По-настоящему

«Шурф, у нас... меня... гости, и, мне кажется, было бы неплохо, если бы ты заглянул домой... ко мне то есть». Безмолвная речь Хельны сейчас совсем не похожа на ее обычную манеру разговора. Вместо уверенной радости жизни, интереса и смеха — недоумение, словно эти самые неведомые гости столкнули ее в растерянность, как амобилер с дороги на обочину. Причем сделали это так качественно, что она опять путается и называет свой дом — нашим, и визитеров считает — общими. Впрочем, судя по ее просьбе, неведомые посетители скорее мои, чем ее. По крайней мере, коллеги по редакции, соперники по поэтическим вечерам и кумушки-соседки ни разу на моей памяти не вызывали у бывшей жены такой растерянности. Я посылаю Зов секретарю и ухожу Темным Путем прямо из кабинета — небольшая вольность, которую в стенах Иафаха может позволить себе только Великий Магистр. Сладкий ореховый шар, которым родители награждают непослушное чадо в обмен на добровольное и послушное употребление горького, но необходимого лекарства. Впрочем, в моем случае лекарство необходимо было не мне, а всей столице, а то и вовсе Хонхоне. Вольно же было мне связываться с людьми, чья не разменивающаяся по мелочам судьба утянула за собой мою. Если уж лечить — то весь мир, не меньше. Зато и награждать себя по мере необходимости и возможности приходится почти всегда самому. Орденской библиотекой или такими вот милыми пустяками, экономящими время. Я оказываюсь не в гостиной, а в саду, — не более, чем дань вежливости, поскольку Хельна совершенно точно меня ожидает, а значит ни отвлечь ее, ни помешать я бы не смог. Впрочем — как бывает довольно часто — мое пристрастие к следованию даже самым мелким законам бытия оказывается сносной заменой интуиции. Потому что я тут же понимаю, что именно смутило мою неунывающую поэтессу. Нет, вовсе не нашествие неведомых чудовищ с тремя головами и, скажем, растущей из всех шести ушей пумбой. В некотором смысле явление, подобное описанному, невинно, безобидно и легко устранимо. По крайней мере, с тем — кем, — кто обнаруживается в моем саду сейчас, справиться было бы куда труднее. Иначе говоря — и вовсе невозможно, особенно для меня. Во-первых, Макс абсолютно голый, и, видимо, это и становится причиной того, что любящая принимать гостей Хельна на сей раз предпочитает наслаждаться ролью хозяйки из-за закрытых шторами окон. Во-вторых, он раскачивается на моих — бывших моих — качелях и, зажмурившись, вдохновенно распевает песню на неизвестном языке. То, что выигранные им у Джуффина сто лет были слишком большим, опасно большим сроком, стало ясно почти сразу. Ну, может, спустя год-полтора. Если уж полудюжины первых лет жизни в Ехо Максу хватило для того, чтобы поставить все с ног на голову, а то, что уже стояло на голове, и вовсе повернуть в какой-то непредставимой плоскости, то теперь, после плена Тихого Города, после того, как он играючи переплюнул Мёнина, осуществив то, на что у легендарного короля не хватило ни смекалки, ни упорства, ему просто становится тесно. Это совершенно очевидно для всех, кажется, кроме самого Макса. Даже Джуффин почти оставил надежду занять взбалмошного заместителя какой-нибудь не имеющей решения задачей. Да и чем можно увлечь того, кто может заявиться на Темную Сторону и приказать — хочу, дескать, чтобы шапка Датчуха Вахурмаха вывернулась обратно и Ехо перестал сниться всем кому ни попадя. А снился бы только тем, кому это нужно, уж тех я, так и быть, отыщу. И тем неразрешимая, казалось бы, проблема просто сводится на нет. А все потому, что ему надоедает ловить и вразумлять сновидцев, в особенности скучных, неизобретательных и бестолковых, а таких — увы — большинство. Понятно, что после возобновления ученичества леди Меламори у арварохских буривухов Максу становится уже окончательно тесно в своей обязательной любви к этому городу и ко всем нам, и исчезать он принимается куда чаще, чем то можно счесть вежливым. Возвращается он всегда — не слишком даже задерживаясь в своих странствиях, словно тот проигрыш притягивает его, как якорный канат из ариморайской пеньки — легко пляшущий на волнах фафун. И каждый раз — кем-то другим, в полном соответствии со своими личными представлениями о базовых законах бытия. Все это проносится в моей голове, пока я иду к качелям и выставляю вперед руку, ловя чуть влажный канат. Доску швыряет вбок, песня — к большому облегчению для моего слуха — обрывается, и Макс распахивает глаза. Светящиеся безжалостным раскаленным металлом, без радужки и зрачка. Я не успеваю толком испугаться за свою жизнь — скорее потому, что успел забыть, как это делается, — а Макс уже улыбается, с каждой секундой все уверенней, словно его лицо, сложившееся при виде меня в улыбку, подсказывает разуму, что это за странная гримаса такая и какие еще действия в соответствии с ней надо предпринять. И глаза меняются сами, словно выцветают до человеческих. — Шурф, представляешь, меня в такое место занесло, там только деревья и ветры. И они поют друг другу, и весь мир состоит из этой песни. Она и вода им, и почва, и облака, и вообще все, что нужно. И они мне разрешили с ними тоже спеть, знаешь, как здорово? — Не хочу тебя разочаровывать, Макс, — говорю я, подбирая наиболее точную формулировку, — но похоже, что твое исполнение не слишком понравилось деревьям и ветрам, поскольку последняя часть исполняемой тобой безусловно прекрасной песни досталась уже этому вахари и леди Хельне. Ну и мне немного. В целом, за вахари я спокоен, он и не такое слышал, но про леди Хельну я не могу сказать того же. Макс оборачивается, обнаруживает себя в саду бывшего моего дома — голым и на качелях, и этому факту ничуть не смущается и не удивляется. Потеря одежды в странствиях между мирами — вообще мелочь, не стоящая внимания, не могу с ним не согласиться. — А про себя? Чтобы понять смысл вопроса, мне приходится сделать длинный вдох на восемь. — А я, как ты знаешь, не слишком разбираюсь в музыке. Могу только сказать, что это, несомненно, было громко и исполнялось на языке, фонологическая структура которого — например, если взять синтагму... — Я понял, понял, Шурф, — Макс смеется и вскидывает ладони в одном из своих странных жестов. — Я вопил, как куфаг по весне, так и скажи. Насколько мне известно, куфаги вообще крайне редко издают громкие звуки, и этот процесс никоим образом не связан со сменой сезонов. Однако я ничего не говорю об этом, поскольку смысл сказанного Максом мне вполне ясен. Кроме того, я радуюсь, что он узнал меня и точно помнит, кто я такой. Являться ко мне после каждого из своих путешествий давно уже стало для Макса безусловной привычкой, своего рода рефлексом. Он почему-то считает, что именно это действие придает его очередному приходу в Ехо оттенок непреложности. Ну а я пытаюсь при необходимости компенсировать бессмысленность этого ритуала рассказом о том, кто есть я, и иногда, — кто есть он сам. Примерно так неопытные сновидцы учатся отличать реальность от сновидения. Но во всяком случае, Макс помнит про наличие в этом мире куфагов и весны, так что я позволяю себе протянуть ему руку в приглашающем жесте. — Не скажу насчет куфагов, никогда не слышал, как именно они вопят. Но мне кажется, Макс, что тебе стоит пойти со мной и одеться. Видишь ли, одежда — это такая условность, соблюдение которой... Я умолкаю, потому что Макс осматривает себя с искренним удивлением, поднимает сначала ладонь и вертит ею перед носом, словно количество пальцев считает, потом задирает ногу, едва не падая с качелей, цепляется за мой локоть и внимательно разглядывает колено. — Ну... да, ты прав, наверное. Пойдем. Я стою рядом и жду, когда он наконец достаточно придет в себя и поймет, для чего предназначены все эти многочисленные конечности. Я никогда не был поющим деревом, но, судя по Максову лицу, наши тела представляются деревьям странными и не слишком удобными. — Неловко как-то получилось, — бормочет Макс, и интонации у него уже почти человеческие. — И чего меня всегда приносит к тебе, не знаешь? Леди Хельну напугал, придурок. — Знаю. Макс как раз слезает с качелей, и я держу его, стараясь не повредить локоть и не дать упасть. Пока получается, и он даже делает неуверенный шаг в сторону калитки. Разумеется, я не собираюсь позволять ему разгуливать по городу в таком виде, но и вести его Темным Путем пока рискованно. — Ну-у-у? — нетерпеливо тянет он. — Поделись своим сакральным знанием-то, не тяни душу. — Тебя приносит — как ты выразился — ко мне для того, чтобы я напомнил тебе, кто ты такой и каково это — тобой быть. Точнее, каково быть человеком, а в частности — тобой. Ты вообще любишь эту игру в обывателя. Кстати, леди Хельну ты не напугал, она все-таки много лет была моей женой и напугать ее довольно сложно. Просто она выросла в графстве Хотта, а там до сих пор бытуют весьма строгие и консервативные представления о допустимости публичной наготы. Макс спотыкается и чуть не падает, но я удерживаю его, и он прижимается к моему плечу. — Я вообще один раз был хренью с щупальцами и глазами. Так что одежда — это просто ерунда. — Я помню, после этого я весь день не мог попасть в свои бассейны, — киваю я. — Ты сообщил мне, что в ближайшее время будешь жить в них, поскольку существовать на суше могут только абсолютные идиоты. Макс усмехается, видимо, вспомнил и это. — Кстати, красивая была хрень. Синяя с золотым, и глазищи еще такие... — Позволь спросить, откуда ты знаешь как выглядел, когда был этой самой. Хренью. Макс задумывается, хмурится. — Ну... я видел своих сородичей. Вот, — вглядывается в мое лицо. — Чего? — Ничего. Зная тебя, могу уверить, что ты наверняка был именно хренью — самой дикой расцветки, с щупальцами и глазами в абсолютно непредсказуемых местах. На самом деле, я его, конечно, поддразниваю. Просто когда Макс начинает спорить, он намного быстрее возвращается к настоящему себе. Ну то есть к тому набору свойств, которые в совокупности являются сэром Максом из Ехо. Но моя немудрящая интрига терпит поражение. Макс смеется, упоминает что-то про натянутый на жопу глаз (надо будет потом подробнее расспросить его об столь оригинальном анатомическом строении этой самой «хрени»), смеется снова, а потом вдруг останавливается у самой калитки и раскидывает руки, словно пытается обнять немаленький объем воздуха. Я радуюсь про себя, что не так давно обновил отводящие глаз чары на доме. Представляю, как бы обрадовались сотрудники сэра Рогро, обнаружь они в бывшем моем дворе голую мужскую задницу. Особенно если учесть, кому она принадлежит. Я собираюсь все-таки попробовать уговорить Макса одеться и даже открываю рот, но сказать ничего не успеваю. Мне достается такой торжествующий, радостный взгляд, что сказать что-нибудь приземленное вроде «надень скабу» представляется совершенно кощунственным. И вместо этого я глупо таращусь на него и наконец интересуюсь: — Ты чего? — А! — Макс неловко машет рукой. — Радуюсь. Мне, Шурф, надо не только чтобы меня любили. Мне надо еще самому любить. Ну так, чтобы душа пела и поджилки тряслись. Я это уже потом понял — оно так лучше. Удобнее, мир-то держать. Миру холодные не нужны. Я изумленно молчу, по правде говоря, мне никогда не приходило в голову задумываться о Максовом Вершительстве в таком аспекте. Но он и не ждет от меня ответа. — Так что пришлось мне влюбиться. От всей души, не понарошку! Вот и возвращаюсь. А ты меня даже ждешь, ворчишь, заботишься. Как по-настоящему. Повезло мне с тобой. Я стою перед ним и не знаю, что на это можно сказать. Что его фантазии всегда становятся реальностью? Или что иногда некоторая самодисциплина весьма полезна — в частности, в тех случаях, когда надо вовремя закрыть рот? Макс безмятежен и доволен, зевает и подается ко мне. — Пойдем, ладно? Выдашь мне какую-нибудь дырявую скабу, правда, и положишь на половичок у двери. Я киваю, поддерживаю его под локоть и прокладываю Темный Путь — сразу в личные апартаменты. Макс слегка пошатывается, но остается стоять, только рассматривает стены и пол с таким интересом, словно никогда тут не был. Впрочем, с него станется вообще забыть, как выглядят человеческие жилища. Я думаю о том, что ему очень, очень нескучно жить. Уверяюсь, что он не упадет, и отхожу к скрытому в стене шкафу, чтобы подобрать скабу. Надо будет потом при случае проверить одежду на возможный сглаз или какие-нибудь дурацкие заклинания из тех, которыми балуются послушники. Потому что я даже не сразу понимаю, что произнес это сам: — Не как по-настоящему. Все по-настоящему. С тобой иначе нельзя, Макс. И оборачиваюсь, изумленный донельзя. А Макс не удивляется. У него на лице написано превосходство интеллектуала над примитивным существом, что-то вроде: «молодец, что наконец-то понял очевидное». И точно. — Да ладно! Я уж думал, ты никогда не догадаешься. А ты знаешь себя даже лучше, чем мне казалось. Молодец. Но все равно долго же до тебя доходило. Я не знаю как на это реагировать, только привычно смиряю поднявшийся гнев, отдающийся шумом в ушах. Пока я размеренно дышу, Макс подходит ко мне вплотную, смотрит внимательно, не моргая. Глаза у него сейчас зеленые — видимо, недавнее существование в виде дерева все еще имеет над ним некую власть. Во всяком случае, этим я пытаюсь объяснить все последующее, которое объяснить вообще никак невозможно. Макс вытаскивает у меня из рук короткую скабу, одобрительно кивает и откладывает ее в сторону. А потом закидывает руки мне на шею и целует. От него действительно пахнет каким-то лесом — или лугом, или травой что ли. Краем сознания я думаю, что знаменитое «травяное» дыхание магистра Хонны тоже, небось, было подцеплено в каком-то из миров. Макс потирается об меня всем телом, целует еще и в шею: было бы несправедливо утверждать, что все это оставляет меня совсем уж равнодушным. Но он возбуждается куда быстрее — удивительно быстро для пошатывающегося и засыпающего на ходу человека. Я пытаюсь вспомнить свое расписание и понять, есть ли гарантия, что нас не побеспокоят еще хотя бы полчаса. Вообще-то в моем положении таких гарантий не может дать вообще никто, включая Его Величество, поэтому я запечатываю дверь взмахом руки. Не знаю, что думает Макс, но почему-то он решает, что этот жест означает, что ему дозволено все. То есть вообще все. Сдирать с меня мантию, лезть под скабу, царапать бедро, наклоняться и кусать где-то над ребрами. И я быстро перестаю быть пассивным участником, помогающим Вершителю заново адаптироваться в нашем мире. Сам же сказал, что все по-настоящему. Я подталкиваю его к шкафу и заставляю упереться лбом в одежду. Так мне удобно изучать его спину — пальцами, поцелуями и укусами. Макс то вздрагивает всем телом, то отстраняется, то подается ко мне. — Я думал, все самое интересное у мужчин помещается спереди, — голос у него сейчас мальчишески звонкий, льдистый. — Это от недостатка опыта, — поясняю я, прижимаясь к спине и прикусывая шею — слегка, не до крови. — Эй, — дергается он. — Только ты это. Меня. — Тебя? Он стесняется, и это доставляет мне удовольствие. Стесняется сказать — или даже подумать. Весьма по-человечески. — Не трахни меня, пожалуйста, там случайно, — невнятная скороговорка заставляет его ребра подрагивать. — Я как-то... не готов. Морально. — Деревья не трахаются? — уточняю, оглаживая ладонями напрягшийся живот. — Нет, — буркает он и зло шипит, когда ребро ладони задевает влажную головку уже полностью стоящего члена. — Дело не в этом. — Конечно, не в этом, — соглашаюсь я, потираясь о его ягодицы. — Нельзя быть не готовым морально. Только физически. Но это, пожалуй, легко исправить. Макс испуганно напрягается, и мне становится смешно. Тяну его к себе, заставляю откинуться на плечо, двигаю рукой все чаще, и мышцы постепенно расслабляются. Он даже расслабленно и довольно трется об меня в ответ. Не с готовностью к большему, а просто из глупой совестливости и вежливого проявления внимания к партнеру. Останавливаюсь, убираю руку, смакую протестующий стон, едва касаюсь пальцами и сжимаю — сильно, но не так, чтобы причинить боль, — на грани. И двух длинных выдохов ему оказывается достаточно. — А ты? — лениво спрашивает он, все еще опираясь на меня. — А я в следующий раз. У его семени на моих пальцах отчетливый вкус хвои. Через три дюжины минут мы помещаемся в моем кабинете. Макс устраивается в любимом оконном проеме, вытаскивает из Щели между Мирами очередные странные штаны, годные только чтобы на менкалах ездить, но вкупе с моей уменьшенной скабой можно хотя бы сказать, что он одет. Его присутствие только что избавило меня от разговора со Старшими Магистрами, которые при виде «грозного сэра Макса» предпочли попросить о переносе встречи. А добытая им для меня книга и вовсе дарует сносное расположение духа, с которым весьма гармонирует вино из подвалов Иафаха. — Я тут подумал, — Макс прикуривает от пальца, и эта пауза, невольно заимствованная им у Джуффина, меня смешит, — чего меня все носит куда-то? Тут столько нового, оказывается. Посижу-ка я дома. Заявление настолько неожиданное, что я едва не теряю концентрацию, и вино провисает под Дырявой Чашей угрожающе большой каплей. — А по-моему, ты просто боишься следующего раза, — говорю я и делаю глоток. Макс ухмыляется, я не вижу его, но ухмылку эту опознаю — по дуновению воздуха, наверное. — Ничего я не боюсь. Просто хочу еще раз смотаться и посмотреть, действительно ли я был такой страшной хренью с щупальцами и глазом на жопе, или ты, как всегда, гнусно на меня клевещешь. — Как всегда? — позволяю себе изумиться. Вместо ответа протянувшаяся сзади рука несильно дергает за выбившуюся из-под тюрбана прядь, а потом осторожно гладит шею. — Как всегда. По-настоящему.