Девятое мая сорок пятого

Слезы стекают по бледным впалым щекам. По телевизору играет патриотическая музыка, дивизии, отряды, колонны шествуют по транслируемой на экран Красной площади, и Стайлз проклинает Россию и Германию, проклинает свою страну, открывшую-таки второй фронт, проклинает прошлое. Слезы текут по его щекам, но он не обращает на них внимания. Семьдесят вторая годовщина «Великой победы». Сейчас Стайлз ненавидит своё оборотничье бессмертие, ненавидит то, что он — лис, и ненавидит то, что даже на той чёртовой войне был охотники. Он поворачивает голову и под эту чёртову ненавистную музыку смотрит на фотографию в узорчатой деревянной рамке, изготовленной Питером на их с Дереком годовщину. Дерек… Хмурый волк улыбается на старом черно-белом снимке, обнимая своего мальчика за талию и касаясь губами его виска. Он счастлив, и на фотографии нет ни одного блика от его алых глаз. Стайлз заливисто смеётся на снимке, его хитрые глаза сверкают, а рыжие ушки прижаты к голове лишь потому, что Дерек кусал кончики своими острыми клыками, а у Стайлза они уж слишком чувствительные. Стайлз шмыгает носом и потирает глаза, прогоняя пелену, которая мешает видеть, создающую ощущение, будто он нырнул в какой-то омут и смотрит по сторонам. Парадная праздничная музыка кажется насмешкой, потому что он прекрасно помнит девятое мая сорок пятого. Он помнит, как Дерек, одетый в свою пятнистую форму, которая так идет ему к лицу (и, Стайлз должен признать, к щетине), шёл по Берлину, держа в руках снайперку и высматривая врагов. Флаг СССР в этот момент поднимался на здание Рейхстага, дабы быть водруженным на самый верх, дабы ознаменовать окончание этой долгой и кровопролитной войны. Дерек шёл, и под его ногами хрустели битые стекла полуразрушенных домов, патроны, разбитые на куски каски фашистов. Дерек шёл, зная, что почти все уже перебиты, а те, кто ещё жив — уже сдались, но он не ждал, он не учитывал, что хитрый ублюдок Джерард Арджент будет преследовать его даже здесь. Пуля-дура не выбирала направление, как и не выбирала цель, но кровавое пятно расползлось на животе Дерека за несколько секунд до того, как флаг оказался на пике здания. Бурные овации и радостные крики солдат, подброшенные в воздух шапки потонули в шатком звоне, заглушающем абсолютно все. Дерек упал, а Стайлз, делающий чертов снимок солдат на Рейхстаге, закричал, опускаясь на колени одновременно со своим волком. Он чувствовал, как внутри него погасла, будто оборвалась тонкая, но прочная нить, связывающая его с парой. Стайлз вытирает слезы, крепко и злостно зажмуриваясь, прогоняя ненужные горькие воспоминания, которые ему уже в глотке стоят. Он с яростью выдергивает вилку телевизора из розетки, когда все кричат «Ура!», искренне не понимая, зачем они всей стаей вообще тогда пошли туда. Зачем нужно было устранять охотников и оборотней-фашистов, зачем… Зачем умер тогда Дерек, зачем его оставили там, на пыльном и грязном асфальте, зачем забыли, бросили, не пустили к нему Стайлза… Ему даже все равно, почему никто из стаи не волновался из-за этого так, как он, Стайлз, почему плакала только Кора, почему Питер ходил хмурым несколько лет, не произнося ни слова, почему Скотт был вынужден укусить умирающую Эллисон, чтобы она выжила, но он не понимает, почему его не пустили к Дереку. Не пустили даже попрощаться… — С днём победы, — раздается тихий голос за спиной Стайлза, на что тот только отмахивается. — Иди к черту, твою мать, ты ведь знаешь, что я не… — Стайлз замирает, рвано выдыхая, и медленно поворачивается, не веря своему слуху, не веря своим глазам. — Д-дерек? Альфа, его альфа, с такой же привычной чёрной щетиной, стоит в паре метров от него и не моргая смотрит, ожидает реакции. — Ты, чертов ублюдок! — кричит Стайлз в первую секунду, быстро сокращая расстояние между ними, и Дерек думает, что сейчас Стайлз отвесит ему пощечину, но его только сжимают в крепких объятиях, а горячие слезы впитываются в старую ткань военной формы. — Ненавижу т-тебя, Дерек, где ты был?! Альфа обнимает своего мальчика за плечи, прижимая к себе, и, прикрыв глаза, чмокает его в макушку, зарываясь носом в приятно пахнущие волосы, вдыхая родной запах. — Лечился, — тихо отвечает он, прежде чем его губы накрывают мокрым и солёным от слез поцелуем, а тонкие пальчики сжимают рваную рубаху. На следующий год Стайлз даже не думает о том, что ненавидит девятое мая, а рядом со старой черно-белой фотографией стоит новая, в точно такой же рамке, сделанной Питером. И Стайлз вновь счастлив.