Бьётся, дышит, живой

Воздух в канализации густой и влажный, пропитанный смрадом разлагающихся трупов и испражнений крыс. Правое бедро режет болью, и Корво чувствует, как штанина липнет к его ране, истекающей тёплой кровью. Нога медленно немеет. Над его головой раздаются грубые голоса и грузные шаги стражников, ищейками разыскивающих его. На миг десять человеческих силуэтов скрадывают белую луну, пробивающуюся сквозь канализационную решётку. Он, проверяя, не подводят ли его запотевшие линзы маски, прислушивается — и не слышит ни рыка, ни звонкого лая, ни решительной поступи волкодава. Тогда Корво позволяет себе шумно выдохнуть. Его сердце бьётся. Он дышит. Он живой. Повторяет он про себя, словно мантру. Бьётся. Дышит. Живой. Бьётся. Дышит. Живой. Бьётсядышитживой. Корво захлёбывается этими словами, как когда-то захлёбывался водой в пыточной. И от этой мысли его сердце начинает биться в разы чаще. Он поднимает маску, насытившуюся изнутри холодным липким потом. Глотает ртом прохладный воздух и обхватывает своё горло левой ладонью. Под его шершавыми пальцами пульсирует сонная артерия. И удары его сердца перекликаются с чужими шагами над головой. Шаг. Удар. Шаг. Удар. Шаги приближаются. Удары ускоряются. Длинные ноги стражника в тяжёлой обуви замирают у канализационной решётки. Корво утопает в тени позади себя. Стена канализации мерзко морозит его спину, но он не позволяет себе поменять положение, продолжая прижиматься к её грязной мокрой поверхности и беспрерывно следя за стражником. Тот садится на корточки, щурясь и вглядываясь в темноту за решёткой. Его молодое, худое и бледное лицо с тёмными усами высвечивается лунным светом. Корво видит, как он смотрит прямо на него, но не знает, видит ли тот его или же просто смотрит наугад. Поэтому Корво продолжает стоять и едва дышит, чувствуя, как сердце в его груди гулко колотится о рёбра, и иррационально боясь, что стражник услышит этот стук, который звучит в ушах, точно молот, обрушивающийся на наковальню. Стражник наклоняется ближе к решётке, так, словно он что-то заметил. Корво затаивает дыхание. Губы стражника кривятся в очертании первой буквы слова. Корво слишком ослаб для того, чтобы переместиться даже на дюйм. Стражника властно окликают — он, ругаясь вполголоса, поспешно уходит. Корво сползает по стене, садясь рядом с мутной серо-коричневой лужей; полы его старого синего плаща пачкаются грязью. Корво вновь принимается шептать одними губами: бьётся, дышит, живой; бьётся, дышит, живой; бьётсядышитживой. Он, не помня себя, вжимается в стену так, будто в следующий миг всё, кроме неё, рухнет, исчезнет, растворится в нечистотах, плывущих футом ниже. Корво вспоминает, как вжимался в стену карцера, притягивая к себе ноги, словно новорождённый, и как крысы сверкали угольками глаз и желтизной узких передних резцов. И, закрывая глаза, он слышал, как их когтистые лапки скреблись около его уха, как они пронзительно, душераздирающе пищали, пока вились возле его тела, точно смеясь и плача над ним. Корво вспоминает мерный звук падающей с потолка воды, раздающийся в паре дюймов от того места, которое он за шесть месяцев привык считать постелью. Вода капала раз в семь ударов его сердца и разбивалась о тёмно-серый склизкий камень пола. Он мог в любой момент, не размыкая век, сказать, когда упадёт следующая капля, — и ни разу не ошибиться. Корво вспоминает маленькое зарешечённое окно под потолком, ведущее на улицу, — к прежней жизни, которая была так близко и так невыносимо далеко одновременно, — и острые мелкие камни, бьющие его по затылку и плечам под звуки злорадного издевательского хохота. Крысы пищали, вода капала — кап-кап, кап-кап, кап, кап — стражники звенели связкой металлических ключей — дзынь, лорд-защитник, дзынь, как ты себя чувствуешь после того, как убил ту, что поклялся защищать? дзынь — дарующих путь к свободе, перед его лицом, когда он, весь избитый и израненный, лежал на ледяном полу. Не в силах ни пошевелиться, ни произнести и слова. Раны Корво саднили, кровоточили, гноились, чернели и исчезали; ногти Корво росли, ломались, вырывались и снова вырастали; гематомы Корво синели, лиловели, желтели и сходили на нет; кости Корво хрустели в ногах и руках, в рёбрах и пальцах, дробились, как стекло, а после срастались, едва корня языка касался эликсир Соколова — тошнотворно сладкий и вязкий, ощущающийся во рту точно китовая ворвань. И всё начиналась вновь, и вновь, и вновь, и вновь. Хруст костей, звон ключей — дзынь-дзынь, — писк крыс, капли мутной воды, срывающейся с потолка, — кап, кап, кап. Пальцы на горле. Успокаивающий пульс. Бьётся, дышит, удар, живой, бьётся, дышит, удар, живой. Он до боли сжимает ладонь вокруг шеи, судорожно и быстро вдыхая. Шрамы на груди жгутся, словно раскалённое железо, которым их оставили, шрамы на спине ноют и отдаются звонким свистом кнута на периферии сознания, жилы чешутся, точно внутри них копошатся насекомые. Инъекция — новое детище натурфилософа — снова растекается по его организму тлетворными зелёными ручьями, оборачивая его кровь в мух и тараканов, пытающихся выгрызть себе путь наружу, а тело — в ходячий разлагающийся улей. Корво начинает твердить себе о том, что их нет, нет, нет. Он из последних сил пытается уловить ритм собственного пульса. Но тот ощущается лапками насекомых, яростно скребущих изнутри. Спасительные мысли заглушает громкое жужжание пчёл, раздающееся в его черепе монотонным жужжанием сломанного аудиографа. Воспоминания обрушиваются на Ковро гнилостной лавиной, погребая его под собой вместе с останками разума. Он думает о клинке, висящем на его поясе, и о том, что он мог бы освободить насекомых из плена своей плоти, сделав всего лишь пару надрезов. Он думает о пчёлах, запертых в его черепе, и о том, что пуля, пущенная в висок, могла бы избавить его от непрекращающегося жужжания. Он думает о том, что он чертовски устал. И ему не хватает воздуха. Метка на тыльной стороне ладони сияет, словно жемчужина хрустака, когда Чужой появляется перед Корво и чёрной птицей склоняет голову к плечу. Бездна раскидывает свои дымчатые щупальца, и он в привычном жесте складывает руки на груди. — Мой дорогой Корво, — как обычно размеренно, начинает Чужой; только в этот раз его тон подёрнут тихим сожалением. — Я не думал, что твои раны окажутся столь глубоки. Это неожиданный и... неприятный оборот. Ворон не взлетит с подбитым крылом, больной актёр не сыграет свою роль безупречно. Я знаю, ты не оправишься от этого сам, так позволь мне помочь тебе. Не дожидаясь ответа, Чужой склоняется к нему и аккуратно снимает маску. Он не дотрагивается до Корво, но тот чувствует прикосновение холода к своей коже. Успокаивающее, словно ночная волна, обволакивающая песчаный берег, и блеск мириады созвездий над головой, словно заветные три слова, срывающееся с губ, и ровный ритм пульса под пальцами. Корво не замечает, как все его мысли тают, когда он, точно заворожённый, следит за длинными белыми пальцами, ведущими по металлу маски; движение руки мягкое и плавное, будто круги, расходящиеся по водной глади. Спустя несколько мгновений Чужой отрывается от маски и, подняв взгляд бездонных чёрных глаз на Корво, шепчет: — Забудь. И Корво забывает.