Звёзды

Когда Тонсу приводит к нему свою жену, Ёвун чувствует растерянность. Сперва он так и думает: «его жену». Потом видит тонкое неяркое лицо, чуть отстранённые большие глаза — она всегда, с первой их встречи смотрела так, будто думала о чём-то своём — непривычно, не по-девичьи убранные волосы, скреплённые дорогой жемчужной шпилькой, и под сердцем жарко и больно толкается: «Джисон». Молодая госпожа... Джисон бросается к нему, заливаясь слезами. Ёвун ловит её за плечи, неловко задерживает руки, теряясь — отстранить её, обнять по-настоящему? И встречается взглядом с Тонсу. Тот смотрит непонятно — предупреждающе? — Ёвун впервые за много лет не может угадать его мысли. Затем Тонсу делает шаг назад (в крохотной хижине Ёвуна некуда пятиться, от двери до постели — один шаг и ещё половина), за порог, и аккуратно, беззвучно закрывает за собой дверь, оставляя их с Джисон наедине. Джисон плачет, и Ёвун осторожно гладит её по волосам, потом целует в мокрые солёные щёки. Потом опускает на постель — обычная лежанка с брошенным поверх, набитым соломой мешком, но постельное бельё чистое, спасибо Тонсу, таскающему сюда вещи, и наставлениям Само, безжалостно вбивавшем в воспитанников привычку к опрятности... Тонсу остаётся на улице всё время, пока Ёвун занимается любовью с его женой. В хижине холодно, несмотря на ещё теплящийся очаг, острый, как нож, горный ветер задувает в щели, а потому ни Ёвун, ни Джисон не раздеваются. Обходятся поднятыми юбками и распущенной шнуровкой. Джисон влажная, желающая и нежная, готовая для него, но Ёвун всё равно обходится с ней бережно, как с девицей в брачную ночь. Он знает, что это не так, знает, чья она, и это знание должно бы вызывать досаду, но этого так и не происходит, а после Ёвун перестаёт об этом думать. Они целуются на прощание, и Джисон больше не плачет. Её щёки налились жаром, глаза блестят. Волосы растрепались, длинная прядь падает на плечо, и Тонсу, ждущий у порога, бережно убирает её обратно в пучок, поправляет заколку и нежно улыбается жене. Они обмениваются сияющими взглядами, какие бывают только у заговорщиков, имеющих общую тайну, и ещё у очень счастливых молодожёнов. Ёвун сидит на разобранной постели и чувствует себя дурак дураком. Сбитым с толку? Лишним? Обиженным? Как будто подсмотрел за чем-то личным, в котором ему места нет. Учитывая только что произошедшее здесь, трудно вообразить себе что-то более нелепое. Когда Тонсу приходит к нему сам, Ёвун не знает, что чувствует. Ему хочется спросить: — Какого демона? Или: — Вы с ума посходили? Или: — Что всё это значит? Он молчит. Тонсу делает шаг и ещё половину. Теперь он возвышается над Ёвуном вплотную. Неспешно развязывает пояс, ослабляет горловину на рубашке. Ёвун в это время смотрит на подвеску на его поясе, знак начальника личной государевой стражи; избегает поднимать взгляд вверх. Тонсу переворачивает его лицом вниз — всё правильно, глаза в глаза было бы невыносимо, Тонсу хорошо его знает и всегда знал, а Джисон многое замечает и о многом молчит — и Ёвун прячет лицо в сгибе локтя, изо всех сил кусает себя за предплечье. Когда-то давно — было это? не было? теперь вся прежняя жизнь кажется сном — молодой глава Хаксачхорон, бывало, захаживал в бордели. Среди наёмников и прочего беззаконного люда кого только не встречалось, и не было прихоти или желания, которое было бы невозможно удовлетворить за хорошие деньги. Это дворянам и богатым купцам закон сулит за забавы такого рода увечье и ссылку, но кто возьмётся следить за простецами и подлым сословием? Потому и ловили редко, а судили ещё реже. Впрочем, одной попытки Ёвуну тогда хватило. Зарёкся. Теперь... не то чтобы было по-другому. Не было. Но — Тонсу. Зачем ему, тоскливо подумал Ёвун. За что он так... Впрочем, глупо было думать, что Тонсу о нём чего-то не знает. Просто Ёвун предпочитал тешить себя надеждами, что тот пощадит его гордость и хотя бы не будет показывать свою осведомлённость. Не подаст виду. Раньше же не подавал. Ночевал с Ёвуном в одной комнате, забрасывал во сне руки-ноги, обнимал на радостях, пил из одной посуды и ел из одного котла, понял всё, пожалуй, ещё и раньше самого Ёвуна, и как-то сумел ни разу его этим пониманием не унизить. Что же изменилось? ...Не считая боя посреди поля и клинка Тонсу меж рёбер — ничего. Ёвун стиснул зубы. Насчёт себя он в своё время даже испытал некое мрачное удовлетворение и не удивился — дурная кровь, лишний знак, что отец не ошибся на его счёт. Развратный ублюдок, рождённый под проклятой звездой — чему тут поражаться и чего ещё можно было ожидать? Но Тонсу-то был не такой, Ёвун точно это знал. «Из жалости он со мной, что ли?» Тонсу обнял его со спины, поцеловал бестолково, тыкаясь губами куда-то за ухо и обжигая дыханием; резко, сбиваясь, задвигал бёдрами. Погладил по распущенным волосам, нажал чуткими пальцами лекаря на поясницу, унимая боль. Ёвун тоже так умел, но с иглами у него выходило лучше, а Тонсу предпочитал так, голыми руками. Ёвун против воли расслабился, размяк под прикосновениями. Прогнулся, сам подаваясь навстречу боли, размыкающей его тело сзади, согнул, подбирая под себя, одно колено. Теперь он вовсе не ощущал ни холода, ни сквозняка, напротив — сделалось жарко. После Тонсу встал с него, переводя дыхание, и принялся поправлять одежду. Ёвун не торопился переворачиваться. Лежал, не шевелясь, считая про себя до десяти. Досчитал и начал с начала. Повернул голову. — Тебе больно? — Тебе мерзко? Спросили они одновременно, и уставились друг на друга тоже как по команде. В детстве, бывало, Само хвалил их, если удавалось выполнить боевой приём вот так, подобно отражениям в зеркале. Впрочем, такое случалось редко. Ёвун был быстрее, сильнее, жёстче, и Тонсу никогда за ним не поспевал. Теперь — наоборот. — Нет, — удивлённо говорит Тонсу. — Нет. Я не... что ты. И тогда Ёвуну впервые в жизни становятся безразличны все благословенные звёзды неба.