздается легкий хруст. — Сколько раз просил не жрать в кровати. Особенно во время... этого!       — Прости, не могу удержаться. Ты всегда так забавно реагируешь, — изо рта отступника задорно торчит пшеничная косточка. Из горла младшего жнеца рвется утробный гул: он уже на грани своей выдержки, а процесс еще только начался!       — Дай сюда, — верно рассчитав расстояние, Грелль вырывает из зубов печенье и выбрасывает вслед за шляпой. Гробовщик снова заливается смехом, давится непрожеванными кусками и покашливает, мечется головой по подушке, пока младший коллега с кислым лицом отставляет банку подальше, избавляется от форменной рубашки и с садистским удовольствием впивается ногтями в беззащитную шею.       Мягкая расслабленная улыбка в крошках вынуждает инфернальное сангриевое [6] гневливое пламя задрожать, как на сильном ветру или в присутствии неупокоенной души. Грелль не сдерживается и приникает к безучастному рту, слизывает крошки, легко покусывает грогрон [7] отмершей плоти, согревает языком прохладную влагу. Отчего-то нутро его горячо, как у живого, и именно с этим невозможным, отвратительным, губительным жнецом хочется делиться.       — Поднимись, — просит Сатклифф и игриво кусает за гладкий подбородок. Узкое лицо так близко, что удается рассмотреть немного более четкие очертания. Молодой, болезненно худой мужчина лет тридцати равнодушно и почти снисходительно наблюдает снизу вверх, словно его происходящее никоим образом не касается. Он послушно садится на кровати, стоит Греллю отстраниться, вяло сбрасывает одежду с плеч. Под настойчивым взглядом спускает ноги на пол и избавляется от сапог и штанов, двигаясь механически, как сомнамбула или зомби, послушный руке поднявшего его некроманта. Расслабленная довольная маска тускнеет, когда ладонь не нащупывает привычный металл медальонов. Весь месяц, что Грелль появлялся в Пензансе, он лихорадочно шарил у пояса и издавал тоскующие смешки из глубины лачуги, похожие на полуночное уханье кладбищенской совы.       Молодой жнец слегка толкает отступника в грудь, вынуждая лечь обратно. Костлявые бедра ложатся на жилистые точеные руки оперативного работника бюро, грубовато разводятся в стороны. Грелль склоняется над спокойно лежащим членом и проводит языком, будто впервые пробует на вкус. Аккуратно, практически ювелирно обхватывает губами скрытую крайней плотью головку, вбирает целиком, сдвигая нежную кожицу, трется спинкой языка об обнажившуюся уздечку. Гробовщик не издает ни звука, торс молчалив без единого вдоха, но Сатклифф едва сдерживает ликование от медленного набухания непокорных чресел. На смену щекотным касаниям подушечек пальцев в низу живота приходит царапающее тепло кончиков ногтей.       Грелль прекрасно знает, как правильно ласкать. Он умеет, чувствует интуитивно, мастерски двигает головой, не задевая ни одним из острых клыков, и навыки эти исходят из замершего сердца, из многомерных вековых резервов информации — ибо ничего подобного до встречи с Гробовщиком вытворять не доводилось. Провести насыщенной гранатовой прядью под коленом, слепо зыркнуть поверх пластика оправы, с оттяжкой сглотнуть — и бледное безжизненное тело впервые подается вверх, а шорохи и влажные похабные всплески разрезает беззвучный выдох пустой груди.       Узкие брюки остервенело содраны и отправлены на спинку в ногах кровати. Волосы каскадом спадают по обе стороны головы, закрывают любовников уютным пологом от продуваемой спальни, от бюро, от Британской Империи — от всего мира. Клыки металлически стучат о массивные серьги в ушах Гробовщика, твердые сочащиеся члены крепко прижаты друг к другу юркой рукой, а сам Грелль улавливает с упоением вибрации звука на грани слышимости, стоны, сравнимые с шорохом тумана у подножия погребального холма. Он не уверен, действительно различил в этих отзвуках "Самди [8]" или выдумал.       Головка проезжается по изящно выгнутой пояснице. Молодой жнец стоит на коленях, широко разведя бедра по бокам от Гробовщика, и ритмично погружает в рот собственные пальцы. Худые фаланги скользят в плену припухших багровых, как у больных лихорадкой, губ, тонкий и увитый венами ствол то и дело подергивается, напрягаясь до предела. Кончик языка упирается между пальцами, а гладкая поверхность ногтей проезжается по небу, вызывая неуместное желание чихнуть. Грелль знает, что его щеки сейчас покрыты румянцем, а очки запотели — в них нет никакого смысла, перед глазами пляшут разноцветные круги. Внезапно он чувствует чужие руки на своих боках: его притягивают, широким влажным языком накрывают украшенный золотой серьгой пупок [9], — и Сатклифф не сдерживается, стонет в голос, вытащив обильно смоченные пальцы. Холодная влага захватывает его живот, заставляет мышцы судорожно поджаться, мускулистые бедра — дрогнуть, а потом Гробовщик поднимает голову и с непонятным умилением наблюдает снизу.       — Сними их, — угольный коготь указывает ровно на очки. Грелль инстинктивно хватается за дужку, измазывая висок своей же слюной.       — Ты же знаешь, я без них практически слеп.       — Я знаю, что ты и с ними всегда слеп.       Пластик скользит по лицу и падает на грудь, повисая на шнуре. Молодой жнец еще раз наскоро смачивает пальцы и вводит сразу оба в свое тело, методично и выверенно растягивает неподатливые мышцы. Гробовщик стаскивает бесполезный элемент формы с запрокинутой шеи, приподнимается, приникая к солнечному сплетению, прихватывает губами заметные очертания мышц пресса, и эта скупая робкая ласка заменяет десятки отзывчивых пылких реакций. Теперь Грелль не видит не только отступника, еще и прочие предметы интерьера — но и не желает. Без спасительного щита очков жнеца остаются лишь холодный слизень чужого языка, неприятное царапанье ногтями покорных растянутых мускулов — все-таки они слишком длинны — и зрение иное, направленное в потаенную глубину.       Облегченный отрывистый полувздох-полустон ерошит лохматую серебристую макушку, когда объемная, твердая, ледяная плоть скользит внутрь, тормозит от недостатка влаги, упорно протискивается одной только волей диспетчера. Гробовщик откидывается на пыльные сыроватые подушки, гладит напряженные бедра не мозолистыми, но словно отполированными черенком лопаты ладонями. Он не направляет, позволяя Греллю двигаться в идеально неторопливом, тягучем ритме, а его лицо, доселе непозволительно близкое к равнодушию, похоже на то, что бывает после хорошей порции смеха. У Сатклиффа сворачиваются в клубки нефункционирующие внутренности от этой плотной, заполонившей воздух счастливой искренней улыбки, от стремительно нагревающегося члена внутри, от аромата поединка скорби и безрассудной надежды. Мышцы то и дело сокращаются, затормаживая движение, и одного усилия уплывающего сознания хватает, чтобы продолжить пляску двух смазанных теней в слабых перцовых лучах заката.       Лихорадочно блестящий взгляд слепца упирается плотной струей хлора в такой же слепой, но исполненный даже в столь очеловеченный момент внебытийной мудрости. Разогревшиеся руки прижимают кисти Гробовщика к бедрам, сжимают хрупкие острые косточки и сминают чуткие пальцы. "Я хочу видеть", — колеблется уверенный, почти приказной шепот.       И он начинает видеть по-настоящему.       Ухватившись за крепкий зад удобнее, отступник сильно, уверенно, быстро движется в разгоряченном теле. Грелль забывает, кто он, где и с кем находится, забывает свое имя. Расплывчатый серый мир заполняют пленки воспоминаний, продоленная своя и сотни тысяч чужих, пестро-блеклых, и этот хаотичный калейдоскоп с силой тарана бьется в начальную точку памяти — точку отсчета бытности полубогом. Колоссальная сила, память тысячелетий, рождение и гибель целых цивилизаций — все это заполняет мертвого юношу с каждым новым толчком твердой плоти, и он кричит в голос, и наблюдает из пустоты, и сливается с парадоксальным многозначным пространством, на мгновения становится его абсолютной частью.       Капли семени попадают на лицо Гробовщика, и он мягко смеется, слизывая бледно-розовым языком бесполезную, не способную зародить жизнь влагу. Грелль тяжело дышит по инерции, его ведет и кружит, и он бессильно опускается на сухую твердую грудь. Член выскальзывает из занеженного тела и практически сразу начинает опадать. Он никогда не заканчивает, думается Сатклиффу, и эта мысль, единственная из всех, бьется о стенки черепа слишком громко, как песня в стенах одиночной камеры.       Мягкие сумерки ложатся на порт и оставляют мрачную спальню практически в полной темноте. Грелль, успевший надеть очки, безучастно смотрит в потолок на гирлянды паутины и охровые загогулины ходов жуков-древоточцев. Всего слишком много — и в то же время недостаточно, чтобы ухватиться хотя бы за обрывок сути. Иррациональная жажда увидеть, познать, раскрыть снова делит ложе с напряженностью, отторжением и легким страхом, что в следующее мгновение его горло вспорет несанкционированная Коса.       — Сегодня ты заработал два вопроса, — мурлычет сквозь мрак Гробовщик. — Что желаешь узнать на этот раз, маленький жнец?       — Откуда ты взялся? — не задумываясь спрашивает Грелль.       — Оттуда же, откуда все, — тон приобретает игривую недоуменность.       — Я имею в виду страну, где ты работал, пока не оставил дела.       — Хе, вопрос один из самых твоих глупых, — в ответ на мерзкое хихиканье Сатклифф с силой бьет кулаком по выступающим бедрам и хныкает сам — острые кости неудачно столкнулись. — В твоем же бюро, британском.       — Тогда почему никто, даже самые старые из наших жнецов, тебя не помнит?       Молчание затягивается и начинает звенеть. Грелль мысленно клянет себя, потому что вопрос, безусловно важный для формирования полной картины, кусочек паззла, на котором скрывается око Девы Марии [10], останется без ответа и сегодня, и в другие дни. Как и вопросы о настоящем имени и о том, почему он, несравненный Грелль Сатклифф, способный различить пчел по рисунку брюшка, видит в нем размазанную грязную кляксу, дыру в узорчатой ткани. И плата тут не имеет никакого веса.       — Хорошо. Тогда ответь, почему ты сказал, что гибель мне к лицу? Откуда тебе знать, каков я был живым? Никто из нас не помнит человеческой жизни, в библиотеке пусто...       — Это ты думаешь, что пусто, — прохладная рука едва ощутимо прижимает тело диспетчера к себе за плечи, когти рассеянно скользят по гладкой коже. — Впрочем, тебе еще рано видеть подобные документы — даже до трех сотен не добрался, малыш.       О своем возрасте Грелль знает. Нетрудно догадаться, если две с половиной сотни существования в шкуре жнеца сложить с развитием организма. Знать бы наверняка, дожил он хотя бы до двадцати или нет. [11]       — А еще, — вкрадчивый шепот заползает в ухо ядовитыми змеями. — Разве ты не помнишь, как выглядели при жизни твои замечательные клиенты? И как чудно менялись их лица, стоило Косе срубить их ленты воспоминаний?       В любой другой ситуации осознание разрывало бы его, прижигало каленым железом, вынуждало кричать, бесноваться, угрожать... Рядом с Гробовщиком искажалось не только пространство — менялся, нет, раскрывался он сам. Под довольный смех рука сбрасывается с плеч, а Грелль поднимает с пола измятую рубашку и в спешке натягивает. Оставаться в лачуге больше нет ни смысла, ни желания.       Он говорит, что заночует у себя и что гроб можно прикрыть до возвращения.       И оба понимают: до следующего визита остаются ничтожные часы.