Кого не выбирают

— Ты хотел бы быть эльфом, Гатс? — Для чего это мне, интересно? — Это могло бы показаться смешным: представить Гатса эльфом сможет не каждый. Но Гатсу не до смеха: с самого утра чудовища дышат смрадом внутри его головы. Пак зависает перед его носом, смотрит в глаза своими вечно выпученными глазёнками, словно хочет досмотреть до самого дна, до притаившихся чудовищ, но это не его дело. — Наверное, тогда тебе было бы легче сопротивляться тьме, — Пак говорит очень серьёзно, но лучше бы он молчал. Что глупый эльф может понимать в этой ноше? Он никогда не проснётся оттого, что во сне устал выпускать чужие кишки, оттого, что его разбудил взгляд существа, зовущегося сыном. — Разве никто не может навредить эльфу? — мрачно спрашивает Гатс. Не стоило задавать вопросов, чтобы не давать повода для новых разговоров, но Пак уже задумывается, морща нос и оттопыривая губы, и Гатс отворачивается, чтобы не видеть его лица. — Злые люди. Помнишь, когда-то давно ты спас меня от головорезов в таверне? — Это было не так уж давно, и Гатс очень хорошо помнит. Да… на удивление хорошо помнит. — Они связали меня и кидались в меня ножами. Половине ты снёс головы… Это было кровожадно, но всё же… я был почти рад, что ты пошёл на такое ради меня. — Это преувеличение, — уверяет его Гатс. Тогда он вовсе не думал спасать говорящую букашку. Ему просто нужно было ударить мечом в живую плоть. Отвлечься от демонов и убить несколько рядовых смертных, до смешного лёгких противников. Найти повод для драки, крохотный, как сам Пак. Пак кувыркается в воздухе прямо перед носом Гатса, и эти назойливые кульбиты выводят из себя. У Гатса саднят раны из недавнего боя; Пак залечил их своей пыльцой, но не до конца — слишком много новых дыр в теле; лопнувшие рубцы заливаются потом и жгут, и эта тупая боль мучительна, она превращает в пороховую бочку. Пак пролетает так близко от лица Гатса, что задевает крыльями кончик носа, и Гатс раздражённо отмахивается своей тяжёлой ладонью. — Ай-ай!.. Гатс не хотел попадать в свою живую мишень. По крайней мере, он не старался специально. Он едва почувствовал столкновение — его цель была почти невесомой. Пак перекувырнулся через голову и спланировал на землю неровными кругами, как подхваченный ветром осенний лист. — Извини. — Эльфы ведь не ушибаются и не обижаются, верно? Создания света, незнакомые с изнанкой мира, не имеют права обижаться. Счастливые не обижаются на приговорённых к казни. Но Пак лишь тихонько хныкает, расправляя измятое крыло. Он должен был увернуться, он быстрее бабочки, спугнутой неловкой рукой. Но руки Гатса быстрее всех прочих рук. Пак отталкивается от земли и летит прочь, не оборачиваясь; каждый незаметный воздушный поток сносит его в сторону, и сейчас эльф кого-то напоминает Гатсу… кого-то напоминает своей неожиданной неуклюжестью, не свойственной лёгкому телу. Конечно. Гатс вспоминает Розину, то, как она стремилась вверх, но всё равно нырнула вниз и вошла в штопор, а потом продолжила падать камнем. Это Гатс тогда порвал ей крылья, изрешетил её тело, как она изрешетила его. Гатс моргает, и Розина уходит, но она вернётся. Все чудовища возвращаются к нему рано или поздно. Только они и есть его самые надёжные компаньоны. Вернётся ли Пак? Пусть лучше и не пытается. Надоедливый болтун только помешает его пути. Пусть даже его болтовня время от времени помогает отвлечься мыслям. Пусть даже вчера он залечил раны Гатса. Конечно, Гатс не будет кричать ему вслед. Терпеть кого-то рядом — куда ни шло, но умолять возвратиться… больше этого не случится, ни с кем. Гатс слышит шорох отдельных листьев почти в полном безветрии — вот до чего вокруг стало тихо, тишина размывает его плотины, как вода беззвучно просачивается в камни. Оказывается, тишина куда хуже разговоров; она привлекает чудовищ, как огонь насекомых. Пак так упорно преследовал его, не покидал ни на минуту, назойливо следил за каждым шагом, чтобы вот так просто оставить без лишних слов? Впрочем, большинство бывших друзей оставили его навсегда с криками агонии. Вопль Пака едва ли можно считать таковым — лучше уж так. — Гатс! Гатс!.. А вот и ещё один вопль. Гатс старается изо всех сил не выдать себя, чтобы крылатый балбес не думал, будто он убивался и мучился чувством вины. Но Паку и самому не до этого. Он приближается каким-то странным бреющим полётом, раскачивая самые высокие травинки, и только сейчас Гатс понимает, что узел внутри него — совсем не только печаль по ушедшим товарищам, но и предчувствие, рождённое настоящим. Чудовища и впрямь пришли на огонь. Но ведь ещё только сумерки — вот почему он не догадался. Ещё только сумерки, а монстры всегда приходят по ночам. Но и среди них попадаются нетерпеливые. Большая осклизлая туша появляется из-за деревьев, и лес снова наполняется шумом. Теряя куски плоти, она мчится на Гатса, а потом вдруг вытягивает свою бугристую лапу со скрюченными, почти человеческими пальцами и ловит Пака в кулак. Странно, что у эльфа кишки не лезут через рот — так сильна эта хватка. Гатс обрушивает меч вперёд; его оружие слишком тяжело, чтобы примериться им в точности, и хорошо, что Пак так мал — его не задевает ударом, только забрызгивает чужой кровью. Гатс отсекает твари голову, потом руку, сжимающую эльфа, но сведённые смертной судорогой пальцы не разжимаются, не отпускают свою добычу. Гатс убирает меч и голыми руками ломает пальцы с длинными жёлтыми когтями, выкручивает их, выворачивает из суставов один за другим, раскрывает ладонь, как цветочный бутон с оторванными лепестками. Потом обхватывает тельце за талию и поднимает в воздух; ручки и ножки Пака безвольно болтаются — такой маленький, разве Гатс имеет право путешествовать с кем-то настолько маленьким, пусть даже могущественным не-человеком? Гатс сжимает его в пальцах совсем чуть-чуть, только чтобы удержать — для рук мечника это почти ювелирная работа. Запах крови и гнили привлекает подобных чудищ, и Гатс быстрыми шагами уходит прочь, и это глупо, потому что куда больше любых запахов их притягивает сам Гатс. Каждый будет в опасности рядом с ним. Но не оставлять же эльфа теперь, когда он едва дышит? И дышит ли вообще? Слишком маленький, чтобы узнать точно, и сердцебиения не услышать так просто. Гатс оглядывается по сторонам, чтобы вовремя заметить новую опасность, но не сразу замечает кое-что другое. В клетке его ладони что-то скребётся и щекочет, как схваченный в ловушку жук. Когда-то в детстве Гатс ловил жуков. Как странно, что он вспоминает об этом. Как странно, что тогда у него нашлось на это время — редкие минуты, когда он походил на ребёнка. Пак просовывает между его пальцами руку, потом с трудом протискивает голову и весь выбирается наружу, чтобы снова неуклюже взмыть в воздух. — Поверить не могу, что эта штука меня догнала. — Т-ты… — Гатс не замялся от беспокойства, нет, просто поперхнулся. Он даже почти не удивлён. Все букашки довольно живучи. — Ты можешь посыпать себя своей же пыльцой, или что-то в этом духе?.. — Конечно, могу. И сделаю так чуть позже. Я всё... истратил вчера. — Конечно. Гатс наверняка не поднялся бы после вчерашнего, если бы не Пак — даже странно, что так много пыльцы может поместиться на таких тонких крыльях. Крыло… Гатс хмурится. — Ты же сказал, что тебе могут навредить только... злые люди. — Пак внимательно смотрит на него и почему-то молчит. —  Или это… я? Из-за меня ты… — Нет, Гатс, ты совсем не злой. — Пак выписывает странную загогулину вокруг его головы. Похоже, ему и впрямь не так уж просто навредить. Неуязвимая кроха. — Просто очень страшный. Гатсу почти не нужно стараться, чтобы принять угрожающий вид. Однако на этот раз он протягивает руку очень медленно, и Пак так же медленно приземляется на его раскрытую ладонь. Гатс почти не чувствует его веса. Да, такой не удержит в руках меча. — Быть эльфом — такое мне и в кошмарном сне не приснится, а видел много разных кошмаров. Однако путешествовать с одним... я не против. Пак заносчиво хмыкает — мол, ещё так долго раздумывал над такой честью, дубина. И Гатсу уже почти не хочется оторвать его длинное ухо.