***
Следующие два года эти слова ей не так уж и интересны. Лаванда и Парвати хихикают о них порой, гадая, какими окажутся слова на их запястьях, но Гермиона не обращает на них внимания, да и мальчики никогда не говорят на эту тему. Конечно, она всегда носит браслет в своем кармане, но никогда о нём не беспокоится, потому что не подгибает рукава своей школьной формы. Слова всё же становятся частью её жизни на третий год, и она никогда не забудет, при каких обстоятельствах. Гарри получил метлу, лучшую из возможных, анонимно, и это Гермиону беспокоило. Один раз ей уже пришлось видеть его падение с метлы, и становиться свидетелем подобного снова она не желает. Профессор МакГонагалл выходит из комнаты, мальчики требуют объяснений, Гермиона защищается (и она будет защищаться ещё долго, потому что на самом деле она оказалась права: именно Сириус прислал метлу) — и её запястье начинает чесаться. Гермиона слишком занята слезами, обвинениями и раздражением обоих мальчиков, отвернувшихся от неё, чтобы беспокоиться о жжении. Но как только она падает на кровать и тянет полог, она замечает изменение на своём запястье. Там кроваво-красным выведено лишь одно слово. Дары. У неё почти нет свободного времени из-за дополнительных занятий и Клювокрыла, но она всё же находит минутку и просит у мадам Пинс книгу о дарах. Мадам Пинс смеётся (да, она смеется время от времени, но только при Гермионе) и спрашивает, не рассказывают ли соседки Гермионы сказки, а затем записывает номер для призыва книги «Сказки Барда Бидля».***
Теперь она плачет всё время. Всё как будто вернулось во времена первого курса: Гермиона подавлена, излишне загружена, одинока без друзей. Хотя, чего таить, сейчас даже хуже, потому что у неё были друзья, настоящие друзья, которых она потеряла. Гермиона подавлена и расстроена, потому что слишком далеко зашла, потому что у неё не было времени привыкнуть, и, как она думает, подготовиться. И она в депрессии. Конечно, это из-за друзей и занятий, но и из-за слова тоже. Её слово проявилось (похоже, даже раньше, чем у Лаванды и Парвати), но она не была рада ему. Её слово влекло за собой смерть и печаль. Гермиона начинает понимать, что, как оказывается, не всем в волшебном мире суждено прожить счастливую жизнь, и, судя по всему, Гермиона относится к этим людям.***
Гермиона пытается перестать связывать своё слово с Гарри, когда снова оказывается в Больничном Крыле, видя, как этой ночью он (в очередной раз) почти умирает. В его жизни достаточно смерти и без Гермионы, пытающейся подтолкнуть к нему своё слово. Даже при том, что это может разбить ей сердце, она продолжает отчаянно надеяться, что, на самом деле, слово не для него, что хотя бы это не будет дурным предзнаменованием, с которым Гарри предстоит иметь дело. Гермиона смотрит на спящего Гарри, и её чувства не затихают, но она с усилием успокаивает своё сердце, сдерживая его.***
Она не говорит матери, что едва ли не была в одночасье убита слугой Тёмного Лорда, оборотнем и дементорами. Гермионе нужно рассказать о слове, хотя оно спрятано. Ведь ей только четырнадцать лет, она не может разгуливать всё лето с чем-то похожим на татуировку на запястье. Повод начать разговор находится легко. — Гермиона, я заметила, ты всё ещё носишь повязку на запястье. Эта выглядит потрёпанной, тебе не нужна новая? — Да, мама, я всё ещё ношу её, — мягко говорит Гермиона, раздумывая: следует ли ей рассказать правду или объяснить, что она привыкла и не может противиться идее магического мира о непристойности открытых запястий. — Моё, эм, слово проявилось в этом году. Это была правда. — О, Гермиона, это замечательно! Ну давай же, покажи мне его. Гермиона стягивает повязку и показывает слово, которое преследовало её в течение нескольких месяцев, выведенное поистине красивым оттенком красного цвета, стандартным циклическим курсивом, которым пишут, кажется, все магические перья. — О, родная, это прекрасно. Ты уже догадалась, что оно значит? Правда, но не вся. — Нет, мама. Во всяком случае, оно специфично. Я не могу знать наверняка до определенного момента. Есть случаи, когда люди не могут догадаться годами, пока кто-то случайно не произнесёт эти слова в разговоре. — Я уверена, ты догадаешься. Ты так умна. Мама запускает пальцы в волосы Гермионы и смеётся. Хотела бы и сама Гермиона посмеяться над этим.***
На четвертом курсе у всех вокруг начинают появляться слова на запястьях. Лаванда и Парвати визжат и хихикают над двумя своими проявлениями в начале года. Гермиона не принимает участия в обмене словами, даже если некоторые девочки толпятся вокруг, по очереди показывая, что у них написано. Никто никогда не звал её, и добровольно присоединяться к ним она не желала. Примерно в это время Гермиона впервые близко видит чужие слова. Она сидит в общей комнате и пытается найти способ помочь Гарри долгое время находиться под водой. Стопка книг загораживает её от остального мира. — Э-э, тук-тук? — слышит Гермиона Шеймуса с другой стороны. — Да? — отвечает она с удивлением. Они не были в плохих отношениях, но Гермиона не помнит, когда в последний раз кто-то, кроме мальчиков, искал её, не держа в руках свиток с незаконченным эссе. — Ну, я просто… Могу я задать тебе вопрос? — Конечно, Шеймус. Пожалуйста. Ей снова становится спокойно. Её просто хотят спросить. — Ну, это личное. — Эм, Шеймус… — Не о тебе. Личное обо мне, — отвёл взгляд он, раскрасневшись, как если бы они были у костра. — Шеймус, я знаю, я не… Ну, я не самая приятная личность, — она не была уверена, что сказать, чтобы не показаться глупой. — Но я никогда никому не расскажу. Пока никто не окажется непосредственно в беде, твой секрет будет в безопасности, и я всегда открыта для беседы. Ей всего пятнадцать лет, и это грустно, что она должна помнить о сохранении комнаты непроницаемой для всех возможных опасностей. — Ты не будешь против, если я покажу тебе свою метку? Я знаю, это личное… — О, нет, конечно. Я никогда прежде не видела чьих-либо ещё меток, кроме своей. Думаю, это будет интересно. Он стреляет в неё взглядом, и Гермионе удается выглядеть смущенной. — То есть, я уверена, мы сможем выяснить историю твоих слов. — Ммм, это не совсем слова… Ладно… Шеймус внимательно огляделся, потом сел на стул напротив и подтянул рукав. На его запястье был небольшой круг с выстроенными известным образом шестиугольниками и пятиугольниками внутри. — О! Шеймус, я знаю, что это! Может быть, Гермиона сказала это слишком громко, потому что Шеймус резко одёрнул рукав вниз. Они оба посмотрели вокруг, но никто не удосужился обратить внимание на стенку из книг. — Так, и каков вердикт? — спросил он нервозно, приглаживая волосы. — О, всё просто. Это футбол. Это очень распространенный маггловский спорт, на самом деле, — начала она бессвязно, — очень популярный. Если хочешь узнать больше, тебе, наверное, лучше спросить у Дина, он... Гермиона замолкла, раскрыв глаза и переводя дух. — ...без ума от футбола. — Что ж, — проговорил Шеймус, не глядя ей в глаза, — было весело, но думаю, мне пора. Он начал вставать со стула, и Гермиона схватила его за руку. За его левую руку. Его левое запястье. — Шеймус, не надо, — быстро сказала она. — Не делай этого. Это нормально, ты же знаешь. Всё хорошо. — Что? То, что я, судя по всему, влюбляюсь в лучшего друга? Она посмотрела ему в глаза. — Всё хорошо. Он рухнул обратно в кресло и закрыл лицо руками. — О, Мерлин, я даже не могу свыкнуться с тем, что мне нравятся другие парни, тем более он. Он мой лучший друг. Что мне теперь делать? — Я не знаю, — ответила Гермиона. — Я вообще стараюсь находиться подальше от этой темы. — Что, совсем? Не собираешься даже узнавать значение своих слов? — Да, именно так, — неожиданно чётко и чопорно сказала она. Это казалось справедливым. Он не говорил о взаимности, но только это казалось справедливым. — Мои не совсем приятные. — Ох. — Хотел бы ты… Хочешь увидеть? — Конечно, Гермиона. Она медленно расстегнула рукав, и чуть-чуть подвернула, чтобы показать слово. — Боже. Он выглядел немного испуганным. — Ты знаешь, что это значит? — Конечно. Она застегнула рукав и отпустила мантию на место, после начав объяснять: — Я проверила. Это только сказка, ничего больше. — Нет, Гермиона. Это смерть и разрушения. Глупость и… И высокомерие. — Ты думаешь, я не знаю? — её глаза вспыхнули. — Эй, успокойся. Ты знаешь мой большой секрет. Я не хочу показаться грубым. Это… Это печально, нет? Я имею в виду, я всегда полагал, что Гарри поумнеет и… — Не пойми меня неправильно, Шеймус, но всё, что я хочу, учитывая обстоятельства, — чтобы Гарри никак не был связан с моим словом. — Я понимаю. Но, ты знаешь, вы, ребята, могли бы быть… — Я знаю. Но я не единственный человек, с несчастливым словом. Она подняла голову и продолжила делать то, что делала. Игнорировать. — Что ж, мне жаль. Гермиона увидела голову Дина Томаса между книгами. — О, Шеймус, вот ты где! Пойдем, я хочу показать парочке из ребят, как играть в футбол! Тебе понравится! Встретимся на поле. Они оба моментально стали красными. Гермиона прошептала: — Он снова ушёл. Это тоже хорошо, у тебя есть время вернуть самообладание. Они смеялись мгновение, как психи, над этим, а после он поднялся. — Спасибо за это, Гермиона. Ты лучшая.***
Когда она видит чьи-то ещё слова во второй раз, она думает, что видит их не одна. Она поднимает свой взгляд, пока мешает своё зелье по часовой стрелке, считая до тридцати, и смотрит в никуда. Снейп тянется за чем-то на верхней полке в другом конце комнаты. Гермиона уверена, что она не заметила бы его слово, если бы оно не было таким четким и тёмным, но там, из-под рукава, выглядывала выведенная темно-красным метка. Глаза Гермионы расширяются, и она перестаёт перемешивать. — Гермиона, что ты творишь? Ты не можешь перестать помешивать, как бы твои руки не устали! — шипит Рон рядом с ней. Она тут же продолжает перемешивать, пристально глядя на зелье. Это было не похоже на неё, но ничего хуже, чем зеленая рвотная консистенция зелья Гарри и Невилла, не было точно. — Сегодня, похоже, было снято рекордное количество очков, интересно, что это заползло в его зад... — Рон! Как только они покинули подземелья, Гермиона быстро проговорила: — Не могу поверить, что у Снейпа тоже есть слова, тем более… — Что?! — взорвался Рон. — Ты видела слова Снейпа? — А вы нет? — спросила она. Серьёзно, не была же она единственной, кто осмотрелся в нужное время. — Я не смогла разглядеть. Он все время был в другом конце комнаты в конце концов. Она чувствовала себя немного неудобно из-за лжи, но она никогда раньше не слышала о людях с красными словами, и она не хотела раскрывать секрет. Когда она лежит в кровати в ту ночь, ворочаясь не в состоянии заснуть из-за мыслей, она наконец догадывается. Как гром среди ясного неба. «Эванс» было написано на его запястье. Лили Эванс. Эванс. Боже.***
Она не развивает мысли, что красный, связывающий их слова может иметь более глубокое значение, жуткое значение. Наслушавшись истории Сириуса об их противостоянии со Снейпом и о том, как Снейп вёл себя, она думает, что видит в нём что-то от мальчика, который потерял. Кого-то, чьи слова не привели к счастливому концу. Она не думает об этом. Она префект, школа захвачена этой мерзкой женщиной, и для Гарри и на этот год, конечно, что-то уготовано. Так что Гермиона не думает, просто не может, о том, что красный цвет её метки означает такой же ужасный конец, что и у Снейпа. Её теория подтверждается довольно-таки резко. После последней вылазки она лежит в Больничном Крыле, и профессор МакГонагалл, в пижаме и халате, сидит рядом с её кроватью и объясняет характер проклятия Гермионы, что Гермиона впредь и всегда будет иметь дело с побочными эффектами, продолжительной болью, но это не должно быть так плохо. Гермиона недолго плачет, потому что ей только шестнадцать лет, и эта боль в груди с ней теперь навсегда, и даже Гермионе Грейнджер позволено всплакнуть перед тем, как двинуться дальше. МакГонагалл зачёсывает свои волосы назад, давая Гермионе понять, как ей жаль, что Грейнджер была замешана во всём этом, и Гермиона замечает проблеск красного. МакГонагалл замечает её взгляд, но быстро берёт себя в руки. — Мне очень жаль, Гермиона, это было ужасно невежливо с моей стороны. МакГонагалл одёргивает свой рукав обратно вниз. — Лимонный шербет, — вздыхает Гермиона. — Я знаю, кто… — Нет, — настояла МакГонагалл. — Это совершенно не то, что вы думаете. И вдруг глаза Гермионы снова наполнились слезами. — Я думаю это именно так, профессор МакГонагалл. Как вы видите, мои тоже красные, — она одёргивает эластичную тканевую повязку, обернутую вокруг её запястья. — Нет. Не ты, — МакГонагалл отказывается смотреть какое-то время, но когда она всё же смотрит, то выглядит встревоженной. — Только не ты. — Всё в порядке, профессор МакГонагалл. Я знаю об этом с третьего курса. Я привыкла. Кровать прогибается рядом с ней, МакГонагалл садится возле, бедро к бедру, и (довольно-таки нехарактерно для себя) обнимает Гермиону. Гермиона так давно не ощущала комфорта материнских объятий, что легко поддаётся. МакГонагалл только шепчет о том, как ей жаль.***
На шестом курсе ей кажется, что парочки повсюду. Она думает, что у неё мог бы быть шанс с Роном, но этот шанс уже отобран Лавандой Браун. Думая, что Гермиона спит, Лаванда рассказывает Парвати о том, что её слова никак с не связаны с Роном, но она не отнимет у себя веселье. После праздников Шеймус подбегает к ней, когда она пересекает общую комнату, и целует в щёку с громким чмокающим звуком. Да, они общались, и Шеймус был нежным, но не настолько. Он прошептал ей на ухо, когда обнял достаточно крепко, чтобы сломать её ребра: — Он предназначен мне. Этого было достаточно, чтобы она улыбнулась и пригладила его волосы. Когда он отпустил её и направился к портретному проему, Дин прошёл мимо и похлопал по плечу, улыбаясь и направляясь туда же. — Что это только что было? — спросил Рон, глядя в спину Шеймусу. — Забудь, — только сказала она тогда, притом, что Гарри смотрел на неё так, будто у неё выросла вторая голова. Хуже всего было, когда Джинни и Гарри объявили о себе. Она была рада, но в то же время ей было горько, потому что, если слова Гарри не для неё, может, и её слова — не для него. Хватает только за завтраком взглянуть на профессора Снейпа, несчастного, как и всегда, чтобы откинуть эту теорию прочь. Гермиона должна быть осторожна.***
Когда они получают книгу, Гермиона почти плачет. МакГонагалл стреляет в неё взглядом: они обе думают, что Дамблдор пытается им что-то сказать. Что-то, что она знала всё это время, что было жутко узнать. Рон смотрит на неё встревоженно, Гарри же смотрит в окно, как и всегда в последнее время. На обратном пути МакГонагалл кладёт руку на плечо Гермионы: между ними немой вопрос. Она кивает, улыбается, пошатываясь, и продолжает идти. Она знает ответ. Дары — это Гарри.***
Она перечитывает историю снова и снова. Это не так важно, как поиск хоркруксов, но она думает, что это имеет смысл. Дамблдор не отправил бы ей книгу, будучи в могиле, чтобы только поиздеваться. Она знает, что это предупреждение, да, но какое именно — понять не может. Гермиона уверена, что Гарри скучает по Джинни: он начал хандрить и даже не удосуживается скрывать запястья. Там написано «преданность», тем же витиеватым шрифтом, что и у неё, но его слово черное и говорит о прекрасных вещах. Каждый раз, когда она замечает его слово, Гермиона немного огорчается. Кто был предан Гарри больше, чем она? Как это слово может быть связано с Джинни, которая не с ними, которая не бросила всё ради того, чтобы сейчас быть в богом забытом месте, нося хоркрукс на шее. Она пытается не думать о плохом, но порой ей этого не удается из-за медальона, сдавливающего горло. Она следит за тем, чтобы её запястья были прикрыты всё время. Просто не может допустить, чтобы хоть кто-то из них узнал, что-то, из-за чего они все так запутаны, выведено у неё на теле.***
Однажды ночью, когда они уже покинули коттедж «Ракушка», Рон ловит её за палаткой. — Не волнуйся, Гарри спит так крепко, что его стадом гиппогрифов не разбудишь. Это первое, что он говорит, и она беспокоится, не значит ли это, что Рон хочет поговорить о том, чего Гарри лучше не слышать. — Я знаю. О твоих словах. О том, что они значат. — Что? — спрашивает она убийственно. Она не показывала их Рону. Она бы никогда не показала их Рону. Она бы применила Империус, если бы стояла перед выбором: показывать или нет. — Я, ну, я подсмотрел. Когда мы были в Больничном Крыле. На пятом курсе. — На пятом курсе? — она вскрикивает, только позже вспомнив, что нужно быть тише. — Ты знал все это время? Рон, это глубокое вторжение в личную жизнь. Я даже не… — Слушай, у меня была причина. И у меня есть, что сказать, я просто обеспокоен, что у меня не будет второго шанса. — Мы не говорим на эту тему, Рон, ты знаешь. — Знаю. Но послушай, прошу. Она просто впивается в него взглядом. — Я думал, что мои слова предназначались тебе. В то же время, твои могли быть для меня. — Это не оправдание, ты само… Он срывает свою повязку и показывает ей. — Львиное Сердце. Я думал, это о тебе с того дня, как они появились. Каждый считал, что тебе больше подходил Рейвенкло, но я знал больше. Мы погружались в опасности прямиком за Гарри раз за разом, я знал, что ты так же заслуживаешь быть гриффиндоркой, как и самый смелый из нас. — Рон, это… Это так мило. — Поэтому, когда у меня была возможность посмотреть на твою метку, посмотреть, совпадают ли они, я просто сделал это. Вспомни, меня тогда поглотили огромные мозги, и, Мерлин знает, какие зелья мне дала Помфри. Но я подсмотрел. И я хочу, чтобы ты знала: я чувствовал только панику, когда увидел. — Ох, спасибо, Рон. Это очень мило с твоей стороны. Он замахал руками, сдаваясь. — Всё не так, как я преподнёс это. Ты знаешь. Кроме того, ты знаешь, что они значат. — Да, знаю. У меня было много времени, чтобы привыкнуть. — Я был в ужасе. Я никогда раньше не видел красных, я подумал, что это может означать что-то плохое ещё и с тем, что они несут. Так что я был в шоке. Вот почему я вёл себя так ужасно по отношению к тебе весь прошлый год. Мне очень жаль. Она засмеялась. Всё было нормально. — Ничего, Рон. Я тоже не очень хорошо к тебе относилась в том году. Он позволил ей произнести свои извинения без каких-либо комментариев со своей стороны. — Но кое-что недавно произошло. Кое-кто помог мне осознать, что мои слова не для тебя. — Что случилось? — она осознала, что вся злость ушла. Нет смысла обижаться на то, что произошло почти два года назад. — Когда мы были в коттедже «Ракушка», я говорил с Луной о том, насколько смелым нужно быть, чтобы так долго продержаться с той мерзкой женщиной. И знаешь, что она мне сказала? «Львиные сердца не только у гриффиндорцев». Я чуть не умер. Может, я немного выпал, и она ушла в себя, но, Гермиона. Это Луна. Я чувствую. Гермиона улыбнулась и взъерошила его волосы. — Ну, и слава богу. Бедная девочка всегда была влюблена в тебя. — Ты в самом деле так думаешь? — спросил он, и они захихикали, позволяя войне ненадолго отойти на задний план.***
Они стоят за пределами замка, наблюдая, как Волдеморт приближается. Её запястье горит уже довольно долго, и она думает, что ранена. Но она ранена и в других местах, поэтому не беспокоится об этом. Гермиона уже знает ответ, когда спрашивает, кого несёт Хагрид. Жжение превращается в невыносимую агонию. Она заглядывает под повязку — слово тёмно-тёмно красное, темнеющее ещё больше с каждой секундой. У неё нет времени думать об этом, потому что Невилл говорит, напоминает всем, что Гарри всё ещё с ними, а потом Гарри спрыгивает, и везде взрывы. У неё нет времени, но Гермиона внезапно понимает. Мантия, палочка, камень. Всё-таки они не означают смерть. Они значат жизнь.***
Гермиона заканчивает паковать свои вещи, готовясь к скорейшему отлёту в Австралию. Конечно, она не собирается улетать прямо сейчас, ведь Гарри ещё не проснулся. Он потерял сознание сразу после окончания битвы. Магическое истощение. Помфри говорит, что в этом нет ничего страшного. Но Гермиона волнуется, и не может уйти, пока не удостоверится во всём. Дверь в маленькую частную комнату в Святом Мунго открывается, и внутрь слегка неуверенно проходит Луна. — Заходи, Луна. Бери стул. Та так и поступает, всё ещё смотря на Гермиону так, будто не уверена, что сказать. Но когда она говорит, становится ясно, что она выбрала самый запутанный способ сказать. — Слова… Не всегда конкретны. Магия внутри нас отчасти видит будущее. Предсказание. Но, я уверена, ты знаешь, прорицания — неточная ветвь магии. Гермиона фыркает, но ничего не говорит. — Иногда слова конкретны. Но это редко. Чаще слова субъективны. Они могут подходить различным людям или ситуациям. Слова Рона, например, субъективны. Они не направляют точно, но он чувствует. — Луна, чувствуешь ли ты вину… — Конечно, вполне возможно любить больше одного человека. Слова лишь указывают путь, но они не диктуют нам наши чувства. Если кто-то перевяжет запястье в одиннадцать лет, то никогда не увидев свои слова, он придёт к любви так же, как и мы все. Мы просто выбираем тех, кто соответствует нашим словам, потому что понимаем, что наша магия знает больше, чем мы когда-либо пытались. Понимаешь? — Кажется, да. — Рон любил тебя. Любил. — Послушай, Луна. Если ты ждёшь оправдания, вот оно. Я всегда знала, что мои слова не для Рона. Конечно, я люблю Рона, но не так, как ты. И я никогда бы не встала на вашем пути. Если вы созданы друг для друга, то так и есть. — Если бы я не знала своих слов, то я бы думала, что его — для тебя, — Луна начала расстёгивать рукав. — В конце концов, я так и сказала в разговоре: ТЫ — львиное сердце. Потом она показала запястье Гермионе, и та ахнула. — Но мне никогда не приходилось сомневаться в своих словах. Рональд Биллиус Уизли. — Всё это время у тебя на запястье было выведено его имя. — Вот почему я могу быть уверена. Почему я могу уверить и его. Мне жаль, Гермиона. Я уверена, для тебя будет кто-то. Гермиона засмеялась и покачала головой. — Луна, никого не будет. Она отстегнула красивый серебряный декоративный браслет-манжет, который ей подарила мама для сокрытия слова. — Ох, Гермиона. — Всё в порядке. Всё, что ты сможешь для меня сделать, — это быть счастливой.***
Гермиона получает два гневных письма. Как она могла уехать вот так? Разве она не знает, что они бы пошли за ней? Но она радуется, что сейчас зима, просто так (зима всегда была её любимым временем года) и помогает родителям со сбором вещей (после слёз и гнева, в конце концов, чистая правда). Холод помогает Гермионе излечиться, напоминает ей о том, что она — это не только её поступки и жизни, которые она забрала. Её мать часто упоминает слово, вспомнив, что она делала все эти семь лет, и спрашивает, что же слово значит для Гермионы и Гарри. Гермиона отвечает с печальной улыбкой, говоря, что его слова предназначены для кого-то другого. В ту ночь они никуда не выходят и разделяют целую кварту мороженого на двоих. Гермиона чувствует, как исцеляется. Время близится к концу лета, когда всё встаёт на свои места. Гермиона получает сову от Гарри, и дает себе слово помочь матери закончить с распаковкой на кухне перед тем, как распечатать письмо. Гермиона больше никогда не должна быть у Гарри на побегушках. Когда они находятся на кухне, она получает уже школьную сову. Гермиона понимает, что это сразу же, это тяжело. Её мама очень рада за неё, и Гермиона плачет, когда читает аккуратные строчки МакГонагалл, говорящие о том, что Гермиона нужна им, они хотят, чтобы Гермиона помогла в отстройке Хогвартса, что никто не может представить лучшую старосту девочек, чем Гермиона, на первый год после войны. Гермиона испытывает противоречивые чувства, потому что не хочет возвращаться в школу без мальчиков, а они не вернутся. Но она всё равно не показывает этого матери. Когда Гермиона возвращается в свою комнату, она открывает письмо Гарри. Он пишет очень мало, только чтобы быть вежливым, как она думает, перед тем, как спросить, что значит «semper». Гермиона откладывает письмо в сторону с тяжелым сердцем и отвечает МакГонагалл о том, что она готова вернуться.***
После Рождества Гарри снова поднимает тему слов Джинни. Он пишет, чтобы сказать, что волнуется, потому что она не показывает их. Он видел их всего раз и мельком, когда она заснула в неудобном положении на кушетке. Он пишет, что Джинни может скрывать их из-за их возможного нелестного значения, но сейчас ему слишком любопытно, чтобы заботиться об этом. Может ли Гермиона попробовать подтолкнуть её? Гермиона не говорит ему о том, что она и Джинни больше не общаются: каким-то образом им обеим удалось воздержаться от упоминания об этом, ни одна, верно, не хочет разуверять его в том, что они ещё друзья. Но Гермиона пробирается в спальню Джинни в тот же день (и она сама не может поверить, что нарушает чужое личное пространство таким образом) и поднимает рукав пижамы Джинни. Там почти паучьим черным написано «Sanctimonia Vincent Semper». Гермиона отвечает Гарри утром, пишет, что, скорее всего, у неё не получится ничем ему помочь, потому что она не знает, как сказать, что у Джинни на запястье выведен фамильный девиз Малфоев.***
Наступают апрельские выходные для похода в Хогсмид и очередь Гермионы следить за порядком в деревне, пока староста мальчиков остаётся в замке. Гермиона заглядывает в «Три метлы» и видит большую толпу вокруг огня и очень смущённого Гарри в центре. Она собирается уже уйти, когда слышит, как он кричит: — Гермиона! Отлично, ты здесь! Гермиона оборачивается и видит его, смотрящего на неё умоляющим взглядом. — Иди сюда! Группа расступается перед ней: она не только староста девочек, но и Героиня Второй Магической войны, и подруга Гарри Поттера впридачу. Гермиона протестует: — О, не думаю, что это возможно. Мне нужно следить за многими другими учениками. Но ноги уже ведут её к нему. — О, ничего себе, это очень важно, не так ли? Ты должна позволить мне помочь тебе, я знаю, насколько много может быть младшекурсников, — она закатывает глаза, со стороны толпы слышится стон: — Но, Гарри, ты собирался рассказать нам о драконе! Не уходи, Гарри! — Извините, но долг зовёт! Некоторые всё же провожают их к выходу, и Гермиона расстроена. Это совершенно не то, чего она ждала сегодня, и проклятое запястье жжёт каждый раз, когда Гарри рядом. Возможно, вышло немного острее, чем должно было, когда она говорит: — Ладно, все, продолжайте заниматься своими делами. Если я замечу хоть кого-то, идущим за мной, я не поскуплюсь на наказание. Она вылетает из паба, и Гарри следует за ней. — О, ничего себе. Это было очень крутое проявление старосты девочек. — Послушай, — говорит Гермиона, всё ещё не желая много говорить с ним, прижимая левое запястье крепко к бедру, пытаясь хоть немного унять жжение. — Разве тебе не нужно идти? Джинни должна быть где-то здесь. — Нет, — он рассмеялся. — Запрет Филча состоит в том, что ей теперь нельзя выйти. Можешь поверить в это? Гермионе стоит улыбнуться чуть-чуть. — Конечно могу, Филч никогда не меняется. — Эй, я просто хотел сказать спасибо, — выдаёт Гарри. Он никогда не был хорош в подобном. — За то, что ты уговорила её. Она показала мне их в последний раз, когда мы встретились. Не знаю, почему она так волновалась. Он рассмеялся и покачал головой. Гермиона вдруг почувствовала себя так, будто пыталась остаться на ногах во время землетрясения. — Тебя это не заботит? Даже чуть-чуть? Он посмотрел на нее странно. — Почему же меня должно это заботить? — Ну, я имею в виду, это же… — Гермиона замолкла. Гарри не знал. Он не знал, что они значили. Только перевод с латиницы. — Конечно, это немного странно, что что-то о чистоте крови может быть связанно со мной. То есть, я запятнал свои руки кровью. Но… Может, я не знаю, она так видит меня? Что за странная реакция? — Нет, ничего, — она смеётся, глазами ища пути к отступлению. — Ты не умеешь врать. Что ты от меня скрываешь? Он положил обе руки на её плечи. Её запястье вспыхнуло снова. — Ничего! Они находились на окраине, и он увел её в переулок. — Ты знаешь о её словах? — спокойно спросил он. — Да. Sanctimonia Vincet Semper. Я… Подсмотрела. Он смотрел на неё, как на сумасшедшую. — Когда ты написал мне в последний раз. Я хотела знать, почему она скрывает. К её облегчению, он засмеялся. — Я знал, что ты не сможешь устоять перед опасностями, даже если Рона и меня нет рядом. Почему же ты раскрылась только сейчас? Она не может сказать ему. Она не милая. Она не пытается их разлучить. Она должна постоянно напоминать себе об этом, потому что она чувствовала себя ужасно, препятствуя им, вне зависимости от того, чего ей самой хотелось. — Поверь мне, Гарри. Ты не хочешь знать этого. Просто будь счастлив. — Я не могу, Гермиона, ты знаешь. Что такого ты утаиваешь? — Пожалуйста, не делай этого. — Гермиона, пожалуйста. Один человек не может так много на себе нести. — Это… Это семейный девиз Малфоев. Он на их гербе и везде. Он ничего не сказал. Гермиона начала паниковать. Она начала вспоминать слова Луны, но не была уверена, что они подходят. — Слова некоторых людей субъективны, они могут значить разные вещи в разных ситуациях. Это всё ещё можешь быть ты. — Как, чёрт возьми, девиз Малфоев может быть субъективным? — выругался он. — Что ж… Это может быть… — Не надо, Гермиона, просто не надо. Гермиона остается в переулке, подправляет и так идеальную мантию, перед тем как снова приступить к обязанностям старосты девочек.***
Неделей позже, она несёт свои сумки вверх по лестнице. Гермиона не собирается останавливаться в общей комнате, но когда поднимается в свою, слышит, как кто-то следует за ней, и она останавливается со словами: — Послушай, Себ, сегодня был не очень хороший день, не могли бы мы пропустить ночной обход? — говорит она, перед тем как замечает, что её запястье болит не из-за сумки, висящей на нём. — Себ, значит, да? Очень знакомо. Она слышит до боли знакомый голос Гарри позади и ругает себя, что до этого не осмотрелась. Она не поворачивается: — Мы знакомы. — В самом деле? Интересно. Тон его голоса взбесил её: — Не в этом смысле! Даже если бы и так, то это всё равно бы ничего не значило. Даже не знаю, заметил ли ты, но ты был… Ты был дерьмовым другом весь прошлый год. Она не спала нормально месяцы, почти не спала и на этой неделе. И она устала. Эту отговорку она использует, когда неизбежно пойдёт просить прощения, но сейчас она просто рада, что выдала это. — Я? Он встаёт, и Гермиона аккуратно опускает свои вещи на ступень прежде чем принять оборонительную позицию. — Ты ушла, пока я был в больнице. Ты не приходила в Нору всё лето. Ты не сказала, что собираешься вернуться в школу. Теперь ты держишь дистанцию всё время, что ты здесь, и даже строчки не написала о том, когда мы можем прийти к тебе увидеться на выходных в Хогсмиде. О, даже лучше, ты староста девочек. Ты могла бы прийти поужинать в деревню в любое время! Внезапно её накрывает ярость. Раздражение в запястье не отвлекает её от цели, потому что она ощущает раздражение ко всему. — Я отложила вылет на неделю, чтобы подождать твоего пробуждения! Я не отходила от тебя, черт возьми, не больше чем для того, чтобы пойти домой сменить одежду и принять душ! И я подумала, что ты хотел бы, чтобы я вернулась в школу. Из-под ног Гарри выбилась почва. Она позволяет себе тоже немного успокоиться. — Ты был ранен, Гарри. Почему ты думаешь, что я бы оставила тебя? Он падает на диван. — Ты бы так не поступила, конечно нет. Она не знает, что сказать, поэтому стоит на месте, пока он не говорит: — Послушай, давай поговорим. — Я… — она хочет огрызнуться, но она так устала, и ТРИТОНы так близко, чем ей хочется думать. Она просто хочет побыстрее покончить с этим. — Да, мы можем поговорить, — она садится напротив него и подтягивает к себе колени, почти защищаясь. — Джинни и я расстались. Я поговорил с ней об этом. Она, конечно, знала всё это время. Она… она выросла в этом мире. Она знает обо всех мелочах. Я не буду говорить о том, что Джинни сказала о Малфое, но она сказала то же, что и ты. Они могут быть не для одного человека. Она до сих пор думает, что её слова для меня. Но я хочу найти того человека, который предназначен мне. Я уверен, слова Малфоя для неё, потому что слова Джинни чертовски специфичны. Но… Они предназначены друг другу. — Не всегда, — сказала Гермиона. — Я думаю, если они красные, то у тебя нет пары. Как будто твоя магия знает, что этот человек никогда не полюбит тебя в ответ. — Откуда тебе это знать, Гермиона? Она сомневается. — Мои были красными. Очевидно. И профессора Снейпа тоже. И профессора МакГонагалл. Гарри посмотрел на нее широко раскрытыми глазами. — Твои слова красные? — Были. Были красными, Гарри. — Я никогда не слышал об изменениях. — Ну, ты никогда не слышал и о тех, что не имеют пары, поэтому не сказать, что ты в этом эксперт. Гермиона чувствовала, как витиеватый курсив выжигается в нее снова и снова, и это сводит ее с ума. — Так, может быть твои слова были предназначены тому, кто ещё не родился? — Это одно из объяснений некоторых фактов. — Гермиона, расскажи мне. — Нет, Гарри. — Покажи мне? — Точно нет! — всё разрушится, если она сделает это. Он только что сказал, что понятия не имеет, кому предназначен. Если он до сих пор не видит её и не думает о ней, она тем более не знает, что делать. — Я показывал тебе. — Ты не спрашивал, хочу ли я видеть или нет. — Рон видел! — Рон подсмотрел! Она всё больше и больше раздражается, а он просто сидит здесь, терзая её, глядя на неё куда более решительно, чем она может вытерпеть. — Зато Шеймус не подсматривал. — Почему ты думаешь, что я показала ему? У него, по крайней мере, хватило такта казаться робким. — Может быть, я спросил у него. Применяя силу. — Мерлин, Гарри! Это личное! Он выглядит раненным. — Я думал, у нас нет никаких секретов. Гермиона загнана в угол, и она знает это. — Ты когда-нибудь прекратишь? Он усмехается. — Нет, я буду донимать тебя этим до конца твоей жизни. Она старается удержать слёзы, когда тянется пальцами к пуговице на рукаве. — Это несправедливо. — Гермиона, не плачь. Это важно, но не настолько. Он тянется, чтобы погладить её по плечу, но она уворачивается. — Нет, ты прав. Никаких секретов. Она тянет за рукав и наблюдает, как расширяются его глаза. Она тянет рукав обратно, но Гарри опережает её, и, до того как она понимает, ставит одно колено на журнальный столик и льнёт к ней, припечатывая её поцелуем.***
Позже, когда они лежат на диване с растрёпанными волосами и распухшими губами, он разглядывает слово на её обнажённом запястье. — Оно всегда было красным? — С того момента, как появилось. Но… Но после того как ты переродился, оно стало чёрным. Было больно, кстати. — Почему ты ничего не сказала? — История даров не очень-то и любовная, Гарри. — Если честно, мне нравится твоё слово. Оно как отсылка на тёмное время в моей жизни. Но до того как она решает обидеться, Гарри прижимает их запястья и слова друг к другу. — К тому, что когда-то ты была нужна мне, как никогда. И ты осталась. Ты не бросила меня, никогда не отступала, даже, если знала, что в конечном итоге всё закончится плохо. Ты осталась со мной даже притом, что знала обо всём заранее, за долгие годы. Наши слова — это напоминание о том, что ты всегда будешь со мной, независимо от того, как плохо будет дальше. И, конечно, я надеюсь, ты знаешь, что это значит: ты можешь ждать того же от меня. — Я знаю, Гарри, — сказала она, скрепив их руки. — Я знаю.